По грани мечты

Когда-то в детстве у Каны была мечта. Настолько огромная и необъятная, что целая вселенная по сравнению с ней казалась недозрелым маленьким зёрнышком, сжатым в ладони. Кана рвалась на волю — воля пахла высушенными солнцем пыльными переулками, грязными лохмотьями и твёрдыми корочками начинающего плесневеть хлеба. Воля вышкребала из сердца ошмётки протухшего детства, что потом кровоточило у босых ног, разбитое вдребезги. Мечта манила ввысь — там, за облаками, огненными горизонтами гашенных беспризорных ночей и стенами десятка незнакомых городов, она ждала её с распростёртыми объятиями. Когда в глазах отца мелькнула тень неузнавания, выпотрошенное детство, измыленное гниением, отпечаталось на коже несмываемым рисунком принадлежности гильдии — этот рок был выгравирован в сплетении цепей ДНК; эта любовь заклеймила её под сердцем в детской колыбели попутными ветрами из вечных скитаний её отца. Кана осталась Каной, шебутной беспризорницей с беспросветным, сажевым будущим и горящим взглядом; пропускавшей скучные воскресные мессы и молитвы перед едой. Карты в её руках впитывали магию и слагали легенды беспристрастно арктическим раскладом судьбы, пестрые сарафаны менялись просторными лифами. Только мечта обратилась в проклятие — долгосрочное, царапающее горло гробовым молчанием и могильным страхом утерянных по дороге в поднебесную детских радостей. Кана научилась смеяться, научившись молчать о том, что болит, что трещит по швам бессонными ночами, свистящими сквозняками продувает насквозь и терзает несбыточным. Кана смеялась с друзьями — каждый умел мечтать, свободно и слепо пока еще; Кана молчала о том, что надежда, даже самая сильная, — лишь огонь их собственных похорон, без труда растирающий в пепел контуры придуманных крыльев. Она умела мыслить трезво — или просто думала, что умела, до тех пор, пока сгнивающее детство не угасло окончательно в дурмане смазанно-пьяных ночей. У Лаксаса была мечта, объёмная и всепоглощающая, с которой не могла соперничать целая Вселенная. — Значит, ты хочешь стать мастером гильдии? — смеялась Кана, закинув ногу на ногу. — Никто и не сомневается, что будет именно так, а пока ты можешь прожигать свою жизнь на всю катушку. — И в кого ты такая легкомысленная? — спрашивал он, пожалев, что сболтнул ей лишнего. Слишком много провоцирующего — её смех, приглушённый и яркий, звонко-расплывчатый, гипнотизирующий, и развязывающий язык алкоголь. — Это у меня наследственное, — уходила она от темы. Кана знала, до чего доводят мечты. Позже, на свалке разрушенной гильдии, она видела призраки его надежд, облачённых в траур, и сжимала губы, борясь с подкатывающим рёвом навзрыд. Не провожала, не опускала взгляд, не смотрела в спину — мечте доверяют глупцы; она кружит голову навязчивым обманом, позволяя на секунды взмыть ввысь и целую вечность тонуть в бездонном колодце, ломая скелеты надежд. Мечте доверяют глупцы — Кана хранила в сердце прогнившее детство на последнем издыхании и хранила в памяти его исчезающий силуэт, не разрыдавшись, как маленькая, позволяя уйти, не ужалив последним ударом остатки его разрушенной гордости. Кана всё ещё позволяла себе быть обманутой и глупой. Пока в её горле першит несовершённое признание. Пока его будущее простирается сквозь пепел сожжённых путей. Кана и не подозревала раньше, насколько сильно она мечтала сказать ему: «С возвращением».