В палате с окнами во двор

1952, 15 мая. ...4 года 7 месяцев и 15 дней я уже здесь, закрытый в палате с обшарпанными стенами, облезающей ядовито-желтой краской. Скрипящая койка в углу, скрип которой до ужаса раздражает меня, прикроватная тумба, шкаф (Зачем он здесь? У меня из одежды только белье, пижама и, вот, висящая на мне рубашка), стол, стоящий у окна, и два стула. Дверь в ванную и туалет... ...Окно в моих "апартаментах" не завешано шторами (боятся, как бы я еще раз не попытался повесится на шторах). Благодарю докторов, что дали мне именно эту палату, вид из моих окон выходит во двор больницы, мини-парк с яблонями и вишнями. Нас выпускают туда как животных, под присмотром санитаров, подышать свежим воздухом. Пусть этот садок и обнесен забором и ржавой колючей проволокой, но здесь все равно уютно. По крайней мере, уютнее чем в комнатах-палатах... ...А вы бы, сэр, не ворчали. Скажите спасибо, что вам досталась психушка, а не пуля в лоб на виду у родных, когда вас забирал конвой. Могли бы и на месте вас расстрелять за ваше литературное произведение... ...Да я вовсе не псих, со мной все в порядке и на голову я ясен, но за свою смелость написать рассказ о прошедшей, слава тебе Господи, закончившейся войне, я здесь. Пройдя фронт, пройдя все ужасы минувшей войны, многие из моих боевых товарищей остались изувечены. Кто-то остался без рук, ног... Те, кто побывал в руках немцев, остались (о, больно вспоминать) без таких частей тела как пальцы, уши, язык.. Кому-то выкалывали в пытках глаза... Кто-то оставался немым, слепым, кто-то спивался, а кто-то сходил с ума... В общем, первое время по окончании войны больницы были забиты терзающими себя войнами, защитниками Отечества. Кто-то уходил посредством суицида, и я считаю это вполне нормальным, пережить 5 лет войны с немцем, перетерпеть потери близких, друзей, товарищей... Перетерпев боль, не каждый сможет остаться со светлой головой. Здесь я, потому что после войны, оставшись с деревяшкой вместо ноги, с рассеченной правой стороной лица, я был неработоспособным для заводов, полевых работ, военной службы, а потому остался ветераном-инвалидом на руках старой матери, жены и двоих выживших детей (всего их у меня было пятеро). Я стал для них обузой и, решив, что нужно хоть как-то, но приносить деньги в семью, я стал писателем. Получал я за свои стихи, статьи и маленькие рассказы, публикующиеся в местной газете немного, но на хлеб, благо, хватало. О чем может думать человек, прошедший войну? Конечно, о войне. Она осталась шрамом в моей душе... Таким глубоким, что, закрывая глаза, я вижу умирающего от ранения товарища, танки, проходящие по телам убитых, превращая их в раздавленные куски мяса, вижу самолеты, скидывающие на нас бомбы, минные поля и оторванные части тел людей. Засыпая, я боюсь проснуться там и опять пережить это все... Часто думаю о том, что лучше бы я и вовсе не возвращался с войны, а погиб там, чем вспоминать. Так вот, стихи мои и рассказы были о войне, о прошедшей проклятой войне! В моих зарифмованных строках описывались погибшие молодыми бойцы, ждущие нас матери, жёны и дети. Я рифмовал жуткие воспоминания, переписывал из памяти на бумагу истории с войны... Хотя по большей части в печать шли рассказы — байки, услышанные мной от сослуживцев. Бывало, чтобы совсем не свихнуться, наш командир заставлял нас рассказывать смешные истории из быта или случившееся тут, на войне, и все, подняв себе настроение, и, вроде, немного отлучившись от реальности шли на немца с новыми силами. После того как я написал целый сборник таких баек, в голову мне пришла идея написать, точнее описать в книге, терзающие меня воспоминания, рассказать правду о войне. Поведать о предателях, о наших, русских предателях и о немцах, перешедших на сторону советского народа (а такие были, хоть и встречались редко... был в нашей ватаге один...). Я хотел рассказать о предательствах командира... ...Как-то мой покойный командир вел нас туда, где были немцы в три сильнее раза нас... Да... Середина ноября. Мы шли, помню, через болото. Еле волочась, злые, голодные, мокрые, мы шли за ним, вперед. Нас было тридцать... тридцать четыре, но кроме как охотничьих ружей, взятых в деревне, пары пистолетов и двух-трёх гранат у нас ничего не было. Некоторые из нас были безоружны и шли с ножами, мы не воевали, мы на тот момент выживали. Никто из нас не знал что х (не называю имен) владел информацией о штабе, что за информация так никто и не узнал, и наш командир был подкуплен немцем, вел нас, всю нашу ватагу, на верную смерть к вооруженному фашисту... Мразь продажная. Из 30 нас тогда осталось шестеро. Мы до врага не дошли, раньше его побили, до нашего прихода кто-то на них наткнулся, а сумевшие укрыться из немцев, в том числе и их командир, напали на нас. Их было меньше, но полегло наших аж 28. Вот тогда, когда мы, оставшиеся, взяли главного в плен, и тот нам все выдал, про козла нашего, что нас вел (а тот битый под деревцем стонал) мы-то и поняли, кто нам в капитаны набился. Мы его там и оставили, подыхать в лесу с немцем напару, авось зверь этих угребищ сожрет?.. И уверен я, в каждой ватаге такая крыса была, только вот в истории-то молчат... ... А вот на счет того, что немцы к нам переходили, так это да. Было. Чего ж об этом-то не говорят? Вот как это было. Шли мы по лесу тогда, осторожничали. Вышли к маленькому лагерю наших, они нас обогрели, покормили, расспросили, ну да и спать положили. Ночью кто-то стал ветками шелестеть в кустах, дозорный, что на шухере стоял, главного растолкал-разбудил, пошли они вдвоём туда, думали вообще животина лесная сидит. А вышли с немцем, парень такой крепенький, лет 23, не сопротивляется. Среди нас был тот, что по ихнему понимал, вот его подняли, иди мол, говори. Тот пошел, а немец-то ему и говорит: - Ты, брат мой по несчастью, на войну попавший, или убей сразу, чтобы я не мучился, или к себе возьми, я за вас буду. Взять мы его с собой взяли, но ничего ему не говорили. Ну, где это видано, чтобы немец к нам просился? А вот когда мы к деревне вышли, все нам ясно с немцем стало, в бабу русскую, чудак, влюбился! Жаль его, рассекло ему жилку во втором бою... А за нас стоял справно, хороший... ... Я хотел рассказать людям всю правду и о том, как насиловали немцы наших баб, и о том, что наши не лучше в Берлине были. Хотел им про Освенцев рассказать, и хотел про нами организованные лагеря с пытками для немцев... Считал за смелость сказать о таком героям. Я, гордо произнося это, был поглощен идеей писать. Я работал над маленькими рассказами, а после сдачи их редактору писал с упоением, окунувшись с головой свою книгу. Настал тот момент, когда я дописал последнее предложение моего рассказа, когда перечитал его, когда представил его родным... Мама, мамочка, по что я такой дурак? Ведь сказала ты мне: "Хорош рассказ, хорош ли для публики?". Ах мама, прости меня, что не понял я слов твоих. Я, довольный работой, отправился в редакцию, положил свое повествование на стол начальнику для ознакомления и гордо (идиот) задрал нос, будучи уверенным (кретин), что сейчас мне будут руки целовать, ведь я считал, что написал шедевр. Но, х.х. (я не назову его имени) пожал мне руку, и сказал отправляться домой, а он просмотрит мою работу после и сообщит мне, будет ли ее печатать. О, как же я гордо ковылял при помощи младшего сына домой, предвкушая, что завтра, о, наверное, сам товарищ Сталин пожмет мне руку за мой рассказ, за мой самый правдивый рассказ о муках войны. Было около 8 вечера, я лежал в комнате на кровати и при свете керосиновой лампы слушал, как читает мне газету моя дочурка. Тут послышался шум, треск чего-то ломающегося, визг и тяжелый топот по коридору нашей коммуналки. Дверь комнаты распахнулась, и на пороге оказались четверо вооруженных в форме. Я удивленно приподнялся. Спросить что им надо язык не поворачивался. Двое самых высоких и плечистых подлетели к койке, схватили меня под руки, зацепив по колено ампутированную ногу. Я скорчился от боли, а один из тех, что подхватили меня, сильно ударил локтем в живот. Дочь испуганно завизжала и понеслась за нами, но была перехвачена соседкой, сострадаюшим взглядом провожающей меня, меня, которого, подхватив, вытаскивали служащие, и мою жену, бегущую сзади, рыдая. Меня кинули в машину, пару раз еще огрев кулаком и доведя до беспамятства. А потом очутился я уже здесь, связанный, на кровати, и надо мной стоял командир и те четверо. Командир велел вылить на меня ведро воды и приподнять, матерый парень подхватил меня, а хиленький светловолосый, обдал меня водой. Командир, сведя брови, посмотрел на меня прожигающим взглядом и задал вопрос: — Очухался, скотина? Ты по что в своей писаниной Родину позоришь, мразь? Я оторопел, оглянулся, а командир, не получив от меня ответа, велел одному из конвоя огреть меня разок. Я попытался увернуться и схватил по уху. - Я тебя, гниду, спрашиваю, ты по что срам про Родину пишешь? Про то, что свои нас предавали, на великой отечественной, угребище? Дошло до меня, о чем идет речь, только после взмаха руки паренька, а речь шла о моем рассказе, по которому я так гордо задирал нос. — Я...я... — ТЫ, выродок несчастный, — рявкнул командир, — ты как мог про страну нашу, сука, писать? Тебе жизнь подкоротить, падла? Тебя ж на нашей земле воспитали, шваль ты облезлая, а ты грязью? Меня еще не раз одарили кулаком, и, кажется, парень съездил мне ведром по голове, наверное, оттого я не совсем помню дословно, что говорил командир, но я точно запомнил, что перед уходом тот шепнул (а, может, мне привиделось): "Скажи спасибо, что психушка, могли б и расстрелять". Наверное, мне не привиделось. Меня упекли сюда как душевно больного, психически травмированного войной, и я уже 4 года 7 месяцев и 15 дней здесь. Я попросил бумагу, чернило и перо у медсестер, те, понимая, что я адекватен, дали. Чтобы всерьез не сойти с ума, я излил накопившееся внутри меня на бумагу. Вот, вот она - история. А мне, вместо славы, вместо восхищения, — палата с окнами на двор, обнесенный забором с колючей проволокой. Не верьте истории, все было гораздо хуже, паскуднее, отвратительнее и кровавее. Предавали свои своих, убивали свои своих, женщин и детей не щадили, а история молчит. Ну так верно, историю пишут победители.