Освальд был угрюмый, хмурый, мягкий и теплый.
Лейси неоднократно примечала его явную схожесть с серьезным черным котом, глаза которого искренне светятся согревающей нежностью. Лейси точно знала, насколько Освальд не любил чай с сахаром, но, слыша тихую просьбу брата заварить ему кружечку-другую, всегда клала несколько ложек в напиток, терпко отдающий пахучим бергамотом, и несла на небольшом подносе в его кабинет, где кучи бумаг, тяжелый пар его дыхания, ледяной воздух и ее мечты, остающиеся внутри с кубиками ненавистного рафинада. А Освальд, пригубив немного, исподлобья смотрел на нее, на ее улыбку, такую же лучистую и обволакивавшую, как и мечты, молчаливые и прекрасные, как и огни ее глаз, рубиново-алые, мрачно-яркие. В такие моменты Освальд целовал Лейси мучительно-долго, страстно, по-прежнему тепло, неторопливо развязывая узелки навязчивого корсета, царапая тонкими губами бледную кожу шеи, ключиц, лопаток, очерчивая пальцами линии скул и щек, забавно залитые милым смущением. Кружева лилового платья - завитки юрких грез, окруживших незаметно; ворох пышных юбок - шепот скрытных желаний, поселившихся внутри; звон витиеватых сережек - частый стук сердца из-под мглы его волос. Лейси чрезмерно нуждалась в брате - в том тепле, что было предназначено ей, безвозвратно отдано, подарено, вручено. И, обнимая его, готова была вечно теребить те темные локоны, пахнущие почти так же, как и ее, - сновидениями и сахаром, кровью и чаем. Лейси не поворачивала головы, шныряя кроваво-красным взглядом по знакомому помещению; задержалась на кобальтово-синих занавесках, сквозь которые робко пролазили сонные утренние лучи, задорно вздымая со старой мебели незадачливые пылинки. И уют. Такой светлый-светлый, будто солнечный зайчик, только что отскочивший от зеркала, одиноко стоявшего в углу, будто сам Освальд, который, определенно, и есть тот самый человек, курсивом выделенный на пожелтелых страницах ее злосчастной жизни. Но Лейси любила, скидывая одежду, прикасаясь так аккуратно, так бережно и так бескорыстно, словно в первый раз. Лейси любила, тихо выдыхая на ухо, улыбаясь, когда, совсем обнаженная, падала на диван, бормоча что-то, щекоча и играя. Лейси любила его за тепло и родство, за понятые мысли и томные вздохи, за умение чувствовать ее мечты. Он входил осторожно, окутывая собственными вихрами веки, склоняясь над ней и смотря выжидающе, четко двигаясь внутри.А Лейси и не понимала, почему тогда не хотелось мечтать.
Выгибалась изящно и грациозно, испуская редкие стоны. Баскервилли, как-никак, приучены заботиться о самообладании. Освальд негромко рычал, горячими ладонями гладил стройные бедра, отчетливо ощущал, как трудно Лейси сдерживаться. Задев губами розовый сосок, он прильнул к родной груди и кончил, заслышав, будто извне, сестринский удовлетворенный стон. А скоро Освальд, последний раз испив ее мечты, сбросит Дитя Несчастий в Бездну, навсегда запомнив сладчайшее послевкусие ее губ."Иногда я слышу твой зов, Доносящийся с затерянного и отдаленного берега. Я отчетливо слышу твой плач, Призывающий повернуть время вспять".
А Лейси так и не поймет, почему в те моменты мечтать совсем не хотелось.