Ноцебо

У Эммы в голове цветные миры. У Эммы в голове миллионы ярких ниточек, соединенных между собой узлами в косо собранную радугу, и ни одного черного конца не выбивается из этого многоцветного полотна. Она рисует картины на голых серых стенах, не понимая, отчего бетон такой холодный, а пальцы – горячие. Не понимая, почему кожа становится алой, почти болезненно некрасивой, почему картины ее никому не нравятся, почему, только увидев ее, каждый осуждающе кричит что-то про «руки по локоть в крови». И никто, совершенно никто не видит, как сильно, как отчаянно Эмма старается и как хочет показать, что чего-то стоит. На нее только смотрят снисходительно, мол, глупая, какая же ты глупая, несуразная и сломанная. Будто пополам разрезанная ножом, обезобразившим тебя всю до кончиков стертых пальцев. Выпотрошенная злыми руками, бедная. Эмма напрасно тянет теплые руки навстречу этим словам, безмолвно умоляя спасти, вытащить ее из вымазанной в грязи маленькой планеты и бесполезно желает успокоения, пока мышцы сводит от напряжения. Она терпеливо ждет, и внутри теплится надежда, но все выходят, оставляя после себя только продырявленные ветром тени, и ее тонкие руки падают в безобразном непонимании того, что же она должна делать, чтобы понравиться. Цветные эммины миры начинают опадать жухлыми листьями. * Эмма очень любит читать и рассказывать своим друзьям сказки. Ее друзья в этот вечер – четыре стены, в которых Эмма спрятана от внешнего мира, как принцесса – в темнице. Они, эти глыбы наваленной друг на друга тишины, терпеливо ее слушают, а перебивает Эмму только эхо собственно голоса, с которым она играет кончиками пальцев. Сегодня Эмма говорит что-то про далекие миры, волшебство и картинные холмы, густо раскрашенные летне-зеленым цветом, за которыми прячутся пики королевской башни. Там – король и королева, которые жить не могут без любви друг друга, и у которых все, что бы они не сделали – друг для друга. Король и королева обязательно имеют настоящие сказочные имена, а в ладонях на двоих хранят маленькие вселенные, наполненные исполинским счастьем. Эмма тешит себя историями и больше не раскрашивает стены картинами, потому что совсем недавно услышала горькую правду: все они здесь – грязные отбросы общества, запертые из-за истекшего срока годности. Их никогда не выпустят к людям, им никогда не подарят счастья, они никогда не узнают любви. Эмма валяется в свалке «никогда» и ночами плачет вместе с дождливой осенью, потому что даже стены устают от одних и тех же историй. За окном в ночи горят одинокие штыки фонарей, скупо освещая двор. На небе весит потерявшаяся жуткая луна, пробивающаяся сквозь разрывы черных туч, и этот еле блестящий серп месяца не выглядел бы таким безобразным, не будь он предзнаменованием Беды. Эмма тонко чувствует ее наступление, потому что невидимые для остальных ступни у всех несчастий стылые и сухие, ногти по шее – вспарывающие зубы, а рот никогда не жалеет раскатистого безмолвия. У Беды совершенно точно не эфемерный вид и не размытый облик. Беда – не тень и даже не мертвый призрак, отчаянно ищущий успокоения. У нее человеческие тонкие руки, кривое лицо с набухающими венами, а еще клубок вязаных шерстяных мыслей застрял под коркой разлагающегося мозга. Она думает, что спасает, когда голыми руками влезает в глубокие темные трясины человеческих жизней, изощренно ломает кости и ласково гладит по голове, обворовывая грудные клетки. Ей кажется, что если кто-то не досчитывается в себе сердца – это к лучшему. Что пустота внутри – тот самый признак жизни, затерявшийся в дисгармоничной болотной жиже. Беда любит страх, а потому путешествуют они вдвоем. Путешествуют нерушимым сочетанием гнилых человеческих чувств и рука в руке – тинистая ненависть и слякотная желчь, текущие по венам. Две некрасивые ипостаси, две порочные ошибки человечества. Эмма пытается всех слепо предупредить, потому что знает: это совсем близко. Она стучит ночью по обжигающему железу двери до сбитых кулаков и плачет, потому что ну же, послушайте меня, услышьте меня. Но никто не отвечает и никто не знает, что Беда, может быть, уже сейчас оставляет свои рубиновые следы по коридору, серебристо смеется, скаля желтые сломанные зубы и глядя на всё своими уродливыми глазами навыкате. В ее комнате крики делят место с дождем и не предвещающим ничего хорошего светом луны. Маленькое окошко с железными прутьями ласково пропускает внутрь не по-осеннему холодные злые порывы ветра и эммины алые паруса начинают гаснуть один за другим: теряется их величавая форма и медленно высасывается вся нарисованная красота. Вокруг остается только горящее черное небо с обрывами невидимых туч – посланников злого ангела. Полы принимают Эмму как родную. Сипящий шепот вылетает из горла поломанными птичками, пока их пустые глазницы внимательно наблюдают за ее падением, а выклеванные глаза превращаются в десятки отвратительных немигающих зеркал, главное для которых – Эмма. Эмма с ее верой, ее больной надеждой, ее местом на других отходах общества. Эмме темно. Ей темно и страшно, ей глухо и громко, ей – переливы звучного смачного гогота беды и обрушающиеся Помпеи на голову, затопленные апельсиново-смертельной лавой. Для нее все крики и вся боль. Все неделимое, чужое, ненужное – ей. Для Эммы два человека в одном, две раздваивающиеся картины происходящего, два порванных отрывка воспоминания. В ней едва-едва помещается пара целых миров, потому что они такие большие, такие бесконечные, что им всегда не хватает места вдвоем. И если Эмма не плачет, не рассказывает сказки или не пытается уберечь всех от беды, то она ухаживает за этими мирами и любит их, отламывая им куски своей души. Потому что другой Эмме нет до этого дела. Другой ей хочется настоящей свободы, бунта или непомерной злости; она хочет, чтобы в ее истории поверили. Но на двоих у них все равно одно: все то, что нельзя больше никак соединить. * Новый день не особенный. Новый день – близнец предыдущего и он высасывает силы с последними спрятавшимися душами лета из остывающей земли. Когда Эмма просыпается, лежа на полу, ей нещадно холодно и тело трясет от воспоминаний. Она прикасается к своим щекам, ожидая почувствовать на них неровно прорезанные реки и кровь, черной коркой кишащую вокруг, - то был особенно страшный сон, - но у нее под пальцами только липкая холодная кожа и застывшие слезы, к которым пристал страх. Она даже не успевает подняться и стереть со своего лица мерзкое ощущение беспомощности, а ее тут же выпускают на завтрак, грубо выдергивая из комнаты. Пока Эмма следует за стройным рядом таких же сонных всклокоченных отходов, она напрасно пытается отыскать хоть какие-нибудь следы Беды. Все, кажется, в порядке; никто не чувствует душевного голодания, а самые буйные ведут себя тихо. Стены и потолки, грязно-серые сколы и выглядывающие кирпичи – ничто не говорило о том, что ночью здесь кто-то побывал. Даже полы, обычно хранящие на себе алые разводы крови особенно необузданных, молчат. Эмма внимательно приглядывается к каждой мелочи и тонкими запястьями, каждым мелким невидимым синяком на пальце, прикасается к тому, до чего может дотянуться. Ее не ругают – обычно за такие вольности бьют по руками – и она с удовольствием, даже не смотря на Беду, запоминает прикосновениями дорогу до столовой. Ее мозоли будто становятся меньше с каждой новой познаваемой вещью и Эмме так чудесно, настолько легче дышится после перекрученных внутренностей ночью, что невольно даже у ее настороженности слабеет захват. Пальцами чувствуются железные прутья на чужих дверях, мятая жесткая форма, стены и даже кожа, кожа совершенно мягкая и особенная на ощупь. Эмма не сразу чувствует, как сокрушительно и вероломно надламывается и крошится этот момент над ее головой, и как палка хрустит на запястьях, надрывая старые раны. - Несносная мерзкая девчонка! – шипит надзиратель, выплевывая свой гнев вместе со слюной. Его лоснящийся лоб покрыт уродливой испариной, и отвратительные зубы клацают с каждым сказанным словом. Медленно, почти тягуче, идущий ряд останавливается; каждый замирает на месте. – Что мы говорим о прикосновениях? Чему тебя учили, когда говорили, что такое дисциплина, а, глупая надоедливая дрянь? Над ними, казалось, повисла густая клейкая тишина, и Эмма, до сих пор не оправившаяся после удара, не знала что сказать. Она глядела на это мерзкое подобие человека широко раскрытыми непонимающими глазами и не могла понять: неужели она – лишняя в развитии мира, а не он, этот мерзкий тучный тип, нависающий над ней глыбой неподъемной ненависти? В ней, другой Эмме, почти через край лилось презрение, но она ничего не могла сделать, ни одна из них. Только беспомощные слезы в глазах собирались мутными лужами. Он замахнулся еще раз, так и не дождавшись ответа. Эмма уже готова была принять на себя удар, представляя, как долго будут заживать новые побои, и как будет обжигать болью кожу - она считала - первые триста двадцать четыре секунды. Но над ней появилась рука, скользнувшая тенью по стене, и удара не было, только глухой стук по чужой ладони. - Не стоит, парень, правда, - кончики пальцев Эммы затрепетали с первым распевом иноземного слога, и кожа тут же его узнала, пока глаза не видели ни одной мужской черты – это его она коснулась, и за него сейчас билось ее сердце в немыслимой лихорадке! Надзиратель наверняка полоснул незнакомца недоверчивым взглядом – то за них говорила пауза, - но вместе с этим опустилась его палка, и расслабились тугие мышцы на руках. Эмма все еще не решалась взглянуть наверх и смотрела только под ноги, чувствуя собравшуюся кровь на коже. - Я новый врач. Психолог, вообще-то, но сомневаюсь, что это вам даст хоть что-то, - насмешливо говорит он и ненадолго замолкает, хотя пауза эта совершенно точно подразумевает собой продолжение – Эмма чувствует под самой кожей. – Так что я показываю вам свой пропуск, - да это именно он, а ваше удивление на лице, честное слово, меня пугает, - и помогу даме привести руки в надлежащий вид. Не много красивая девушка сможет делать с такими ранами. Но – отдадим им должное – они никогда не выглядят плохо. Твердая мужская рука обхватывает ее за талию и мигом выводит из очереди зевак. Они стоят в молчаливом ожидании какое-то время, пока монотонный рой людей снова направится в столовую, и когда, в конце концов, коридор остается пустым и гулким, они идут в направлении эмминой комнаты. Ей совсем не хочется с ним прощаться: ее впервые в жизни держит мужчина так близко к себе, не опасаясь выпада, мужчина, который излучает доверие и хроническое тепло, и просто человек, впервые в жизни заступившийся если не за ее честь, то просто пожалев, что – Эмма уверена – еще и самый лучший подарок на свете. Ей не жаль оставлять свои раны такими, потому что Эмма привыкла. Она совсем не думает о том, что останется не только без завтрака, а за непослушание лишится обеда и, возможно, даже ужина. Но все это такое мелкое и незначительное, пока он держит ее и пока обе из них находятся в полнейшей молчаливой гармонии друг с другом. Эмма все же послушно останавливается у двери в свою клетку, не ожидая, что мужская рука потянет ее дальше. - Что такое? – озабоченно спрашивает он и обнимает ее почти невесомо. – Ты хочешь вернуться в комнату? Хочешь, чтобы я оставил тебя? Она с удивлением понимает, что его голос особенно приятный, когда в горле сребрятся опьянелые нежностью слова или смешинки шалят, кружа хороводы. Но еще лучше он тогда, когда неосознанная забота и недоверие перемешиваются в нем с вопросом. От этого большого непомерного чувства теплота набирает свою разрушительную скорость и бьется о берег пенящейся волной – той самой, о которой пишут в книгах; сама ведь Эмма моря никогда не знала. - Если бы вы могли мне помочь… я бы была очень… очень рада, - шепчет она. Руки начинают чесаться от застывающей крови, а она так и не стерла ночные слезы и даже не причесала волосы. Добрая медсестра когда-то сказала, что причесывать волосы важно и доверила ей целую расческу – подумать только! Эмма, правда, так и не успела спросить у той, зачем это нужно: добрая женщина не заходила к ней несколько дней, а потом стало известно, что ее закололи спрятанной вилкой в одной из комнат психопатов. Но волосы Эмма расчесывает исправно. - Меня зовут Киллиан, и я обожаю помогать женщинам, лапочка. Так и знай. Но никому не рассказывай, - тут же предостерегающе заявляет он, - это очень, очень большая тайна. Она, не веря, кивает головой несколько раз и пытается идти с ним в ногу, потому что если их не может связывать что-то большее, то пусть они хотя бы ходят одинаково. На глазах у Эммы некоторые миры снова находят свои краски. * Эмма не может поверить своему счастью, но всего через неделю ей разрешают выйти на улицу вместе с Киллианом. То был обычный сентябрьский день, почти добравшийся до своей закатной красоты. Осеннее небо медленными штрихами разрисовывалось акварелью вдоль и поперек, и все-все текущие краски, капающие на макушку Эмме, были самой настоящей и осязаемой кончиками пальцев радугой. Заточенной в клетку птице приятно было наконец вдохнуть капельку свободы. Пышущее свежестью и вольностью бесконечное полотно под умелыми руками становилось сродни ее сплетенным маленьким бесконечностям. Тонкая отчетливая граница между небом и землей все меньше становилась настоящей и все больше походила на слоеный пирог из несовместимых, но от того ничуть не робких цветов: вся гамма размазанных по холсту красных и оранжевых бликов делала потухающий день органичным и даже, кажется, завершенным. Вместе с последними устремившимися ввысь черными точками – галками, ищущими покой, - ласковые руки вечера приветливо встретили догоревший день, уставший от палящих лучей солнца. И Эмма, наконец, получила свою идеальную законченную картину. - Нравится? – спросил Киллиан. Эмме тут же захотелось закричать, что да, конечно, конечно мне нравится! Хотелось поблагодарить его за этот день, за существование, за дозволенную тягу ко всему запретному и желанному. В душе зародилось почти непреодолимое желание упасть перед ним на колени и показать, что ее благодарность не знает никаких границ – даже размытых. Потому что гляди, Киллиан, мои слезы давно высохли. Потому что гляди, ты стал моей зависимостью, моим героем, прогнавшим беду. Но она не решилась. Не смогла найти в себе достаточно сил, чтобы даже раскрыть губы и выпустить из них и ноту признательности. Эмма беспомощно и затравлено глядела в его вышедшие из дамб синие океаны и не придумала ничего лучше – только зачерпнула осязаемую бескрайнюю эмаль рассыпанного калейдоскопа и вручила ему. Раскрыла ладонь и оставила таять прямо на ней эту потемневшую сентябрьскую высь. - Спасибо, - Киллиан серьезно кивнул ей, и лоб его разломала складка. Он приложил ладонь к груди – прямо к самому сердцу! – и втолкнул в себя вечерние акварельные осколки с выдохом. Эмма никогда не знала, но поняла именно в этот момент: осень ему к лицу. Лохматый ветер шальными пальцами забирается в его угольные волосы прямо у нее на глазах, и Киллиан становится запачканным живостью и новым звучанием жизни. Витиеватый узор вьется вокруг его ног – все в нем меняется до неузнаваемости. И пока в щеки Киллиана расцеловывает увядающий день, Эмма влюбляется в него по-новому. Даже после первой встречи не был он таким же четким, как сейчас. Ни после первого дня и первой ее глупой догадки о том, что такое настоящий мужчина. Все время, пока Киллиан дул на пузырящиеся от перекиси раны, пока перевязывал их и улыбался своей самой настоящей улыбкой; все время, пока кормил он ее завтраком, сам проводил на обед и извинился, что не сможет быть рядом на ужине; все время, пока оно еще было – никогда не чувствовался он таким реальным. Киллиан пах ее детством: медом и чем-то терпким, исключительно его. Будто какая-то обворожительная простота съедала подпорченную обертку и оставляла после себя законченный безупречный образ. - Понятия не имел, как здесь сложно, - говорил он ей тогда, в самый первый день. Эмма внимательно наблюдала за его пальцами, ловко завязывающими бантик, и ей совсем не было дела до чего-то другого. – Ну, предполагал, конечно. Это же не страна чудес. Но если бы я не пришел? В смысле, не был рядом. Что бы он мог с тобой сделать, Эмма! Она тут же откликнулась на свое имя – так чудесно оно звучало, сказанное Киллианом! Он поглядел на нее несколько секунд, которые – как и всегда в подобных ситуациях – показались ей целым островком медленно текущих песочных часов, и Эмма навсегда запомнила тот отпечатанный сине-лазурный взгляд на своих губах, который при огромном желании до сих пор мог прожигать кожу. В ее воспоминаниях Киллиан был слепящим маятником в безбрежном океане. Брошенной лодкой посреди картинного моря. И красотой, самой банальной красотой, больной от своей незаурядности. И потому, сидя на коленях в своей клетке и прячась от порванной луны за решетчатым окном, она рисовала ему самые великолепные картины в мире. Маленькое пространство альбомного листа занимали черные квадраты с огромной тайной внутри. * Сладко и быстро с пальцев стекает еще один прошедший месяц и еще много историй, и еще больше эмминых ниточек обвязывает земной шар. Киллиан приходит к ней по каждому пустяку: то она забыла заколку, то где-то у него завалялась интересная книга, то двор ему кажется слишком манящим и потому он вытягивает ее на первые октябрьские морозы. Они много говорят, почти обо всем на свете (ограничиваясь скупыми познаниями Эммы), но еще больше он спрашивает: прошлое, настоящее, но никогда – будущее. Эмма-то уверена, что знает, почему ему это не интересно – Киллиан просто очень хочет найти для нее идеальный тернистый путь, протоптать дорогу и вывести из этой замшелой плесневелой коробки. Она совсем не против и делится с ним всем, что имеет: даже дырявые воспоминания – ему. Вместе с каждым новым солнцем, что живет на восточной стороне, влюбленность Эммы начинает приобретать свою особенную магическую прелесть и величину. Она теперь даже внутри не помещается – мало места вдруг стало для когда-то совсем крошечной признательности. Киллиан улыбается ей из дверей комнаты в один из подобных дней и говорит: - Мне тут разрешили тебя ненадолго занять. И ты никогда не поверишь чем именно! Скорее! – Киллиан буквально кипит от восторга и энтузиазма. Эмма сейчас же поднимается на ноги, вручая ему очередной рисунок черного квадрата, и следует за ним. После нескольких пролетов они оказываются в абсолютно свободных ванных комнатах. Пахнет здесь не то чтобы очень приятно, но Эмма нос не воротит – хлорку можно и пережить. Киллиан гордо ей указывает на полную ванну, утопающую в облаке пены, призывающе горячую, что пар клубится под самым потолком, и велит раздеваться. - Но я, само собой, отвернусь, - заверяет он, показательно отворачиваясь спиной. Эмме не особо и стыдно. Сознание наоборот наливается счастливой перспективой того, что удастся, наконец, вымыть голову. Медсестры не заходили к ней целую неделю, только закинули пару чистых вещей, а отпускать ее одну никто не станет – слишком опасно, что она захлебнется или убьет себя нарочно (но будто это не им на руку). Она стягивает с себя накрахмаленную бесформенную футболку, уродливую юбку снимает через ноги, потоптавшись по ней из-за того, что это не удается сделать с первого раза, и быстро сминает белье, пряча его в складках одежды. Когда нога ее касается дна ванны, полностью утопая в горячей воде и душистой пене, у Эммы открываются все двери к счастью, распахиваются окна и самые мелкие уголки затапливаются неистовым наслаждением. А когда она стоит на керамическом дне двумя ногами, то все другое и вовсе забывается, сменяясь одноцветной картинкой. Киллиан кашляет, и Эмма тут же садится в воду. Когда подходит и склоняется над ней, по-доброму улыбаясь, он красный, как рак, и неловко смотрит на ее прямую линию позвонка, прячущуюся в пушистом облаке пены. - У тебя очень красивая шея, Свон. И сама ты… прекрасная, - Киллиан кивает сам себе и хватает ковш, наполняя его водой. – Закрывай глаза. На ее голову падают целые водопады из теплой сладкой воды, она снова рассказывает Киллиану всю свою жизнь и не может забыть его мягких перекатывающихся слов в своем воображении. Прекрасная. Ее собственная история стала почти иллюзорной: радость, наслаждение каждой минутой и принц, что стоит перед ней на коленях, хохочет над несуразными шутками и моет голову. Эмма будто стала сказочной принцессой и пальцы до крови сжимают эту идеальную картинку, не желая отпускать. * Жизнь с мирами летит по ветру шелухой за грязными следами Киллиана. Небо для Эммы теперь всегда однообразное. У нее больше нет солнца за окнами, она снова стала верить луне и из шкафа достала все старое: крики и боль по ночам, порванное – на каждый день, ненужное – с утра. Ее тело украшают уродливые синяки и рваные раны, на запястьях давно развязались банты, и безнадега увязалась за Эммой, куда бы она ни последовала. В голове две неделимые истории встречаются как старые подруги; снова безвыходные тупики и лабиринты, не находящие себе места. Улицы и длинные мосты рушатся: лава нашла свой старый дом и теперь разоряет Эмму изнутри. Изощренно и с треском взрываются стекла, рушится сплошная ровная полоса дороги, гасится свет. Везде, в каждой разрушенной дыре теперь темно. Киллиан забрал с собой все светила. Он вероломно вломился в Эмму, и она доверилась ему безоговорочно, не зная, что он топчется по ней, внутри нее, и хохочет. Ведь это та самая Свон, Свон, которая глупая, несуразная, обезображенная ножом! А ему, умному, хватило труда не порвать провода, создав иллюзию, а затем снова сделать это. Сделать порочный круг из перекореженного воображения. Целую инверсию, ломающую реальность. Лечащий врач, который пришел лечить. Обманщик, отнимающий жизни и разворовывающий сердца. Оболочка Эммы теперь днями и ночами с остервенением рисует черные квадраты с тайной внутри, смотрит на обломок месяца, висящего на небе, и слушает Беду, спускающуюся вниз по коридору. Оболочка наполнена до отказа всем самым раскуроченным, сломленным и уничтоженным. На оболочку не пожалели ни сил, ни времени, ни даже несуществующей любви. Беда поет свою грустную песню, находит Страх, обожает его всем сердцем и не видит ничего плохого в том, чтобы принять сироту в их верный союз – места у них, слава облупленной Луне, предвестнице самого страшного и темно-глубинного, много. И почему только у Эммы в голове еще не сломались цветные миры?..