Хорошие люди

Красные полосы на плотной бумаге стерлись и выцвели, белая пятиконечная звезда стала грязно-серой, а надпись «…купите военные облигации» была сбита в кашу десятками ног. Плакату выпала нелегкая судьба: сначала его перевешивали несколько раз, освобождая место для карт боевых действий и списков погибших в траурной рамке, затем — уже после того, как внизу появилась нашлепка «Отменяется» — какой-то умник снял его и припрятал под матрасом, словно ему не хватало игривых пин-ап картинок с Бетти Грейбл. Найдя вора, офицер Пегги Картер учинила такой разнос, что даже полковник Филлипс не рискнул вмешаться и остановить ее карающую руку, но было уже поздно: плакат измялся, приобрел несколько пятен — не то еды, не то от еще чего похуже, — и окончательно потерял презентабельный вид, после чего окончил свою карьеру в качестве подстилки у лазарета. Выходя на улицу, Стефани Роджерс не без удовольствия наступила на улыбающееся лицо Капитана Америки. Она отказалась позировать художнику, и тому пришлось вдохновляться давней фотографией, сделанной во время школьного бала: бедное платье, перешитое из маминого гардероба, кудряшки, накрученные с вечера на бигуди, беззаботная улыбка во весь рот. Как и все девицы, не имевшие ухажеров, она притащила на выпускной друга, и Баки, очаровав всех ее одноклассниц, чуть не получил ненароком титул короля, да кто-то вовремя спохватился, что он из соседней школы: не положено. Сейчас Баки — сержант Джеймс Бьюкенен Барнс, личный номер 32557, Стиви, боже правый, Стиви, ты, никак, умудрилась подрасти за то время, что мы не виделись, — сидел на перевернутом ведре и уплетал говяжью тушенку из банки так, будто в жизни не ел ничего вкуснее. — Эй, кэп, — окликнул он, не поворачивая головы. — Огоньку не найдется? — Еще раз назовешь меня так — надеру уши, — пообещала Роджерс, но их детская угроза («Не вздумай домашку списывать, Баки! Пожалей свои уши!») звучала неуместно и глупо на западном фронте чужой войны. Тонкие ножки раскладного стула с чавканьем ушли в раскисшую от грязи и подтаявшего снега землю. Стиви уселась рядом, нащупала в кармане коробок спичек и, отряхнув его от налипших шоколадных крошек, протянула вперед. — На. Давно куришь? — Да на войне как-то… — Баки пожал плечами. — Закурил и сам не заметил. Спасибо. Щелкнула искра. Дрожащий огонек на секунду выхватил из вечерних сумерек его лицо: уставшие глаза и впалые, поросшие трехдневной щетиной щеки. Неудивительно, подумала Роджерс, что он ест, как в два горла: исхудал в плену, а до того — на солдатских харчах. — Значит, «Капитан Америка» — это не твоя была затея? — Знаешь, что было моей затеей? — Стиви поморщилась, и Баки опустил руку, чтобы едкий дым не летел ей прямо в нос. — Прийти в Филлипсу и сказать, что он как хочет, а я участвовать в этом балагане не стану. На что он ответил, мол, медсестричек достаточно, хочешь отсюда — валяй, первым же самолетом до родины. — Эх, ты, — невесело рассмеялся Баки. — Всегда напрямую да в лоб. Что похитрее придумать было невдомек? — Все бы вам со Старком похитрее, — сердито откликнулась Роджерс. — Тот предлагал мне реквизит испортить или юбки из прачечной украсть. — Но теперь-то никакого шоу, все по-настоящему, а, Стиви? С каждым словом изо рта Баки вырывалось облачко косматого пара: ночь обещали холодную, и в уличном термометре, оправдывая ожидания синоптиков, съежился ртутный столбик. Очертания бараков и человеческих фигур скрылись в подступающей темноте, лес, сгорбившись, будто придвинулся ближе, и кто-то из новобранцев, не выдержав звенящей тишины, выкрутил ручку карманного радио. Над лагерем поплыла торжественная и пышная мелодия, щедро разбавленная помехами, пропитанная патриотизмом от первой до последней нотки. Роджерс поневоле вспомнила слова, разученные еще в глубоком детстве, не раз звучавшие в исполнении школьного хора: Hail Columbia, happy land! Hail, ye heroes, heav'n-born band… Баки скривился, будто обнаружил в своей банке тушенки гайку. Такое, говорили, бывало. И гайки находили, и гильзы, а кое-кто даже клялся, что знакомому знакомого попалось на зуб серебряное кольцо — маленькое, словно Дюймовочка обронила. Пошарив по карманам, Роджерс вытянула оттуда пахучий осколок шоколадной плитки. — Хочешь? Он сладкий. — Нехило, — присвистнул Баки, проводя по плитке ножом, чтобы сломать ее на месте среза. Руки у него были грязные, ногти — с траурной каемкой. — Тебе за «Гидру» пожаловали? — Солдаты дарят, когда выписываются, — устало пояснила Роджерс, опуская подбородок на скрещенные пальцы. — А иногда, бывает, тела выносят, а пайки с прочими вещами не забирают. Ну мы и суем, знаешь, кому похуже… Или себе берем, если отказываются. Ты ешь давай, шоколад и правда хороший. А то сейчас в пайки все больше горькую плитку кладут — она отвратительная, прости господи, в рот же брать невозможно. Обычный шоколад, привезенный из-за моря, таял на языке быстрее и слаще, чем самый лучший десерт в мире. Песня окончилась, радио притихло. Они посидели молча, по очереди откусывая от плитки, пытаясь нашарить руки друг друга в темноте и промахиваясь, пока не вышла из-за туч луна, облив лес холодным серебром. Она высветила нехитрые, возведенные наспех бараки, зубристую кромку леса и какого-то солдатика, который примостился под дубом отлить. Ни капли не смущаясь, рядовой оросил узловатые корни, застегнул ширинку и ушел прочь, насвистывая на ходу какой-то пошленький, но модный мотивчик из тех, что нынче радовали Баки больше любых патриотических гимнов. — Знаешь, — сказал Джеймс внезапно и зло, — не хотел я идти в эту… Армию. — Ему, видать, хотелось выразиться покрепче, но при подруге он сдержался, хотя Роджерс уже давно притерпелась к матерщине на нескольких языках. — Не хотел, но повестка пришла. Я не говорил ведь, да? Сделал вид, что сам записался… Перед девчонками красовался в форме, дурак. Он рванул ворот рубашки, будто ему не хватало воздуха. На измятом воротничке осталось жирное пятно; что случилось с галстуком, который Баки раньше отутюживал каждое утро, можно было только догадываться. — Да кто же хочет. Я, думаешь, знала что о настоящей войне, когда медсестрой записывалась? — А если бы знала? Все равно пошла бы? — Пошла бы. — Хороший ты человек, Стиви, — сказал Баки с неожиданной горечью в голосе. — Не то что я… За тобой хоть в воду, хоть под пули. За тобой, не Капитаном Америкой — идиотское это прозвище, ты уж не обижайся, по роже бы дать тому, кто его придумал… Треснула спичка, и Баки снова подпалил сигарету. Третью, подметила Роджерс, кряду. Когда они поспешно прощались без малого два года назад, — молодой новобранец и больная астмой медсестричка, — всем было боязно загадывать на будущее: как бы не сглазить. Идти на войну — это вам не о летающих машинах мечтать. Выпавший на долю Баки жребий немногим отличался от судеб сотен безликих призывников, попавших в армейские жернова: война сбила с них гонор, сорвала с глаз романтический звездно-полосатый флер, ободрала души до крови и мяса. Все плохое, что было в людях, вылезало под немецким небом наружу, но хорошее — тоже: раньше Роджерс была уверена, что Джеймс не бросит ее в тесной подворотне, когда выруливает из-за угла тройка хулиганов с ножом. Теперь знала: если выйдет их запас удачи, а немецкие войска подомнут под себя западный фронт, поставив пленных к стенке, Джеймс выпрямится, раненый и безоружный, между ней и дулом. — Костюм и правда оставь, — сказал вдруг Баки, отбрасывая в сторону прогоревшую до фильтра сигарету. — Он тебе хорошо так… Идет. Но-но, раскомандовался тут, хотела поддеть Роджерс, вспомни, кто из нас капитан, — но оглянулась на Баки и осеклась. Взгляд у Джеймса был странный, незнакомый, как темная вода под мостом. Раньше он никогда не смотрел так на подругу детства; и даже на девиц, которых водил в кафе, на танцы и домой, пока родители пили чай в гостях у тетушки Иды, так не смотрел. — Послушай, — начала Роджерс, заранее залившись краской, чего, по счастью, в ночных сумерках все равно не было заметно, — ты только не смейся, но «фондю»… Это не слово, которое значит… То самое? Ну, ты понимаешь. На этот раз Баки поглядел на нее, как на пришельца с диковинной планеты Тральфамадор, а потом вопреки ее просьбе расхохотался. Он хохотал так долго и смачно, что Роджерс успела отойти от смущения, притворно обидеться и рассмеяться следом. Каждый раз, стоило смеху стихнуть, а друзьям — отдышаться, кто-то из них снова шептал «ну надо же, фондю», и все начиналось по новой, пока Мэри, медсестра-сменщица, не хлопнула дверью и не заявила, что если двум дуракам угодно гоготать в ночи, это пожалуйста — только на другом конце лагеря, от лазарета подальше. — А все ты, — выдохнула Роджерс наконец, вытирая ресницы, — откуда мне было знать, о чем речь? Я в ресторанах отродясь не бывала, и фондю ваше даже на картинках не видела. — И кто, — хмыкнул Баки, — обещает тебе нынче свидание с фондю? — Да Старк же. И не мне, а нам с Пегги. И не свидание, а вечеринку по случаю похорон Шмидта. Если, подумала она, доживем. — Эх. — Баки вытянул ноги и снова принялся за свою полупустую банку. — Было б у меня денег как у Старка, мы б с тобой каждый день в ресторанах питались. И фондю, и мидиями, и ананасами в шампанском. — Он говорил, а сам мял говяжью тушенку, и ложка скребла по жестяным стенкам с противным, пробирающим до костей звуком. — Ел мистер Старк когда-нибудь мидии? Небось каждый воскресный день лопает. Несправедлив ты к нему, могла бы сказать Роджерс, но ее друг вернулся из плена вечно голодным и полным плохо скрываемой горечи, и у нее не повернулся язык. Под сердцем у Баки тянулась рваная полоса от ножа. Над печенью красовался неаккуратный, заросший кое-как шрам от шальной пули. А на спине и вовсе змеился темный, затейливый след из тех, что остаются после ударов высоковольтным током, но каждый раз, когда Стиви подступалась к Джеймсу с вопросами, — «Скажи, что случилось, я все-таки врач», — тот лишь хмурился и поджимал губы. «Не помню». Ложка скребнула по ребристому днищу банки. Баки зевнул, прикрываясь рукавом, и Роджерс решила, что пора бы и честь знать; ей, в конце концов, предстоял военный совет поутру, и хотя полковник Филлипс до сих пор смотрел на нее с удивлением, будто не помнил, каким чудом протеже Эрскина сменила патриотическое полосатое трико на офицерскую форму с лычками, быть второй в командном пункте нравилось ей куда больше, чем первой — на сцене. Они с Баки поднялись, чтобы коротко обняться на прощание, — секунда плечом к плечу была им дороже, чем сотня пожеланий «спокойной ночи», — но тут чья-то рука снова потянулась к радио и выкрутила рычажок громкости. Бесстрастный голос диктора разрезал ночную тишину. Сегодня, говорил он, — и даже помехи притихли, будто чувствуя важность момента, — сегодня, в ночь с тринадцатого по четырнадцатое февраля, союзная авиация нанесла первый сокрушительный удар по Дрездену. Более пяти сотен британских бомбардировщиков поднялись в воздух, чтобы бомбить город на протяжении получаса… — Баки, — позвала Роджерс онемевшими губами, — Баки, что это? С каких это пор Дрезден — военная цель? — Там база «Гидры», может, или еще что? — Чушь. Видела я их карты, нет в Дрездене никаких баз… Там тысячи беженцев, Баки. На западе неотвратимо, как гроза, нарастал мощный рокот военных моторов. Заглохло радио, и дрогнула под ногами земля. Рядовые, зевая, высыпали из бараков, чтобы посмотреть на то, как из-за лесной кромки выплывают темные, грузные силуэты американских бомбардировщиков с белыми звездами на хвостах. Их было больше, чем десяток, больше, чем сотня, и все они летели на восток, к Дрездену, чтобы довершить начатое британской авиацией. Одни солдаты стояли молча, подняв заспанные лица к небу, другие приветственно кричали и махали руками, словно пилоты могли различить человеческие фигурки на далекой черной земле. Растрепанная медсестра Мэри, выскочившая из лазарета, и вовсе перекрестила одному из самолетов его тяжелое, набитое фугасными бомбами брюхо. Где-то справа матерились, отчаянно и зло: в Дрезден, если верить последним данным разведки, немцы сгоняли американских военнопленных, и кто-то прощался сейчас с надеждой вновь увидеть друга, а может быть, брата. Роджерс и Баки стояли молча, намертво сцепив руки, пока над их головами клином неслись истребители. Ворваться, думала Роджерс, к Филлипсу, позвать Пегги — но толку? Что может один человек против сотни военных бомбардировщиков? Их пехотная дивизия не могла похвастаться самолетами, Говард Старк с его чудесной крылатой машиной был в Америке, строил летающие автомобили и ел мидии в шампанском, и по всему выходило, что Дрезден, битком набитый штатскими и не готовый к атаке с воздуха, был обречен. Баки очнулся первым: расцепил занемевшие пальцы, шагнул вперед и прижал Роджерс к себе. — Эй, — выдохнул он, обжигая ей щеку горячечным дыханием, — уверена, что все-таки хочешь зваться Капитаном Америкой? FIN апрель 2014