Сказ о змеиной невесте

Стар ли ты, млад ли ты; глуп ли ты, али семи пядей во лбу – слушай легенду мою. Слушай, да запоминай, на ус мотай. Авось и в жизни потом пригодится, а коли не пригодится – так хоть веселье принесёт. В неизвестном царстве, в некотором государстве… …Солнце, что во небесах пылало, ужо к горизонту клонилось. Отроки, отроковицы да люд постарше из домов своих высыпал на улицы, все, как один, с вёдрами, а в вёдрах - вода. Смех звонкий застыл в жарком воздухе: обливаются люди водой, песни поют да к речке буйной идут. Иванов день прошёл – ночь приближается! А по речному бережку костры готовятся. Хворостиночки сложены, под ними дровишки лежат. Рядом с кострами – старики, жизнью умудрённые, с сединой в бороде да в голове, держат при себе палочки сухие, огонь живой добывать собираются. Молодежь к реке всё ближе да ближе. А Нарутко, сын митрополита Иоминатта, вперед всей толпы бежит, палку с черепом коровьим в руках держит. Солнце за лесом скрылось – пора разжигать костры, вот уж и череп коровий возвышается над костром. Джирайя, человек во всем селе уважаемый и любимый, присел под сенью ивы раскидистой, да и начал палочки тереть друг о друга. Молодежь его ждёт, песни купальские распевает. Вот и отлетела от палочек первая искра – но не вспыхнул огонь. Хмурится Джирайя, брови сводит, ещё усерднее трёт – отлетает от палочек вторая искра, но огня всё нет. Джирайя злится, ноздри его раздуваются, как у быка взбешённого, - и отлетает от палочек третья искра, разгорается пламя живое, целебное! Затрещали хворостиночки, занялись пламенем поленья, а люд начал вокруг костра хоровод водить, танцы плясать. А один юноша, безбородый ещё, под ивою сидел, струнки гуслей пощипывал, шапку на лоб сдвинул да глаза прикрыл. Парень этот, Саскою его кличут, гусляр талантливый, знатный очень: не в одном своём родном селе известный, но и в соседних трёх; на все праздники его зовут, да только не ходит он никуда. Вот и теперь сидел Саске поодаль от всех, с гуслями родимыми. Все пляшут: и девицы-красавицы, и мо́лодцы-удальцы, знай только за песнею поспевай, а Саске сидит. Девицы на него смотрят, взгляды страстные кидают, зовут, а он и внимания не обращает, словно нет вокруг никого, одно поле пустое, где ветер гуляет, да река беспокойная. Огонь всё ярче и ярче разгорался, пришла пора прыгать через костёр. Всё село в рядок выстроилось, а Нарутко – впереди всех, раз – и сиганул! А от костра – сразу в речку, к дедушке водяному, начальнику над водой, в гости, зад палящий остудить, огонь затушить. За Наруткой вослед Киба пошёл, всем Кибин норов известен: дикой он, этот Киба, точно волк голодный на псарне. Всё село прыгало через костёр, и девки, и мужи, кто по два раза, а кто и по три. Один Саске всё под ивою сидит, на гуслях играет, на мир бренный внимания не обращает. Уж и Джирайя, болтун известный, к нему подходил: так, мол, и так, чего не прыгаешь со всеми, чего не веселишься? Иванов день-то раз в году, тут нужно впрок навеселиться! А Саске-то молчит, как язык проглотил, улыбку кривит и взоры загадочные бросает. Солнце за горизонт закатилось, на небосвод луна вышла. Настала пора девкам венки по воде быстрой пускать, да загадывать, чтобы их самый красивый и самый смелый муж выловил; настала пора мужам бежать по бережку неровному за венками девичьими да стараться не упустить из виду венок самой красивой и покладистой. Полетели венки по воздуху, на глади водяной чуть замерли – и понеслись прочь. Хохочут девки, а все мужи побежали за ними, за венками-то, воду обогнать хотят, да не могут. Вот и Саске поднялся с земли, гусли в сторонку отложил, побрёл неспешно по реке, силится в темноте венок из цветов высмотреть. А девицы-то за его спиной шепчутся, хихикают – каждой хочется, чтоб именитый гусляр с её венком вернулся. Вон ужо и Нарутко побежал обратно, а в руках у него – плетенье из цветов полевых. Ахнули девки – узнали хозяйку венка! Ещё громче хихикают, без стесненья, да выталкивают одну девицу к Нарутко. Вот, говорят, твой суженый, принимай! Девица краснеет, взгляд прячет, а Нарутко её венок себе на голову водружает, за руки берёт, с восхищением смотрит… Разнёсся над водою крик – ещё один муж с венком возвращается!.. Саске вдоль берега идёт, в мрак ночной вглядывается. Видит: зацепился чей-то венок за корни растений прибрежных. Наклонился он к глади водяной, руку за венком тянет, а его русалка к себе зовёт, веселье вечное обещает. Саске на русалку не глядит, точно и нет её, всё пытается за венок ухватиться. А та не отстает, пытается ухватить Саске за длань, хохочет громче и громче. Поймал Саске венок, вытащил его из воды, развернулся да и пошёл обратно, к людям. Идёт, а по пути венок рассматривает: сплетён аккуратно, крепко – не развалился, ни одного цветочка не потерял, цветы в нём самые разные, но макова цвета все ж больше. Смотрели на него девки деревенские, перешептывались. И вышла к Саске невиданной красы девица: волосы черны, точно смоль, очи зелены, точно трава-мурава, румянец на ланитах играет, точно две алые розы распустились, а уста двум лепесткам заморской вишни подобны. Смотрел на на неё Саске, да диву давался: откуда ж она явилась, из каких стран дальних, неизведанных? А девица улыбалась, молчала, смотрела томно из-под ресниц… Саске от девицы-красавицы взгляда отвести не может, любуется ею, а девки деревенские кричат ему: «Отпусти её длань! Невеста это змеиная! Всех женихов своих сгубила – и тебя сгубит!». Но не слышит их Саске – попал он под чары девицы, заколдовался её голосом волшебным. А девица-то отводит его в сторону потихоньку, слова любви на ухо шепчет. Вот ужо и не видать огней костров да столпов дыма, к небесам взмывающих. А девица так и ведёт Саске к лесу – до дубов вековых рукой подать. - Скажи мне, свет очей моих, звезда дней моих, огонь души моей, – молвил Саске, - как зовут тебя? - молвил, да и уткнул в землю-матушку взор. Захохотала девица, пронёсся над тропою пыльной смех её заливистый. - Орочимарою кличут меня, - шепнула она. Долго ли шли, коротко ли – Саске перестал степь лесную узнавать, закралося в душу его чувство тёмное, страшное. - Скажи мне, свет очей моих, звезда дней моих, огонь души моей, Орочимара солнцеликая, - молвил Саске, - куда идём мы? Какие богатства ищем? - Слыхал ли ты, Саске, о цветении папоротника? – ответила ему Орочимара. - Конечно, слыхал, о папоротниковом цвете во всём селе только Сарутоби не слыхал, да и он на оба уха глух. - Идём мы за цветком этим – он сегодня у змеиного пруда распустится, мне леший нашептал. Саске угукнул, но ничего не сказал, взор потупил, да и пошёл вперёд, за своею любимою следом. Долго ли шли, коротко ли: расступились деревья, замерцала под луною водная гладь – то змеиный пруд был. - С минуты на минуту и появится папоротников цвет, - прошептала Орочимара, а сама к Саске так и льнёт, всем телом прижимается, волосья его перебирает, затылок перстами гладит, уста его ищет, да в темени сыскать никак не может. Сжал её Саске в объятьях своих медвежьих, повалил на землю, по поцелую крепкому на алых ланитах оставил. Хотел ужо и сарафан с Орочимары сорвать, но знатный сарафан был, крепкий, не рвущийся, не дающийся силе Саскиных рук. Орочимара извивалася под ним вся, точно уж в горячем масле. Раздалася игра на гармонике – игра знатная, талантливая очень. Вздрогнул Саске, хотел обернуться, но помешала ему Орочимара, впилась в уста поцелуем пуще прежнего. А на гармонике всё отчетливее, всё громче играют. Не выдержал Саске, вырвался из объятий Орочимары, смотрел в темноту, а в темноте силуэт девы юной проступал. - Это подруга моя задушевная, Таисия, - промолвила Орочимара, вновь Саске обнимая. Как сказала Орочимара про Таю – так и забыл про неё Саске, вновь Орочимару целует, нацеловать не может. Всё из головы дурной вылетело, только Орочимара осталась, да и красота её неземная, нечеловеческая. Пошли руки Саске по Орочимариному телу гулять, до всех запретных мест добираться. Саске ужо хотел и свои портки приспустить, как вдруг чувствует – в бедро ему что-то твердое упирается. Вздрогнул Саске, вскрикнул Саске, в сторону откатился, и давай верещать на весь лес, равно что вепрь раненный. Смеялась Орочимара, заливалася. А вкруг их люди собирались: один – о восьми ногах, второй – о двух головах, а третий – что медведь толстый. И стояла Таисия с ними, на гармонике всё играла. Вертел головою Саске. Вдруг посмотрел – а Орочимары и нет уже, вместо неё – муж средних лет, длинноволосый, нагой совсем. Чуть сознание Саске не потерял, понять не мог, куда попал, а объяснить-то и некому! Хохотала странная четвёрка, Орочимара им подхихикивала – как взяла, да и исчезла. А на её месте змей гигантский вырос, белый. Смотрел змей на Саске немигаючи, головой покачивал, а Саске терял остатки рассудка под взором его пристальным. - Быть тебе нашим, - промолвила Таисия, гармонику от уст своих отрывая. Не успел сказать ничего Саске – обнял змей его в тридцать три кольца, прошелестел на языке своём змеином что-то, да и уволок доброго молодца в подземелье змеиное. Прошёл день, прошёл второй, прошло ещё три сотни дней с лишком – ужо и следующий Иванов день наступил, а гусляр именитый в село так и не воротился. Горевали девки, горевали, да и позабыли со временем, снова водою обливались, снова через костры прыгали, снова венки на воду спускали. Появился в селе другой гусляр со временем, потом и третий, четвёртый… Годы шли, только вот легенда о змеиной невесте так и ходили по народу, из уст в уста передавалась, вовек не забывалась, а верить ли вам в эту легенду, не верить – вам же и решать. На том мой сказ, славный рассказ, и закончен.