To Secure, Contain, And Protect.

Она скучает по тем временам, когда могла коротать время за вязанием – ритмичным продеванием нитей в петли фиолетовой пряжи, сопровождающимся непрерывными щелчками спиц. Это было монотонно, успокаивающе. Движение было медленным, бессмысленным и механическим, это растягивало работу, превращая нудно тянущееся время в короткие всплески производительности. И, в конце концов, получалось нечто полезное и красивое, но чаще всего дефектное. Здесь нечем заняться. Ничего, что помогло бы скоротать время. Даже чего-нибудь совершенно дурацкого. Бессмысленно бередить старые шрамы. Бессмысленно и накручивать на палец прядь волос, пока его кончик не станет насыщенно лиловым. Бессмысленно расхаживать по камере, разглядывая неровности на стенах. Даже это - не что-то дурацкое. Но нечто отупляющее. Мозгоубийственное. Такое чувство, словно ее лоботомируют с помощью одиночества, настолько медленно, что едва заметно. Было время, когда она наслаждалась одиночеством, но не была одинока. Нынешнее одиночество она не контролирует. Это одиночество ей больше нечем заполнить. Память служит ей единственным развлечением. Память о том, как она проводила время со своими друзьями, до того как они были пойманы и заключены здесь. Память о доме, загроможденном, суетном и ярком. Память о том, как она вязала для всех свитера на Рождество, которое, они все, со своими парадоксальными родителями праздновали вместе. От психохирургии, вторгшейся в её мозг, словно уколами, он стал как пузырь, готовый лопнуть. Они ценят ее за способность предвидеть будущее, ставшую более спорадичной и, как ни странно, довольно непредсказуемой. Это могло быть очередным последствием пребывания в постигровом мире. В придачу к созданию новой вселенной, это было их наградой. Бледные тени былых божественных сил. Скорее просто утешительный приз, чем что-то большее, но этого было достаточно для милых домашних фокусов. Достаточно, чтобы заслужить то, чтобы их подвергли карантину, насилию и - стерильными медицинскими инструментами — смерти. Убийства экспоненциально разрастаются в ее голове призрачным шепотом. Хоррортерроры мертвы, но Роуз знает, что они не исчезли полностью. Они не отправились в объятья тишины, они не ушли, когда огни гасли один за другим, оставляя ее одну, наблюдать неровности стен, окружающих ее единым замкнутым кругом. Они не ушли, когда ее и Джона привели на чудовищное тестирование, не ушли, когда его закрепили ремнями поперек лба и рук, они не ушли и когда она оказалась так же беспомощна из-за точно таких же ограничений, они не ушли, когда ему очень метко, один, два, три раза выстрелили прямо в грудь, они не ушли тогда, когда белые, обитые мягким стены были безразлично немы к тому, как плачет и истекает кровью ребенок, они не ушли, они зазвучали громче, когда он начал давиться и задыхаться. И ее воспитанники сжимаются в ничто, они кричат, когда кричит Джон, их палачи кричат, они не уходят, когда она накалывает чужие глаза на две ручки и вырывает их словно пожиная жемчужные плоды возмездия. Они не ушли. Если, конечно, не она сама просто-напросто не свихнулась. Что, учитывая обстоятельства, вполне возможно. Она тоскует взаперти и задается вопросом, как долго это будет продолжаться, прежде чем они поднесут скальпель к ее голове. Даже такая помощь будет приветствоваться.