***
Однажды в райские кущи приходит северный ветер, и с неба сыплет белым. Хакутаку смотрит, как снежинки тают в его протянутой руке, и слизывает с ладони холодные капли: это странно, так странно, и почему-то не возникает вопроса, почему все именно так. Зеленой травы не видно под неожиданным снегом, и кролики стараются спрятаться там, где еще тепло. Созревающие персики почернеют от холода и упадут на землю, и скроются под сугробами, и сломаются ветки под тяжестью заснеженных листьев, и небо погрузится в опустошающий сон; Хакутаку стоит посреди белоснежной равнины, и в его ушах звучит песня Мэй Цзян: «Холодный ветер ворвался в мой дом, в лед превратилась чаша с вином, подушка с циновкой холодны, как снег. Живу я в мире, словно во сне». Аптекарь воспринимает случившееся как должное, как если бы он знал, что так случится, но забыл в силу собственного легкомыслия и нетяжкого груза забот. Крепнущий холод не приносит ему неудобств: небесный зверь не обращает внимания на подобные мелочи, да и легко ли быть небесным зверем, если небеса всегда холодны? Хакутаку идет на восток, туда, где должно подняться солнце, и проваливается в снег по колено, по плечи, по шею, пока его полностью не поглотит белая мгла, пока он не провалится в прохладный сон.***
Он просыпается, когда рассветное солнце начинает светить ему в окно, и никакие ширмы ему не мешают. От выпитого вчера трещит голова, и холодная вода ему не помогает: Хакутаку пьет лекарство, которое действует не сразу, и вскользь думает о том, что за столько лет к утренней мигрени можно было бы привыкнуть и притерпеться. После полудня он отправляется в ад ради обычной бумажной возни: из-за предписания какого-то гения бюрократии он обязан лично присутствовать при действующем царе и\или его заместителе, просто чтобы поставить четыре подписи на ежегодно продлеваемом договоре о взаимовыгодном сотрудничестве. Его дорога коротка и не особо примечательна, и повод для четырех подписей не очень значителен, можно откладывать хоть до конца года… но долгое молчание под тяжелым, как небесная твердь, взглядом первого помощника адского царя усложняют все это до глухого бешенства. Аптекарь чуткими пальцами перебирает страницы договора, машинально кладет в рот порезанный гербовой бумагой палец — Хозуки с непроницаемым лицом коротко и сильно бьет его ребром ладони снизу по подбородку, произносит жутко и торжественно: — Валар моргулис. Хакутаку хочет возразить, что он, вообще-то, не человек, что он бессмертен, хочет спросить, что это еще за нерегламентированное насилие, и не может: из жестоко прикушенного языка щедро течет густая кровь, железная на вкус и на запах, капает изо рта на медицинский халат, застывает почти черными пятнами. — Хозуки-кун, мне кажется, твоя неприязнь заходит дальше, чем нужно, — удивленно тянет добродушный царь мертвых, и Хакутаку с ним немного согласен. Он смотрит на своего неприятеля немного вопросительно и коротко улыбается углом рта. Расписывается, оставляя на бумаге грязные пятна. Если кто-нибудь догадается посмотреть бумаги на просвет, то можно будет прочитать немного неразборчивое «валар дохаэрис», начертанное китайскими иероглифами. Небесный зверь знает, что Хозуки догадается.***
Хакутаку просыпается от того, что не может дышать. Воздуха нет — его заменил черный дым, он обжигает горло и выедает глаза. Человеческими глазами аптекарь не видит ничего: они истекают болезненными серыми слезами, бесполезно и бестолково. Единственный зрячий глаз остается на лбу, и толку от него чуть — дальше короткого шага ничего не видно. Хакутаку бредет наугад в этом непонятном аду и спрашивает себя, что он такого сделал недавно, что несносный заместитель царя мертвых так жестоко над ним издевается. Раньше такого подлого приема, как закинуть спящего аптекаря в непонятный захолустный ад, еще не было. Но не Хозуки издевается. На демона Хакутаку натыкается абсолютно случайно, и, наверное, к счастью: тут же падает с высоты небесной тверди в мир живых, ослепший и давящийся черным воздухом. Хакутаку кашляет черным дымом так долго и сильно, что даже немного удивляется, не обнаружив на ладонях кровавых пятен. Но это не имеет значения. Ни появившийся рядом Хозуки, ни зудящие человеческие глаза, ни привкус крови глубоко в горле не имеют значения: небо горит тысячью оттенков алого, белого, рыжего золота, небо горит и прахом осыпается вниз. Небо горит — это абсурд, морок, наваждение. Аптекарь застывает в глупой, какой-то раболепной позе: сидит на коленях, прижимая ладони к груди, и из человеческих глаз текут серые слезы. Ему не хочется кричать, или плакать, или прятать лицо в перепачканных сажей ладонях. Тысяча оттенков алого застывает перед его глазами, и этот образ не исчезает, сколько не переводи взгляд на холодную землю. Хозуки трясет его за плечи, сильно и коротко, но Хакутаку не хочет приходить в чувство, не хочет думать. Ему и так кристально ясно: горящему небу ничем не помочь. Аптекарь деревянной походкой идет вслед за первым наместником, механически и бессмысленно умывает лицо и выполаскивает хлопья сажи из волос, бездумно надевает чужую одежду, пьет теплое молоко со специями, не чувствует вкуса, и долго, долго смотрит в высокий потолок, когда лежит на чужой кровати. Он не чувствует тяжелого бесстрастного взгляда демона и не слышит встревоженных разговоров за стеной. Небо еще горит перед его неподвижными глазами, и он даже благодарен, когда холодные, неестественно длинные пальцы демона закрывают ему глаза, как человеческому мертвецу.***
Белый пес носится по сочной траве, перепрыгивая через нерасторопных кроликов и смешно виляет пушистым хвостом. Хозуки смотрит на это ребячество немного недовольно, но ничего не говорит: пусть хоть кто-нибудь из посетителей райских кущ выглядит радостным. За прилавком сидит Момотаро, а вокруг снуют кролики; родившийся из персика выглядит слегка растерянным, но лекарства смешивает ловко и умело, и заметно, что он сам управляет аптекой уже долгое время. Первый наместник не спрашивает у него, где находится несносный аптекарь: он предпочитает не будить чудовище, пока его не видно, и не трепать нервы ни себе, ни ему. Момотаро сам говорит об этом, и видно, что он изрядно сбит с толку: вроде бы ничего страшного не произошло, а все равно тревожно. — Извините, Хозуки-сама, что говорю вам это, знаю, вам неприятно, когда речь заходит о господине Хакутаку… — Случилось что-то серьезное? — первый помощник уверен, что тут не обошлось без изрядной дозы алкоголя, и знает, что его помощь здесь не может понадобиться. — В том-то и дело, что не очень серьезное. Четыре дня назад господин Хакутаку пошел за корнем женьшеня, и до сих пор не вернулся… — Не о чем волноваться, он так и на неделю может пропасть. — Нет, что вы, он не пропал, он… ну, в общем, он заснул. Под одним из деревьев сидит и спит. Я как только не пытался его разбудить — все без толку, только заваливается набок, чуть голова не оторвалась. Спросить, что это такое, не у кого, а сейчас при уборке медовой травы каждые руки на счету, я не стал идти в Ад спрашивать… может, это он в спячку впал? — За последние тысячи лет ни разу не впадал, — честно признается Хозуки, и тут же молча и быстро встает из-за стола, и идет к указанной поляне, позвав белого пса с собой. Хакутаку спит, прислонившись спиной к широкому стволу персикового дерева, и на его лице такое выражение абсолютного спокойствия, что жутковато становится. Хозуки пинает его ногой в бок, и небесный зверь тихо и медленно заваливается в сторону. Хозуки из вредности с силой тыкает ногтем в вечно открытый глаз на лбу: сквозь сон Хакутаку хмурится, и на человеческих глазах чуть подрагивают ресницы. — Странно, не мог же ты наесться асфоделя с полынью, — негромко произносит демон. — Ты же никогда до этого не впадал в спячку. Небесный зверь лежит на земле в неестественной, кукольной позе, его лицо безмятежно и неподвижно, как посмертная маска. — Хозуки-сама! Мне кажется, он что-то держит в руке, — неуместно-радостно говорит Широ, и в доказательство подталкивает безвольно лежащую на земле руку холодным носом. Демон разжимает кулак с незаметным усилием, и оттуда выпархивает легкая бабочка, бестолково описывает над ним пару кривоватых кругов, неуверенно садится демону на кончик острого рога. — Наверное, она приняла ваш рог за нераскрывшийся бутон, — говорит Широ, и падает на бок от удивления, когда насекомое переползает демону на подставленную ладонь: — Она вас совсем не боится! — Странно, — говорит Хозуки, и сжимает ладонь в кулак. Пойманная бабочка щекочется тонкими крыльями, и почему-то не пытается выбраться, сидит неподвижно — может, решила, глупая, что наступила ночь.***
Хозуки просыпается на холодном полу и передергивает замерзшими плечами. Спящий на его кровати небесный зверь, кажется, и вовсе не дышит, и Хозуки милосердно сдерживается, чтобы слегка не придушить его: в конце концов, демон и сам сильно подавлен странно сгоревшим небом, и он не хочет знать, что чувствует по этому поводу сам Хакутаку. Он не хочет думать об этом, но ему бы хотелось, чтобы Хакутаку чувствовал как можно меньше. Небесный зверь не переносит тишины, а сейчас — особенно. — Мэй Цзян пела три песни, и третья сохранилась хуже всего, — невпопад говорит он, не открывая глаз. — Идет Мэй Цзян по размытой дождями дорожке и поет свою песню: «Без тебя я — как лютня, у которой лопнули струны; как дикий гусь, потерявший стаю; как воздушный змей, у которого оборвалась нить». Идет Мэй Цзян по дороге, засыпанной колючим снегом, безбрежная белизна сливается с небом, голодные коршуны парят в вышине, в оврагах воют волки. Идет Мэй Цзян по дороге и поет свою песню: «Как мне холодно! Как мне тяжело. Но мой муж в северных землях, где ветер сильнее, без одежды теплой как же он теперь?». Ведет любовь Мэй Цзян через леса и горы, отступают перед ней пропасти, не трогают ее звери, птицы указывают ей путь. — Я знаю эту историю, — Хозуки садится на край кровати и рассеянно дотрагивается рукой до подбородка. — Во время постройки Великой стены от землетрясения обрушился один ее уже построенный участок, и после этого рассказывали историю про правление императора Ши Хуана и прекрасную Мэй Цзян. — Я не люблю рассказывать часть про императора… он был, конечно, сильный правитель, но человек скучнейший. Хакутаку отворачивается лицом к стене, и пытается привычно улыбнуться, но вместо этого получается какая-то перекошенная гримаса. — Момотаро, наверное, сгорел, — говорит он вроде бы спокойно, но на последнем слове спотыкается, чуть надламывая голос. — Мы его не находили, — честно отвечает первый помощник, и чувствует себя за это немного виновато. — Может, он тоже провалился куда-то на землю. Хакутаку хочет что-то ответить, но лишь прикусывает до крови костяшку пальца. Хозуки смотрит на часы и уходит: у него действительно много работы, и утешать небесных зверей он не нанимался.