Яблочко от яблони

За мутным оконным стеклом – мелкая осенняя морось, сезон дождей, очередное внесезонье для маленькой цирковой труппы бродячих актеров. Небо, затянутое угрюмо-серыми тучами - над плоскими крышами фургончиков, ярко-радужные огни надвратного «Добро пожаловать» - сигнальными маяками сквозь влажный утренний туман. Осень – время разбитых надежд, время черной тоски и бессонницы, время бесплодных сожалений о том, что было, и о том, чего уже не будет никогда... «Чудесное время года, Самуэль!» …Ее глаза – кофейно-карего, осенне-листопадного цвета, огненно-рыжей медью сияют в ее ушах тяжелые цыганские серьги, хрустальными потоками ливня звенят на изящно-тонких запястьях литые серебряные браслеты. Ребекка Тейлор, его цирковая принцесса в ярко- желтом и красном, нежданный подарок девятой осени Странствующего Карнавала. Подарок, от которого он бы с таким удовольствием отказался… *** Нью-Йорк, осень 1989-го «Happy Thanksgiving!» в багряном венке из осыпавшихся листьев – мятый отрывной календарь, небрежно прилаженный к стене обрывками скотча – первое, что видит он, с трудом разлепляя припухшие веки. Огненно-жгучее, паучье разлапистое «Happy», багровый обруч-венок, пульсирующий в такт его дыханью… Он осторожно поворачивает голову, и давяще-чугунная тяжесть в затылке тотчас же взрывается вспышкой невыносимой, режущей боли. Полынная горечь во рту, тусклый дневной свет из-под задернутых штор, бьющий в глаза мощнейшим театральным прожектором… Черт, и где ж его угораздило вчера так набраться? – Проснулся, красавчик? – развязно-хрипловато тянет женский голос за его спиною. – Хоро-ош ты у меня спать, я смотрю, ой, хорош! Сражаясь с волнами подкатывающей тошнотой, он рывком приподнимается на кровати. Нет, Джои был прав, пора завязывать с этими бесконечными загулами… – Ну, и что ты так смотришь на меня, красавчик? Уже не нравлюсь? Какие же вы все, однако, привередливые создания! При ясном свете дня, без грима и накладных ресниц, она едва ли способна вызвать любовное вожделение у мужчины – тощая, как жердь, немолодая негритянка, с уродливым, в пол-лица, неровно зажившим шрамом и медным дикарским кольцом в нижней губе. Он подцепил ее в одном из местных пабов, на третьи сутки безудержного запоя, когда вкус вина уже не имеет никакого значенья, а все женщины вокруг кажутся сказочно красивыми. Что ж, надо отдать ей должное, эта малознакомая дамочка поступила с ним вполне… по-джентльменски, и утро нового дня он встречает в мягкой постели, средь чистых, насколько это возможно, простыней, а не под мостом и не на уличной скамейке – без денег, личных вещей и каких-либо перспектив вернуться домой в ближайшее время. – Э-э… как тебя там… – комнату качает и штормит, колышущийся венок «Happy Thanksgiving!» уходит куда-то в сторону, и очередная попытка извлечь из-под кровати собственные ботинки едва не оборачивается для него полнейшей катастрофой. – Ч-черт… – Что, совсем худо, красавчик? – в голосе его Цирцеи не слышится ни капли издевки. – Понимаю. Ну ничего, у Рози на этот случай припасено хорошее лекарство! …Щербатая кружка с мутно-коричневой жидкостью на дне приятно холодит пальцы, и содержимое ее, такое отвратное на вид, на вкус оказывается вполне пристойным – нечто среднее между имбирным пивом и пепси-колой. Лекарство и в самом деле высшего сорта, о чем он и уведомляет свою целительницу, едва с очередным глотком бесследно уходит тошнота, а от сверлящей виски боли остаются лишь слабые отголоски. – Да ты просто кудесница… Рози! И как мне только благодарить тебя за это! – мятая купюра с портретом Гранта Улисса, что, на его взгляд, вполне достаточный размер «благодарности», небрежно извлекается из портмоне. – Теперь же, если не возражаешь… Дорожный компас, его виртуознейшая отмычка к любому замку, его путеводная нить в этом вконец обезумевшем мире... Легкий щелчок по жестяным звоном отозвавшейся крышечке, прощальный воздушный поцелуй, и серые, облупленные стены крошечного убежища-каморки плывут привычно зыбкими волнами, бесшумно растворяются в хрустальном воздухе ясного поздненоябрьского утра. *** Да, он с легкостью отказался бы от этого нечаянного дара, если бы только знал, если бы мог предвидеть, если бы чернильно-черные картины на коже Прорицательницы открыли ему его несчастливое будущее, то ускользающе-зыбкое, точно туман над осенней рекою, точно круги от камня, брошенного в воду, будущее его Карнавала, в пятнадцатую осень принявшего к себе Ребекку Тейлор. Если бы он только знал, хотя… о чем это он? Он ведь никогда не относился всерьез к пророчествам подобного рода… *** Нью-Йорк, осень 1995-го Все это происходит по-будничному просто и безыскусно, без всяких там таинственных видений, судьбу предсказывающих снов и прочих упреждающих сигналов. В одно прекрасное утро он просыпается с мыслью, настолько ясной и четкой, насколько это вообще возможно для озарений подобного рода – он должен быть в Нью-Йорке, сегодня же, прямо сейчас, иначе упустит что-то действительно важное, о чем впоследствии будет долго и горько сожалеть. Он одевается – в серое и однотонное, берет с собой часы и портмоне, небесно-пасмурного цвета плащ и черный складной зонтик. Стандартная экипировка типичнейшего обитателя Большого Яблока, из тех, что бесконечными людскими потоками наводняют по утрам городскую подземку; она вряд ли способна привлечь к нему чье-либо внимание, и это несказанно ободряет его. Ну что ж, с богом, если, конечно, предположить, что именно господня воля ведет его в это хмурое осеннее утро... …Все, как и шесть лет назад. Мутное нью-йоркское небо в зеркально отполированной крышке его дорожного компаса. Облупленные стены пятиэтажек, пестрящие бесчисленными граффити, затянутые веревками балконы под белопростынными флагами. Манхэттен, Вторая авеню, восточногарлемское гетто для цветных, оставь надежду всяк сюда входящий... Он мягко отпускает рычажок, и огненно-алая стрелка-поводырь, стрела-охотничья ищейка, немедленно устремляется в поиск, кружит, замирая, по пестро разлинованному лимбу, мечется, точно в растерянности, от дома к дому, от окна к окну. И еще до того, как кокетливо взмахнув орлиным опереньем, она застынет недвижным указателем к ближайшему подъезду, еще до того, как с резким, протяжным скрипом, напоминающим козлиное блеяние, захлопнется за его спиною рассохшаяся от времени дверь, оно вдруг внезапно схлынет, как-то разом сойдет на нет, это давящее грудь, сосущее под ложечкой чувство «я должен успеть, еще немного – и будет поздно». Он все же успел, а это – самое главное. …«Welcome to me»- короткое, вежливо-пригласительное «welcome» кроваво-красными буквами на сером ворсе придверного коврика для ног. - Мисс, вам совершенно не стоит меня опасаться. Я пришел помочь вам… Рози. … Минувшие годы отнюдь не добавили ей женской привлекательности, и толстый слой грима на тряпочно обрюзгшем лице – лишь грубая маскировка ее зарубке-шраму, Великому Лунному Каньону от нижнего века до подбородка, надежнейшей метке на долгую-предолгую память о том, что больше всего на свете хотелось бы забыть. Впрочем, она, судя по всему, не из тех, кто с легкостью умеет забывать. - Помощь, говоришь? От вас, белых, Роз давно уже не ждет ничего, кроме неприятностей! …Он замечает все это, едва переступив порог – бордово-алые брызги на свежепобеленных стенах ее крошечной прихожей, надорванные ленты «опечатано» крест-накрест по дверному косяку, и свечи, толстенные восковые свечи без подсвечников – в прихожей, в комнате, под зеркалами, затянутыми траурным крепом; горький, чадяще-дымный аромат, терпкий запах беды и тревоги. – Они убили моего мужа, красавчик, такие же белые, как ты, - иссохшиеся пальцы-прутики, сжать чуть сильнее – переломятся, по-обезьяньи цепко обхватывают его ладонь, - и я больше не чувствую себя в безопасности, здесь, в собственной квартире… Ребекка! - она нетерпеливо оборачивается куда-то в кухню. – «Холодно», мамочка! – прыскает смехом голосок у него за спиною. – Совсем «мороз»! Мышиное шуршанье вдоль стен, дрогнувшие, как от внезапного сквозняка, придверные свечи... – А вот теперь «теплее», мамочка… Ай, ай, совсем горячо! Нечетким силуэтом на выбеленной стене, просвеченною пленкой-негативом, она словно бы проступает сквозь оштукатуренный слой, за доли секунды материализуясь посреди прихожей – худенькая большеглазая девочка лет пяти-шести в желтой, цыпушечного цвета кофте и брючках-комбинезоне с мультяшным Микки Маусом. Обиженно кривит пухлый ротик, моргает длиннющими ресницами, готовясь разреветься в голос… – Так не считается, мамочка! Ты сразу меня нашла! *** Они втроем сидят за кухонным столом – он, Роз, Ребекка, словно семья, воссоединившаяся наконец после долгой разлуки. Уютно, по-домашнему булькает на плите вскипающий чайник, из приоткрытой духовки сладко тянет печеною сдобой. Тихое семейное торжество, почти что День Благодаренья, под черной поминальною свечой. – … и я спряталась под кровать и загадала, что он меня не найдет, и все получилось – он меня не нашел, – она не по-детски тиха и сосредоточена, его пугливая мышь-невидимка, маленькая черная тень в самом темном углу, лучшая в мире прятальщица Ребекка Тейлор. – Тогда я снова загадала – что ничего этого не было, что к нам никто не приходил, что мой папа… – Джонни удочерил ее полгода назад, – перебивает Роз. – А маленькие девочки, знаешь ли, очень быстро привыкают к новым отцам, особенно если те добры и в меру заботливы… Ты ведь будешь заботиться о ней, а, сахарный? «Сэм, ты и яблоко способен убедить в том, что оно – апельсин» - его дар убеждения ценится Карнавалом едва ли не выше всех прочих Способностей, а ведь это всего лишь умение слушать собеседника и… направлять беседу в нужное тебе русло. Ни одного неверного жеста, ни единой фальшивой нотки в голосе… - Она будет в безопасности, Роз, я обещаю тебе это, - туго набитый тряпичный рюкзак – дорожный багаж, скромное «приданое» будущей карнавальщицы мисс Тейлор, угревшимся сонным котом покоится на его коленях, и Роз разливает по чашкам смородиновый чай, и Бекки доверчиво жмется к его плечу – легкая, точно пушинка, сладко пахнущая детским мылом и свежепропеченою сдобой, кофейноглазая малышка Бекки, плоть от плоти бродячего Карнавала, кровь от крови его… И время прощания для них еще не наступило. *** «Ты ведь будешь заботиться о ней, а, сахарный?» - бог свидетель, Ребекка Тейлор не знала отказа ни в чем - капризное, злое, взбалмошное дитя, яблочко, недалеко укатившееся от яблони, изъязвленный червоточинами плод его случайной страсти - скандалы, истерики на пустом месте, резаные театральные костюмы, ее изматывающая душу ревность, а он любил и прощал, а он закрывал глаза на многое, до той самой осени, богом проклятой двадцать девятой осени его кочующего Карнавала... *** Странствующий Карнавал Братьев Салливан, осень 2009-го На вкус ее живительная кровь приторно-сладка, точно подсахаренный ягодный сироп, точно губы ее, податливо-мягкие под его ищущими губами. Опасная бритва дрожит и соскальзывает в нетвердых от волненья пальцах, кроваво-красные ручьи бегут по подбородку, он слизывает их, жадно, по-волчьи, зубами прихватывая гладко-нежную кожицу. «Клэр, девочка моя, мой сладкий триумф сегодняшней ночи, триумф моего Карнавала…» Вся его беспокойная жизнь странствующего комедианта, вечные маски, вечно на вторых ролях, в тени всемогущего Джозефа, пакостные ухмылки в спину, кислый вкус молодого вина, перебродившего в березовых бочках и тягостное послеутреннее похмелье – все это действительно было, да словно бы уже и не с ним. Огненно-рыжим золотом сияют из темноты фургончика соборно высокие шпили Города Солнца, его почти что сбывшейся мечты, надежнейшего убежища-крепости столь непомерно разросшейся Семьи Братьев Салливан, семьи, два месяца назад признавшей его своим полноправным главою, медовыми сотами истаивает на языке кровь вечноживущей, сегодняшней ночью решившейся разделить с ним свое бессмертие, подлинный Elixir vitae своего неуничтожимого тела. Последняя надежда его Карнавала, его последняя надежда… «Мы ведь достойны большего, друзья мои! Мы еще заставим этот мир считаться с нами, заставим себя уважать!» В первые секунды он и не понимает толком, что произошло. Просто крови вдруг становится как-то неожиданно много, она разом пропитывает собою простынь и жесткий валик подушки, мутным фонтаном хлещет ему в лицо, стекает по стенам бруснично-алыми каплями, теплая парная кровь из перебитых артерий, реки, ниагары крови… -Ребекка! Густая, чернильно-черная тьма из дальних углов немедленно отзывается сдавленным смешком, вкрадчивыми мышиными шорохами чуть слышно проходит по фургончику. - Злишься на меня, Сэм? За безнадежно испорченный отдых, за тот урон, который опять нанесла Карнавалу его неблагодарная дочь? Бог мой, да он не так уж и велик, если как следует задуматься, укусы здешних москитов – и те заживают на нас гораздо дольше, чем самые глубокие раны на теле того, кто наделен способностью к регенерации... Она же идеальна, Сэм, она поистине совершенна, твоя новая игрушка – не чувствует ничего, ни боли, ни наслаждения, ей безразлична твоя страсть, ее не трогает моя ненависть, с нею гораздо проще, чем со мной, или, к примеру, с Лидией. Я не права, Сэм? Ну, так докажи мне, что я ошибаюсь! - Ты ошибаешься, Бекки, - разорванные лезвием метательного ножа, ее голосовые связки еще не успели полностью срегенерировать, и голос Целительницы хрипл и непривычно низок, - я не настолько бесчувственна, как ты себе это представляешь, и жить рядом с человеком, который питает ко мне такую серьезную ненависть, я, наверно, навряд ли смогу... Самуэль, ты дал мне двое суток на раздумье, и вот тебе мой ответ – нет, никогда. …Разбитые вдребезги хрустально-ясные мечты, песчаные замки, смытые безжалостной волною прилива… Ему уже под пятьдесят – бездарно потраченные годы, бесцельно проведенная жизнь. Даже если первый камень ляжет в основу Города-крепости на этой неделе, конца строительства, скорее всего, он так и не увидит, а значит, нет смысла и начинать этот труд, плодами которого в итоге воспользуется кто-то другой. Что ж, может, так оно и к лучшему - без мук и без борьбы, жизнь по привычной, накатанной до блеска колее, вот только отчего тогда так остро щемит сердце и эти предательские слезы – отчего? *** …Смириться, смириться и забыть – и о случившемся, и о том, что не случится больше никогда, ради сохранности собственного рассудка, выбросить из головы все хотя бы до следующей осени. До следующего сезона непрекращающихся дождей и стылых холодных ветров, времени ложных надежд и пустых воспоминаний, проклятого времени внесезонья… За мутными стеклами фургончика – мелкая осенняя морось, и небо опять заволокло черно-серыми тучами, и снова несезон, и дай бог продать хотя бы половину билетов на сегодняшнее представление. И дай бог сил – хоть как-то пережить эту чертову осень, тридцатую по счету осень его вечноскитающегося Карнавала.