Никчемная трагедия

      Так вышло, что я ей категорически не нравился. Это было даже не безразличие, а именно острая неприязнь. И знаете, как я это понял? Она никогда не была накрашена в моем присутствии, хотя у этой девицы было правило всегда быть при полном марафете, если только она, конечно, не сидела дома одна-одинешенька (Должен заметить, вся эта история- трагедия ущемленного мужского самолюбия).        И, если вы понимаете меня, я никогда не удостаивался не то что игривого, но хотя бы приветливого взгляда с ее стороны. Если с другими она была хотя бы сносна и улыбалась напомаженными губами и глаза у нее были сияющие и окруженные толстенькими черными колючками ресничек, то мне доставался искривленный( хотя, признаюсь, красиво вырезанный) в гримасе вечного недовольства рот и буравящие черные зрачки, только и сверкающие на бескровном лице.       Отчего у нее было такое ко мне отношение? Тут я признаюсь, я виноват сам, целиком и полностью. Скажем, я выглядел слишком довольным тем, что вижу. Ее юбки не были слишком коротки, нет. Но под этими пышными складками и длинными рукавами угадывалась хорошенькая, немного несовременная фигурка с тяжелыми грудью и бедрами и тонкой талией. А уж некоторые детали ее гардероба( я о тех рубашонках, вечно незастегнутых на две или три верхние пуговицы, из-за которых ее подруга вещала там что-то о Набоковском Гумберте, хотя все мы знаем, девицы какой конституции и образа мыслей будоражили фантазию и плоть достопочтенного господина Гумберта Гумберта) и вовсе не давали разгуляться фантазии. Извините, но какие-то части ее тела были предельно совершенны. И я был доволен тем, что могу это видеть, и не упускал случая увидеть это вновь.       Увы, она не была дурой и не была заинтересована в моих сальных взглядах, а потому не спустила мне это с рук. Она поначалу злилась на меня и себя оттого, что не знала как это прекратить. Из-за того, что ей было всего-навсего жалких восемнадцать лет против моих двадцати четырех, и все ее предыдущие мальчики (именно что мальчики) и не смели смотреть на нее так откровенно, она не понимала, что ей надо сделать- я пялился на нее, но не подходил и уж тем более не приставал. Поэтому, ввиду моего острого языка (кстати, у нее язычок был еще острее) она поначалу молчала, боясь услышать в свой адрес замечание о завышенной самооценке и мнительности.       Но однажды мы сидели за столом по соседству, а мой взгляд был предельно сосредоточен на содержимом синего выреза, красивом и молодом, с нежной белой кожей и прозрачно-зелеными цепочками трогательных венок, когда ее ладонь с израненными бесконечной писаниной пальцами неуклюже, по- восемнадцатилетнему, опустилась на мою щеку. Это была даже не затрещина, а полновесный удар с единственной разницей в том, что пальцы ее не были сжаты в кулак. Она меня ударила и преспокойно вернулась к своей тарелке. Ничего не сказав.       Так вышло, что мы еще долго не говорили. Я только смотрел на нее, уже скользя безнадежным взглядом по плотно сжатым губам( самый ужас начался, когда подружки надоумили пользоваться красной помадой), черным (крашеным, это уж точно) насупленным бровям, кончику носа, зеленым глазам из-под частокола накрашенных ресниц( обычно она старалась быть как можно незаметнее при мне, но в тот раз она не знала, что я приду на праздник ее соседа по квартире, а потому была ослепительно прекрасна).       Была ли она красавицей? Определенно. Даже с крупноватым носом( должен отметить, этот нос был произведением искусства, ровная линия, никаких тебе горбинок) и острой линией челюсти.Скорее эти детали делали ее красоту породистой, точно как у графини какой. Присовокупите к аристократичной носатости тяжелую грудь, тонкую талию и покатую линию бедер. Далеко не всегда красота ее была очевидна. Но бывало так, что меня аж током било от мысли, какая она красивая.       Умна ли она была? Пожалуй. Где-то даже умнее меня. Я хорошо ее знал, несмотря на то, что мы не разговаривали. Этому способствовали раскиданные вокруг книги, музыка, лившаяся из наушников оставленного на столе телефона, мятых тетрадных листочков со скорыми почеркушками, платьишками и каблучками, так старательно не надеваемых ради меня. Иногда она просто рисовала-женские фигурки, глаза, опушенные длиннющими ресницами, забавных зверят. Мы ходили рядом, едва не соприкасаясь локтями, но молчали, я знал о ней многое- невозможность общения, знаете ли, развивает наблюдательность. Она молчала из-за презрения ко всем моим откровенным взглядам, я- потому что знал, что она мне не нужна. Я вызывал у нее недоумение, вот это уж точно. Я молчал и ел ее глазами.