«Но наступил тот день, и мы нашли дорогу домой». (с)
***
Каждую весну в городе становится тесно. После череды хмурых дней зимние холода вдруг сменяются долгожданным солнцем, ласкающим его улицы и проспекты, мосты и развязки, скверы и набережные, на деревьях разворачиваются молодые листья, а тихие парки, утонув в цветущих кронах, переносят прохожих во времена старинных легенд – достаточно лишь сделать шаг за калитку. Каждая девушка, одетая по западной моде, ступив на ажурный мостик через ручей, предстает незнакомкой с бумажным зонтиком: ее наряд в твоих глазах превращается в расписное кимоно из дорогой ткани, шитое лучшими мастерами края, а кроткий взгляд из-под полуопущенных ресниц заставляет забыть обо всем на свете. Каждый мужчина, проходящий мимо, представляется доблестным самураем, не ведающим страха, пускай даже меч последний раз бывал в его руках на утреннике в начальной школе. Весна меняет всех нас. Каким-то немыслимым способом – простым до безобразия, зато удивительно действенным – у нее выходит достучаться до вечно занятых горожан, чтобы они ненадолго замирали на перепутье, оглядывались, снова становились собой. Я иду пешком по одной из центральных улиц, спрятав руки в карманы куртки. Чувствую себя скверно: у меня обострение, хотя дело вовсе не в связках, пусть даже они, заразы, с завидным постоянством хулиганят каждое межсезонье, вынуждая дважды в год денно и нощно обматывать шарфом шею. Это не ларингит, это память: меланхолия, ностальгия – не знаю толком, как называть. Но когда в городе внезапно заканчивается зима (ни с того ни с сего, точно оплаченная вода в гостинице), в груди сворачивается комок щемящей тоски, а мысли зарываются в пеструю кучу воспоминаний, бередящих душу, вновь и вновь отсылающих в далекий девяносто девятый, в сердце опять становится жутко тесно. Я называю такое состояние обострением. Оно заглушается длительными прогулками по просохшим улицам, философскими рассуждениями о жизни, одной-двумя песнями об отчаянии и пустоте, черновики которых после припадка я привычно брошу в выдвижной ящик письменного стола. Лечится открытыми окнами. Новыми заказами на работе. Крепким алкоголем в одиннадцать. И сезоном дождей. Очередной год, зачеркнутый с даты официального распада, уносит меня все дальше от тихой гавани, делая прошлое чем-то мифическим, случившимся якобы не со мной. Правда, иногда по ночам мне все еще снятся радостные крики фанатов, приглушенный шум зала и фонящие микрофоны, но утром, открыв глаза, я с тоской вспоминаю, что ничего из этого больше нет. Все завершилось давным-давно. Безвозвратно давно. Жизнь назад где-то. Можно хоть двести раз повторить неоспоримую истину: я сам принял такое решение, потому и винить вправе лишь себя. Можно в подробностях описывать причины, приводить железные аргументы, но увы: небесная канцелярия каждый год упрямо подмешивает в весенний воздух нечто сильнодействующее, что-то вроде вируса, мгновенно пожирающего системные файлы и ведущего к серьезному программному сбою. Очень хочется сесть и расшифровать код этого свинства, вот только равны ли силы? Поскольку бороться со своим обострением я пока что не научился, когда меня снова накрывает, просто отправляюсь бесцельно бродить по улицам, где рядом со мной живет мой город: поднимая пыль, мимо летят машины, люди, толкаясь на нагруженных перекрестках, бегут к метро. Свежий ветер приносит с моря соленые брызги, а вместе с ними – ощущение неземной свободы, такой, что хочется позабыть о возрасте и болезнях, рассмеяться в светлое небо, раскинуть широко руки и дышать, дышать... упиваться щемящей под ребрами смесью радости и тоски. Прошлого внезапно становится слишком много. Оно повсюду: в каждом здании, окне, тротуарной плитке и камушке. В каждом дереве, фонаре, витрине, рекламной тумбе, свеженанесенной разделительной полосе. Оно властно заполняет все уголки сознания, ложится грузом на истерзанном сердце, навязчиво теребит лохмотья давно заброшенной, но почему-то еще живой надежды. «Может, вернемся?» – без голоса спрашивает она, просит выразительными глазами, подведенными черным, мокрыми от скопившихся слез. А память, издеваясь, бессовестно подсовывает картинки, одна другой краше: репетиции, после которых отрубаешься, не успевая доползти до дивана, сумасшедшее расписание гастролей, тишина утренней студии, шум вечерних концертов... Среди всего этого – ворох забот, череда идей, требующих скорейшего воплощения, сочинение песен по ночам, кофе, таблетки, срывы и ни с чем не сравнимая радость от того, что у меня, наконец, получилось. Написать, спеть – так, как нужно мне, нам, тебе. Тебе. Привычные посиделки с тобой, нашим бессменным лидером, стали для меня чем-то вроде приятного ритуала: ребята расходились по домам, ты же намеренно задерживался, флегматично курил, изучая мои стихи, а я увлеченно рассказывал о них, беспрестанно тыкая в исписанные страницы, смеясь, на ходу додумывая что-то еще, то и дело вырывая свой шедевр из чужих пальцев, чтобы почеркать. Ты смотрел на меня, снисходительно улыбаясь и не зная, наверное, что от таких вот взглядов, длящихся чуть дольше регламентированных дружбой секунд, я задыхаюсь, точно выброшенная на песок рыба. Странное чувство, иррациональное, толкающее вдруг схватить тебя за руку и признаться, как страшно возвращаться одному в пустую квартиру... Дурь какая-то. Мой личный бред. Я сжимаю ладони, чтобы болью загасить сожаления. Сколько уже было их, этих сожалений? Долго перечислять. Но я обязательно привыкну, рано иль поздно: я умею привыкать ко всему. А воспоминания тем временем незаметно приводят меня в знакомый переулок, к серому дому с тремя подъездами, крутыми лестницами и урнами в форме рыб. В зарослях цветущих слив беззаботно щебечут птички, перелетая с ветки на ветку, склевывают жуков, никого не боятся. Тихий район, такие обычно зовутся спальными, потому что сюда приезжают спать: с кем-нибудь или ни с кем – кому как нравится. Моя рука, машинально потянувшись вверх, замирает над круглой кнопкой звонка, но пальцы, к счастью, не успевают погрузить ее в серый пластик. Я вздрагиваю. Так завершается каждое мое обострение. Выдохнуть. Закрыв глаза, попытаться восстановить дыхание, сосредоточенно вспомнить свое имя, адрес и сегодняшнее число. Несложные арифметические действия над цифрами родного автомобильного номера помогают мне немного прийти в себя, медленно, но верно вернуться в мир, где ничего из прошлого нет. Вот же засада... Прав был Карю: я истинный псих. Недолго покрутившись на каблуках, мысленно обматерив весну с ее отравленным воздухом, уже собираюсь уходить, как внезапно дверь перед носом резко распахивается, и я не успеваю даже сдвинуться с места. Черт. Мне конец. Сердце пропускает удар.***
- Хизуми? - Тсу, я просто... – мой голос звучит пугающе хрипло: чересчур затянулось молчание. – Проезжал мимо... Мгновенно растеряв все возможные причины своего внезапного появления в твоей жизни, а вместе с ними – и всю решимость, я окончательно тушуюсь, путаюсь, нелепо опускаю глаза. Зачем приехал? Чего-то хотел? Что-то случилось? Какого дьявола притащился к тебе, а, скажем, не к Зеро или Карю? Может, я нездоров?.. Целый ворох потенциальных вопросов, на которые, к стыду своему, я совершенно не знаю, что отвечать. Словно неподготовленный студент на сложнейшем экзамене, еще чуть-чуть и сорвусь, позорно сбежав от тебя... от себя... от нас и нашего прошлого. - Спасибо, что заглянул, Йошида-кун. Я сглатываю. Ты не задаешь мне ни одного дурацкого вопроса, да и не дурацкого, кстати, тоже: неужели видишь меня насквозь? Замерев, считаю до ста, только чтобы не разрыдаться при тебе, чтобы ты не узнал, насколько здорово простые слова вкупе с доброй твоей улыбкой управляют мной: я слишком привык, что мудрый, взрослый лидер всегда рядом, всегда утешит, придет на помощь, подставит плечо. Да что там я – мы все привыкли! И пускай прошло столько времени, пусть теперь наша четверка больше не составляет единый коллектив, для каждого из нас ты все тот же лидер-сан, Тсукаса, все тот же, из девяносто девятого. Мы молчим. Вокруг бесчинствует весна, а мне опять дышать нечем; воздух сгущается, к горлу подкатывает комок, голова идет кругом от внезапного озарения: ты не меняешься. Нет, я не спятил, знаю, минуло до хрена лет, мы уже не те, нам давно не по двадцать и даже, увы, не по тридцать, нет дороги назад. Но если каждую весну в городе становится тесно, значит, существуют все же вещи, неподвластные времени! Например, я все так же невыносимо хочу уткнуться в твое плечо... - Это тебе, – спохватившись, пока в нашу несанкционированную беседу не влезло благоразумие, протягиваю несколько помятых страниц, чудом забытых в кармане куртки. – Стихи, – задыхаюсь, – я обещал... Кажется, ты понимаешь, о чем я пытаюсь напомнить: наш последний концерт, мои нескладные заверения, что вернусь. Когда я повторял их, глотая слезы, сам себе плохо верил. Осторожно, будто важные документы, берешь листы. Сейчас ты будешь читать, по старой привычке слегка склонив голову на бок, а потом скажешь, что поздно... Нет! Молчи! И без того ты застал меня сегодня врасплох – так не озвучивай горькую истину, давным-давно выученную мной наизусть! Не надо. Пожалуйста, пощади меня. - Знаю, это все бумагомарательство, чушь полнейшая, ты не думай, влезать я не собираюсь. Мне вообще-то и приезжать-то не стоило... – тараторю, чтоб не позволить тебе добить еще живую надежду, но ты прерываешь мой горячечный монолог. - Стоило, Хиз, – улыбнувшись, решительно шагаешь вперед, заключив в крепкие дружеские объятья, и мне не остается ничего кроме как без сил уткнуться в твое плечо – горячее такое, родное... Я вовсе не плачу, Тсу, обжигающие слезы сами катятся из-под плотно сомкнутых век. Прости меня, если сможешь: хотел быть сильным, но, видно, день какой-то нелепый, в воздухе вирус, связки ведут себя лишь бы как... Просто у меня обострение, просто в сердце становится тесно каждую новую весну. – Эй, ты чего? Кончай дурить, – чужие пальцы ласково зарываются в мои волосы, убеждая очнуться, и я, выдохнув, незаметно для тебя стираю со щек дорожки соленой влаги. Кажется, я даже улыбаюсь под твое теплое: – Все хорошо, солнце. Добро пожаловать домой.The end Написано: 11–14.03.2014. Отредактировано: апрель 2014.