Лотосы

      Собрание Королевского консультативного совета ещё далеко от завершения. Губернатор Сио Биббл, поддерживаемый министром и несколькими видными набуанскими экономистами, докладывается о нововведениях в налоговой системе. Денежные вопросы — самая ненавистная для королевы Амидалы тема, и она изо всех сил старается не подать виду, что безмерно устала и нить доклада ускользает от неё, как моток пряжи из рук погрузившейся от своей монотонной работы в дрёму вязальщицы.       Группка служанок за её креслом и по обе стороны от неё тоже разве что не позёвывает. Краем глаза Падме видит, что верная Сабе по правую руку трёт ухо, видимо, применяя одну из мануальных техник по стимуляции внимания. Она тоже должна слушать и учиться, но в этот раз никто, похоже, не горит энтузиазмом, и Падме не может винить своих спутниц.       Она скользит взглядом по датападу, особенно часто возвращаясь к часам, считая минуты до конца встречи. Увы, избавления следует ждать нескоро, а пока подходит время самой Амидале сделать комментарии по поводу услышанного. Хоть бы что-нибудь помешало!       Рот уже открыт, а слова всё нейдут на язык, и она нервничает, как неожиданно из угла зала слышится тихое:       — Мяу-мяу-мяу!       Что это? Неужто её свита решила пошалить и запустить в зал флаффкита? Но как кстати это было бы сейчас!       Мяуканье повторяется, на этот раз тон выше и неприятнее и режет уши собравшимся. Дают приказание гвардейцам найти и выбросить животное вон, однако их топот, видимо, вспугнул котёнка, потому что в следующий раз оглушительный мяв доносится в районе конференц-стола, к которому рослые мужчины не могут подступиться.       Падме слышит за собой тихое роптанье, и в едином порыве все шесть прислуживающих ей девушек бросаются на пол и приступают к оживлённым поискам.       — Мяу-мяу!       Последующие четверть часа в зале царит неразбериха. Желающие услужить субретки с особенным удовольствием лезут под стол, шарит между ножками кресел, вбирая в бархат своих жёлто-красных роб всю пыль, какая только нашлась. Совещатели поспешно отдёргивают ноги, когда их бодают головы, некоторые даже вскакивают со своих мест, надуваясь от возмущения.       Глядя на время, Падме понимает, что встреча сорвана окончательно и бесповоротно. Какая радость! Можно наконец раскланяться с докучливыми цалмейстерами и отпустить их восвояси.       Когда зал покидает последний гость и остаётся только стража да служанки, королева готова сама плюхнуться на колени, презрев этикет, и пуститься на поиски своей голосистой спасительницы.       — Добрый флаффкит, или сюда, дай я тебя поцелую, — «кискает» она.       Неожиданно перед ней появляется растрёпанная голова Сабе, и смеющееся задорное лицо приближается вплотную.       — Целуй, — тоном, не допускающим возражений, командует девушка и подставляет разрумянившуюся щёку.       — Это за что?       — За что? Ах ты неблагодарная! – возмущается шалунья. – А что, по-твоему, даром я должна была мяукать на весь дворец?       — Как... разве ты?..       — Не делай, пожалуйста, такого трагического лица. Всё обошлось прекрасно, и тебе остаётся только расцеловать меня покрепче!       Как только печать высшего расположения ложится на бархатную кожу, хмельная радость от вседозволенности бросается в голову Сабе: она развязно хватает и трясёт свою госпожу за нарядный рукав, не даёт отнять руку и задевает по лицу сбившимся набок капюшоном.       — Я приду к тебе ночевать, хочешь?       Падме ласково смотрит на неё и подушечкой большого пальца стирает фигурный отпечаток своих губ со скулы девушки.       — Сумасбродка, — совсем по-девчоночьи, что резко конрастирует с её вычурным обликом, хихикает она, но даёт добро на посещение её покоев этой ночью. Сабе с её мальчишескими повадками, сверх меры натренированным телом, тупыми ногтями на грубоватых руках — самый пылкий поклонник юной королевы. Она ясное солнышко в противовес круглолицей луне, которую олицетворяет Падме. И кому, как не ей, быть самой приближенной «к телу» правительницы. Ведь всё, что за пределами приёмных и парадных зал, — это только женский мир.

***

      Падме готовится запустить пальцы в баночку с кремом, одновременно рыская взглядом в поисках заколки, которой можно было бы скрепить влажные после ванны волосы, когда в одной коротенькой рубашечке, едва достающей до бедёр, и трусиках в опочивальню стрелой влетает Сабе и сразу берёт юную госпожу в оборот.       У неё с собой леденец на палочке — передали из города, скорее всего, — который она с размаху втыкает в подставку для расчёсок прямо перед носом донельзя изумлённой её расхристанным видом Падме. В полном ажиотаже она вырывает крем у неё из рук, а саму девушку вздёргивает на ноги с табурета перед трюмо и ставит посреди комнаты, будто собралась писать её портрет в полный рост. С чавкающим звуком полная жирного крема ладонь прикладывается к животу Падме, отчего она чуть не складывается пополам, и Сабе начинает втирать его в припухшую от горячей воды кожу.       Двигаясь от живота к шее, она как бы невзначай прихватывает свою натурщицу за груди, а напоследок награждает щелчком каждый из двух напрягшихся в ответ на её манипуляции сосков. Тогда-то Амидала мягко, но настойчиво и отстраняет от себя рьяную помощницу и велит ей угомониться, уверяя, что может самостоятельно довести дело по уходу за «королевскими персями» до конца. Сабе радуется и, подпрыгнув, неожиданно чмокает Падме в щёку. Та смеётся и дарит в ответ ненавязчивую ласку: обирает с кончиков волос, которыми девушку угораздило попасть в ёмкость с притиркой, комочки крема и шутливо мажет Сабе нос белым. Та фыркает, как котёнок, и такими же умилительно неуклюжими движениями вытирает лицо. Падме тем временем ныряет в сорочку, и теперь она более одета, нежели подруга. Сабе заканчивает наводить порядок на туалетном столике и возвращает себе сладкое угощение. Но её следующие действия заставляют Падме, которая вытянулась на кровати, закрытая по щиколотки, округлить губы, выдыхая через них, будто она хлебнула горячего чая и вынуждена процеживать воздух через зубы.       Сабе сдвигает в сторону полоску ткани между ног и, держа в одной руке леденец, другой опирается на крышку стола и подсаживает себя на него. Закруглённый уголок смотрит аккурат в ложбинку между пышущих влажным жаром складочек. Она делает несколько пробных движений, притирается, и довольно скоро вторая рука ей становится не нужна. К полному восторгу Падме, Сабе вышагивает пальцами по подтянутому животу и прихватывает двумя пальцами клитор, поймав момент, когда, по мере его постепенного набухания, выпуклость начинает выпирать под полупрозрачной тканью, точно грибочек, показавшийся из-под хвойной подстилки. Сабе чувственно облизывает губы и сгибает острые колени, увеличивая площадь соприкосновения лакированной дощечки и плоти.       От протяжных стонов — кажется, слегка наигранных, но как знать — Падме чувствует лёгкую щекотку внизу живота и инстинктивно зажимает между ногами подол свего ночного наряда. Чувство такта не велит ей подглядывать за кем-то в самые интимные его минуты, но глаза сами смотрят на то, как с прежней небольшой амплитудой, но гораздо чаще Сабе проезжается по краешку, изо всех сил напрягая бёдра. И не зажимать же уши, когда она в полном неистовстве не своим голосом, а даже с какими-то подвизгиваниями, хнычет, кончая, и плавно, по собственной смазке, съезжает со стола на пол на разъехавшихся, как у жеребёнка, ногах.       Падме не знает, что ей думать. Именно Сабе добровольно взяла на себя ответственность быть проводником своей госпожи в мир простых, можно даже сказать, простейших удовольствий. Если она узнавала что-то новое о том, как ласкать себя, она посвящала в него своих товарок по службе королеве — таких же девчонок, как она сама, но сегодня распутное действо было поставлено явно на потеху одной только Падме. И поэтому она чувствует себя неудобно и машинально отдёргивает руку, уже пропущенную было между ног, чтобы не увидела Сабе. Между тем та добредает до кровати и с хохотом валится на неё, вся потягиваясь, нежась и извиваясь.       — Что, — с опаской уточняет Падме, десятым слоем наматывая каштановый локон на указательный палец, — неужели так тоже можно сделать себе приятно? — она испытывает серьёзные сомнения на этот счёт, уж больно запало в память, какая мука исказила лицо девушки на пике так называемого наслаждения и какие жалобные звуки исторгало её нежное горло.       — Да... — пытается отдышаться Сабе, — представь себе, так тоже можно! В конце ужасно, — делится она, — не знаешь: то ли с ума сойдёшь, то ли описаешься.       Она задирает ноги и, подцепив резинку трусиков, проворно избавляется от них. Падме мерещится, что нижние губки девушки сплошь покрыты скользким блеском. Глаза-то у неё уж точно масляно блестят, и, кажется, Сабе имеет ещё какие-то планы на этот вечер.       У Падме нет слов возмущения, когда сорочка трещит по швам, сдираемая с плеч рукой Сабе, и у неё просто нет слов, чтобы возразить горячему восклицанию:       — Да у тебя просто грудь кормилицы по сравнению с моей! Чего ж одеваешься, как монашка? А ну снимай этот мешок живо,— берёт командный тон юная телохранительница.       Опустив взгляд, Падме вынуждена признать, что все эротические экзерсисы Сабе не пропали втуне: она просто до неприличия возбуждена. А виновница знай себе посмеивается, подставляя ладони и наблюдая, как тычатся в них набрякшие соски.       Когда Сабе загоняет Падме в угол кровати и насильно вздёргивает ей подол чуть не до груди, та не остаётся в долгу и взбрыкивает, за что немедленно приходится платить дискомфортом от растяжения в бедренных связках, ибо Сабе не терпит противления и её тренированным рукам ничего не стоит посильнее надавить на прижатые к животу колени, разводя их как можно шире в стороны.       Тот, кто придумал для королевы Набу образ асексуальной куклы, точно остался бы доволен видом выскобленного добела лобка молоденькой правительницы. На фоне этого символа детской непорочности особенно пышно расцвёл её цветок, сравниваемый Сабе с бледно-розовым лотосом, раскрывающим по утрам свои мясистые лепестки с бахромчатым краем на дворцовом пруду. Возить тонким пальчиком по натурально мокрым «лепесткам» несравненно приятнее под аккомпанемент коротких, будто она с трудом усваивает воздух, вздохов Падме, которая быстро находит, что занятые руки значительно совершенствуют процесс. Она не решается помогать Сабе, особенно когда та высовывает язык и Падме всхлипывает уже не от смеха, что её вылизывают, как мама-кошка своего котёнка, а от не находящего выход напряжения, держащего в гипертонусе её промежность. Так что всё её внимание достаётся соскам, которые она и рвёт, и тянет, и скручивает в плотные горошины, пока не определяет, что доставляет ей больше всего удовольствия, заставляя вскидывать бёдра, теснее прижимаясь в извращённом поцелуе-перевёртыше к горячему рту Сабе.       — До чего ты царапучая, однако, — насмешливо фыркает Сабе, поднимая орошённое прозрачным соком лицо от горячего лона девушки. Падме тихонько постанывает и никак не может оправить сорочку: лиф сдёрнут предельно низко, а накрахмаленная до хруста юбка расстилается вокруг талии на манер спасательного круга.       — Как всё это хорошо! — наконец вырывается из её уст. — Милая, дай мне расцеловать тебя.       Сабе укладывается рядом, прямо поверх одеяла. Бойкие глаза на минуту скрываются за тёмными ресницами, она молчит, только слышно аппетитное хрустение конфетки на зубах (боже, она за всё это время не расправилась с ней!). А потом она без предупреждения охватывает Падме обеими руками и, приблизив к её уху разгорячённое лицо, шепчет:       — По первому требованию, моя госпожа, мне не надо повторять дважды.       Едва она договаривает, Падме уже обнимает девушку крепче и, прижмурив глаза, целует её квадратные скулы, буйную головку, крепкие гладкие плечи.       — Я подумала, — неуверенно произносит Падме, когда страсти немного улеглись, — хочу на них, — она сжимает двумя пальцами свой сосок и проводит ногтем по крохотной щёлочке в навершии, — знаешь, как у Мермейи* украшения. Такие колечки...       — Только попробуй. Я тебя первая за них оттаскаю в тот же день, — грозит наперсница, скаля белые зубы в ухмылке, и для острастки пребольно щиплет розовые маковки. И тут только понимает, что мечтательная созерцательность Амидалы предвещает скорое погружение в забытье, поэтому старается подвинуться, уступая госпоже её законное место.       — Я не заплелась, — бормочет Падме, прикрывая рот вялой ладошкой и через силу приоткрывая слипающиеся глаза.       — Я поправлю.       Разглаживая и укладывая волосы облаком вокруг головы, Сабе тоже начинает чувствовать, как сон туманит ей голову, навевает на неё странные, пёстрые грёзы. В оазисе чистоты и девственности, коим является королевское ложе, без труда найдётся место для второй девичьей фигурки, тесно льнущей к своей обожаемой юной повелительнице, и Сабе засыпает быстро и спит крепко, даже во сне не разрывая поцелуя с тонкой нежной шеей Падме.