Во сне и наяву

И ведь никто даже подумать не мог, что на поверку Усачев окажется таким непрошибаемым говнюком. Все эти его уловки вроде свитера с оленями, интеллигентного юмора и ботанских замашек сработали как надо – за «скромным питерским хаслой» прочно закрепилась репутация стеснительного няши, живущего в мире, где есть только артхаусное кино и хипстерские игры. В мире, где точно нет похмельных пробуждений в одной кровати с жирным мужиком на окраине Москвы. Однако Усачев выглядит так, словно для него все это – не в новинку. Он спокоен, собран, чуть бледен от выпитого накануне, но даже будто слегка весел, во всяком случае, не упускает возможности пройтись насчет чужих семейников с черепашками ниндзя. Илья хочет выдать что-нибудь едкое в ответ, но воспаленный похмельем мозг отказывает в остроумии. Так они и одеваются в тишине, нарушаемой лишь шорохом одежды, да звяканьем пряжек и замков. – Слушай, а у тебя зарядника для телефона не найдется? – как ни в чем ни бывало, спрашивает Усачев, когда они стояли друг напротив друга посреди спальни. Илья соображает долго: сначала он думает о том, что использованный презерватив из-под кровати стоит убрать до приезда Ксюхи, потом, что Усачев – прожженная шлюха. И только после всего этого – о чертовом заряднике. – Провода там, – наконец, выдает Илья. – Смотри сам. Руслан кивает и отправляется в сторону большой пластиковой корзины, стоящей в коридоре, которая некогда была куплена для грязного белья, но со временем приспособлена под более практичные цели. И пока Усачев, отклячив жопу, роется в ней, Илья быстро достает использованный презерватив, комкает его и небрежно сует в карман джинсов. Странно, но он не ощущает брезгливости, ни даже сожаления. Поздно пить боржоми, когда все ханыги с района знают тебя по имени и зовут бухать синьку. Усачев, тем временем, явно нашедший, что искал, уходит на кухню. На краткий миг Илья думает, что они могли бы вот так и отсидеться по разным комнатам до приезда такси, но это звучит слишком хорошо, чтобы быть правдой. Поэтому, вдохнув поглубже, он плетется на кухню. – Подошел, круто, – явно имея в виду зарядник, говорит Усачев. Илья неопределенно поводит плечами, поставил чайник и садится на табуретку как можно дальше от Усачева. Когда вода закипает, он берет из сушилки первую попавшуюся кружку, плеснув туда кипятка, бросает пакетик дешевого чая и вновь замирает на табурете, словно током ебнутая птица на проводе. – Послушай, – начинает вдруг Усачев, до того залипавший в оживший телефон. – Мне всего этого не надо. Чего «этого», Илья даже не спрашивает. Не дурак, сам понимает. – Просто… так получилось. Не слишком удачно, но что поделать… В общем забей, хорошо? Забить? Илья сглотнул. Действительно, самое лучшее, что они бы могли сейчас сделать – забить и забыть. Как страшный, пиздец какой страшный сон. Вот только было одно маленькое «но». – Нас же видели. – Кто видел? – не меняясь в лице, спрашивает Усачев. – Миша? – Угу, твой Кшиштовский. И еще какие-то левые мудаки. – Миша знает, а левые… Ну так они же левые. О том, что я голубой, не без помощи тебя, разумеется, хохмит весь интернет. В кои-то веки твои сатирические потуги мне на руку. Илья очень хочет спросить, а так ли это на самом деле – вправду ли няшка-обояшка Руслачев любит долбиться с мужиками в зад, но не спрашивает… Потому что знает ответ. Потому что сам, не далее как сегодня ночью, побывал там, где солнце не сияло… Бля-ять. Просто, блять, охуенно. Лучше не придумаешь. От воспоминания, как мягко и упруго подалась чужая плоть под нажимом собственных пальцев начинает мутить. Илье не хочется этого знать, но от себя не убежишь – он у этого милого питерского интеллегентика не первый. И даже не второй. Усачев действительно гей. Самый настоящий, без шуточек и троллинга – из тех, кто любит мужиков, любит с ними обжиматься, любит трахаться…. У него, наверное, даже парень был, не мальчик все же. Илья прикрывает глаза, пережидая накатившую дурноту, делает большой глоток чая. – Значит, все в норме? – уточнил он, стараясь не смотреть на Усачева. – Не в норме, конечно, – медленно, тщательно подбирая слова, сказал Усачев – Но будет, если ты не растреплешь по пьяни. – Кому? Ксюхе? Ховану? Запощу нетленку на «Удафф»? Усачев хмыкает и взъерошивает волосы. Илья, холодея, ловит себя на том, что помнит, какие они, эти волосы, на ощупь – густые, жесткие от геля или чем там этот пидор их укладывает. В них по кайфу запустить пальцы, впиваясь подушечками в горячий затылок, потянуть на себя, погружаясь вглубь узкого, жаркого рта… – Да ебись оно все конем, я так не могу! – буквально стонет Илья, закрывая глаза и затыкая уши. Картинки вчерашней ночи, как в сраном кинотеатре, мелькают перед глазами. – Мне же, блять, еще жить с этим!.. На секунду между ними повисает звенящая тишина, нарушаемая лишь журчанием труб в стене – кому-то из соседей захотелось отлить с утра пораньше. – Я живу с этим. Живу каждый чертов день, – медленно, словно через силу, вдруг говорит Усачев. У него кривая, будто на грани инфаркта, артикуляция и посеревшее лицо. – И ты сможешь, я в тебя верю. На секунду, на долю секунды Илье становится почти жаль Усачева. Ему почему-то кажется, что сейчас, именно в этот конкретный момент, он видит его настоящим – злым, замученным, непривычно жестким, живущим на грани. – Просто сделай вид, что ничего не произошло. Не думай и не вспоминай, – Усачев трет переносицу, под глазами у него впечатляющие синяки, а на шее… лиловое пятно засоса. Ничего особенного – кожа как кожа, солоноватая от пота и теплая. У Ксюхи такая же, только пахнет иначе – сладкими духами. От Усачева же, даже сейчас, после пьянки и ночи в чужой квартире, тянет чем-то горьковатым, экзотичным… Пидор. Он же просто блядский пидор. И сам Илья теперь тоже. Или один раз не?.. Как же он докатился до жизни такой? Ведь парень как парень был, нормальный, почти мужик, со слабостью к пиву, футболу и сиськам… А нет, вот оно как, оказывается, бывает. Потянуло, повело, буквально потащило и вывернуло всего на изнанку. А там, на изнанке… Черте что – все, что копилось годами, запиралось да забывалось. – Усачев, – Илья морщится от одного только звучания чужой фамилии. – А ты давно… давно понял, что ты?.. По лицу Усачева видно, что он очень хочет послать собеседника на три буквы, но почему-то отвечает. – Давно. Очень давно. – Ясно. Хотя нихрена и не ясно – все запутано, переплелось, перемешалось, что не отделить уже одно от другого. Илья вспоминает о чужих губах – теплых, мягких, нежных, сладковатых от коктейля, который Усачев по капле цедил весь вечер из высокого стакана. О чужом языке, гибком и податливом, искусном… Илья думает о том, что Усачев, наверняка, любит сосать, раз сам взялся за чужую ширинку и опустился вниз. Илья думает о тех парнях, которые за руку здороваются с Усачевым, о тех, кто с ним работает, кто тусуется в одной компании, о его родителях, о безымянных школьниках, смотрящих его видео… Что бы изменилось, узнай они? Как бы они себя повели? Что бы сделали? Илья гонит от себя странные мысли: никто не узнает. Ни-кто. Ни одна живая душа. А Кшиштовский… Если он сумел сохранить в тайне одно, то сможет сохранить и другое. Ведь так? – Ты уверен в этом своем Кшиштовском? Усачев растягивает губы в искусственной полуулыбке, есть в этой его нарочитой гримасе что-то неприятное, отталкивающее. – Уверен. Не у меня одного есть тайны. Илья решает, что не хочет знать, о чем говорит Усачев, поэтому с нетерпением и надеждой косится на чужой мобильник, лежащий на столе. Усачев замечает его взгляд, проверяет телефон, но вновь откладывает в сторону. – Скоро. Секунды тянутся одна за другой, безумно медленно, словно в издевке. Илья допивает остывший чай, выбрасывает раскисший пакетик в урну, механически моет чашку, игнорируя гору посуды в раковине. Безумно хочется почесать яйца, наверняка это зудит присохшая сперма, он же пьяный был просто в хламину, а как нажрется, так вечно не может по-человечески снять гандон. Телефон Усачева вибрирует, коротко тренькает – сообщение. – Такси. Илья плетется в коридор, чтобы закрыть дверь, прислоняется плечом к стене, наблюдает, как Усачев надевает пальто, повязывает шарф так, чтобы скрыть засос. Внутри разливается странное чувство, сил на стыд уже не остается. – Это был сон, – негромко, но как-то опасно-вкрадчиво говорит Усачев, подходя вплотную. Илья кивает, ему откровенно стремно от чужой близости и хочется сделать шаг назад. Усачев идет к двери, странно неловко задев его боком, сваливает. Илья выдыхает, хлопает дверью и дважды проворачивает ключ. Наконец-то. Всласть почесав яйца, Илья выпивает стакан воды, отливает и, словно мешок с дерьмом, валится на разобранную постель. Вставать, чтобы раздеться лень, поэтому он засыпает в одежде. Проснувшись под вечер с жестким сушняком и гудящей головой, Илья почти уверен в том, что видел по пьяни самый ебанутый сон в своей жизни – будто бы с перепоя трахнул Руслана Усачева. Надо же, ну и чушь… Илья плетется в ванную, включает воду в душе, чтобы прогрелась, стягивает футболку – от ткани неприятно пахнет сигаретным дымом и кислым потом, расстегивает джинсы и замирает. Не дыша, с остановившимся сердцем, он лезет рукой в карман – пусто. Проверяет второй, даже задние, но везде по нулям. Сон, просто сон. Илья едва не садится на пол от облегчения и клянется себе, что завяжет ебашить синьку в таких количествах. Руслан знает, что это идиотизм и паранойя, но ничего не может с собой поделать – лишь оглядывается по сторонам и, убедившись, что за ним никто не наблюдает, выбрасывает комок из бумажных салфеток, наверченных вокруг прозрачного латекса в мусорную урну. По-хорошему стоило бы избавиться от резинки еще в Москве, сразу по выходу от Ильи, но он был слишком взвинчен, слишком торопился убраться домой. Отпустило только в Питере, хотя и то не до конца. Руслан вздыхает, закладывает руки в карманы и тихим шагом выходит из переулка. Между ног чуть саднит, спину ломит, а в голове тлеющими углями отцветает похмелье, напополам с раскаянием, сожалением и… сладким довольством от хорошо проведенной ночи. Руслан хмурится, сжимает губы, пресекая опасные мысли на корню, ускоряет шаг. Выйдя на оживленный проспект, он обещает себе: больше никаких коктейлей с абсентом, отныне и во веки веков. Аминь.