Фотоальбом

Кровать Джона скрипит. Он дышит размеренно, лежит, вытянувшись наизготовку, руки по швам, не шевелясь. Она всё равно скрипит, стоит ветру стукнуть веткой в стекло или дурной вороне за окном — каркнуть во всё горло. «Заткнись», — думает Джон. Ворона обиженно кричит, кровать разражается скрипом — вииии, джзиииии. Джон садится на постели, трет руками лицо. Дверь скрипит, и Джон вздрагивает. — Хочешь чаю? — спрашивает Гарри. Она так предупредительна в последнее время. Ходит вокруг Джона на цыпочках, добавляет в чай ровно столько молока, сколько он любит. Забавно, как проявляется сестринская любовь в минуты, когда не до неё. Джон любит сестру глубоко и искренне, но всё, о чём он может думать, — это Шерлок, лежащий в коме. В последний раз Джон был в больнице сегодня днём и видел там Майкрофта, который негромко говорил с лечащим врачом Шерлока. Голос у Майкрофта был скрипучий и жесткий, как эта кровать. Ощущение потери и беспомощности сводит Джона с ума. — Нет, — говорит он. — Спасибо, Гарри, не надо. И ложись уже спать. — Я смотрела старые фотоальбомы, — Гарри проскальзывает в комнату, садится на кровать рядом с Джоном — худая, невысокая, почти невесомая, кровать никак не реагирует на её появление, но стоит Джону вздохнуть, как скрип вновь раздирает ему барабанные перепонки. — Знаешь, те, которые с твоими фотографиями из Афганистана. Ты там такой беззаботный, хоть и в военной форме. И поджарый такой, прямо как будто афганское солнце тебя и вправду немножко поджарило, и все твои младенческие округлости на боках вытопило прямо на песок местных пустынь. Она тихонько смеется. Ворона за окном присаживается на подоконник, сложив крылья, и слушает, склонив голову набок. У вороны блестящие черные глаза и выжидающе приоткрытый клюв. Джона мутит, и он отворачивается от окна. — Ты любил тогда фотографировать, — Гарри нервно переплетает пальцы — эту привычку она приобрела, когда бросила пить. Это помогало ей взять себя в руки, говорила она, сцепить пальцы в замок, сжать зубы и не думать о бутылке с виски. Джон переплетает пальцы тоже, но это не помогает ему не думать о Шерлоке. Врачи обещают, что Шерлок выйдет из комы. Скоро. Мозг не поврежден, жизненные показатели в норме. Если бы Джон не был врачом, он бы меньше знал о том, насколько зыбки такие обещания и насколько хрупок баланс, поддерживаемый в теле Шерлока изо дня в день. Но Джон знает. — «Мыльницей», — говорит он, чтобы отвлечься. Он благодарен Гарри за попытки разговорить, занять чем-то ещё, несмотря на то, что они ещё ни разу не помогли. — Я фотографировал старой плёночной «мыльницей», это были ужасные размытые снимки, на них вечно бликовали автоматы. И я не умел их проявлять. Вечно то передерживал, то недодерживал. Домой отправлял только самые удачные фотографии, они все получались либо черно-белые, либо цвета хаки, желтовато-гороховые такие. Но я ими жутко гордился. — Они замечательные, — Гарри кладет ему руку на плечо. — Нет, правда. Они такие настоящие. Такие твои. Мы с мамой смотрели на них и понимали, что тебе там... ну, не хорошо, на войне не бывает хорошо, но что тебе там нравится. И что ты живой и невредимый, и что ты гордишься тем, что делаешь. — Давай, — соглашается Джон. Он не улыбается, но чувствует, что ему хочется улыбнуться. Чуть-чуть. — Что давать? — не понимает Гарри. — Давай посмотрим их вместе. В гостиной этажом ниже — стопки фотоальбомов. Гарри безошибочно берет один из них — тот, на обложке которого фиолетовый мультяшный котенок ловит психоделической расцветки бабочку — и раскрывает. Переплет альбома поскрипывает, и Джон морщится. Гарри не замечает этого, тепло улыбаясь первой же фотографии. — Вот, ты написал в письме — это твои сослуживцы. И всех подписал сзади на фотографии, а мы с мамой переписали. Это Брайан, а это Эдди, а это Дик и Майк, а во втором ряду Джон, твой тезка, и сержант Смити, а рядом Норман, Руперт и Пол. Расскажи про них? Джон ведет пальцами по фотографии, вставленной уголками в держатели. Фотография теплая и гладкая. — Пола и Эдди убили через два дня после того, как я сделал эту фотографию, — Джон сглатывает комок в горле, но безуспешно. — Сержанта комиссовали через полтора года, он прикрыл собой Нормана от взрыва и... пострадал, сильно. Я должен был поступить так же, когда Шерлок выстрелил во взрывчатку. Я должен был прикрыть его собой, это я должен лежать на больничной койке, как бесполезный кусок мяса, а не он. — Брайан, — продолжает Джон, — тому всё время везло. Меня отправили на пенсию с ранением, а на Брайане не было ни царапины. Потом он написал мне письмо — он отслужил своё, вернулся и женился на девушке, которая его всё время ждала. Дику оторвало однажды палец, Майку прострелили мочку уха. Они, когда вернулись из госпиталя, устраивали по вечерам театр теней для всех остальных: вешали у костра простыню, прятались за ней и разыгрывали представления. Майк носил в своём простреленном ухе огромную серьгу, она болталась всё время, и было очень видно, что у Дика не хватает пальца, и это были очень странные спектакли, там было то, чего не должно было быть — эта серьга — и не хватало того, чего нужно. Гарри прижимает к губам костяшки пальцев. Джон перелистывает страницу, потому что не хочет говорить о своём тезке и о Руперте. Хватит того, что их кровь и ошметки тел он отстирывал с формы полночи и рыдал всё это время, как пятнадцатилетняя девочка. — А это афганские пейзажи, — говорит он. — Однообразно, правда? Песок, холмы и бронетранспортеры. — Ты ездил на каком-нибудь из этих бронетранспортеров? — Гарри, наклонившись к странице альбома, рассматривает три громоздкие машины, стоящие в ряд; солдаты, толпящиеся поблизости, выглядят мелкими, как муравьи. Джон помнит, он снимал это с холма, довольно далеко. — На этих — нет, — Джон качает головой. — Да я вообще редко ездил. Меня не посылали в разведку, не отправляли в бой в первых рядах. Я ведь врач. Сидел в лагере, бинтовал раны. — Ты так говоришь, потому что не хочешь зря меня волновать? — спрашивает Гарри. — Я ведь помню, как мы с тобой ходили гулять, когда ты вернулся, и ты на меня сердился, потому что я была с похмелья. Я попросила твой пистолет посмотреть, а ты сказал, что нельзя, но согласился показать, как стреляешь. И пригвоздил листок к сухому дереву четырьмя выстрелами, буквально за секунду. Так стрелять не научишься, если ничего не делать, кроме как сидеть в лагере и нюхать дезинфектант. Джон не хочет волновать Гарри, это правда. Но про то, что его не отправляли в бой вперед всех, он не врет. Зачем Гарри знать, что бой чаще всего приходил к ним сам, в час Быка, перед самым рассветом, и взрывы и выстрелы, крики и ругань на пушту заставляли вскочить и ещё в сонной одури стрелять до того, как выстрелят в тебя. Он перелистывает страницы дальше и рассказывает, как однажды, когда закончился паёк, они подстрелили косулю и зажарили, и мясо получилось как подошва и пахло порохом. Норман тогда сказал, что в этой богом забытой стране даже косули жилистые, как тренированные моджахеды. Джон рассказывает о марш-бросках, о ненависти в глазах местных, рассказывает о неимоверно тяжелой, кровавой и грязной, никому, кроме политиков, не нужной войне, которая придавала его жизни смысл. — А это кто? — Гарри переворачивает очередную страницу альбома. — Ты не подписал фотографию, забыл, наверное. Она валялась в куче других, и все они были подписаны... Джон смотрит на фотографию. Это как удар под дых, Джону трудно дышать, у него кисло во рту от ненависти и ставшей такой знакомой за последние недели беспомощности. На фотографии испачканный в копоти и пыли Мориарти — из всех людей на свете не кто иной, как Мориарти — смотрит куда-то в сторону, широко, по-детски раскрыв свои вороньи черные глаза, и на лице у него обида пополам с растерянностью. — Это один парень, — медленно говорит Джон. Он уверен, что ничем не выдал себя, но Гарри смотрит на брата с испугом и до белизны сжимает переплетенные пальцы. — Я видел его только раз. На берегу Кабула. Он сказал, что отбился от своих. Джон, мой тёзка, отвел его к сержанту. Парня накормили кашей, я в тот день готовил перловку, получилось густое несъедобное варево, но он всё съел так жадно, будто несколько дней у него крошки во рту не было. Потом он пошёл мыть миску, обратно на берег, и не вернулся. Мы нашли миску через час, когда удивились, куда он делся. Никто не успел спросить, как его звали. Я только успел сфотографировать. — Джон, — говорит Гарри тонко, по голосу слышно, что ей страшно, и она сейчас заплачет. — Джон, не надо, я не знаю, кто это и почему у тебя такое лицо, когда ты о нём говоришь, но не надо, пожалуйста. Она вдруг выдергивает фотографию из альбома и примеривается порвать пополам, но Джон быстрее. Он выхватывает фото у неё из рук. — Нет, — говорит он, держа фотографию в руках, большим пальцем он как раз на лице Мориарти, и от осознания этого палец жжет, как огнём. — Не рви. Не трогай. Я... уберу её подальше. Всё в порядке, правда. Он уносит фотографию наверх, к себе, чувствуя спиной пристальный взгляд Гарри. Это может быть и не он, говорит себе Джон, на миг прислоняясь лбом к холодному стеклу окна. Просто... кто-то похожий. Кто-то случайный. Может, какой-нибудь родственник. Мориарти нечего было делать в Афганистане, там, где кровь, и боль, и пот, и негде носить костюмы от Вествуд, и нет вай-фая — от этих мыслей у Джона сводит челюсти, так яростно он сжимает зубы. Он кладет фотографию в бумажник рядом с кредитными карточками, она маленькая и как раз влезает. Ворона снаружи издевательски стучит клювом в стекло. * * * Гарри не верит, что всё в порядке, но Джон не говорит ей, кого он узнал на фотографии, и Гарри немного успокаивается, очевидно, решив, что дело просто в том, что у Джона плохо с нервами. Да и вообще по жизни ему сейчас плохо, она вспоминает об этом, пока он прячет фотографию, и заваривает ему чай, который Джон пьёт, не чувствуя вкуса. — Жаль, что ты больше не фотографируешь, — говорит она, убирая альбом куда-то за кресло. — У тебя и правда хорошо получалось. — Я могу снова начать, — говорит Джон, готовый сказать что угодно, лишь бы рассеять тень подозрительности, оставшуюся в глазах Гарри. Уж кому-кому, а ей точно не стоит знать что-то об опасных вещах, касающихся только Джона. И Шерлока. Который лежит в коме, не думая, не осознавая, не чувствуя. — Кажется, где-то на чердаке был старый фотоаппарат отца, — вспоминает Джон. — Если только вы с мамой его не выкинули, пока я был в Афганистане. — Ты что, разбирать чердак мы даже не брались, — смеётся Гарри. — Там залежи с прошлого века. Она тянет Джона на чердак, безмерно счастливая тем, что хоть что-то заинтересовало его, и они натягивают старые ветровки, чтобы не слишком перепачкаться пылью, и взбегают по лестнице на чердак — ступеньки стремительно скрипят под ногами Джона, отсчитывая их с Гарри шаги, быстрые, частые, как удары взволнованного сердца. Открывая дверь, Гарри моментально сажает занозу в указательный палец. Почему-то это кажется ей смешным, и Джон хохочет вместе с ней, глядя на темную полоску и капельку крови на светлой коже. — Стой спокойно, — выговаривает он сквозь смех и глубоко вдыхает и выдыхает несколько раз, чтобы успокоиться. — Я сейчас выдерну. Он ухватывает занозу кончиками своих коротко, по-армейски подстриженных ногтей и одним движением вытягивает. Гарри ойкает, и они снова смеются, заражая друг друга этим странным, высасывающим силы смехом. Фотоаппарат отца находится у самой двери, в недавних залежах. — Надеюсь, из глубин этого векового склада на нас не выскочит никакой монстр, — полушутливо-полусерьезно говорит Гарри, ежась, такая маленькая в большой, ещё отцовской ветровке. — Я тебя защищу, — обещает Джон, совершенно серьёзно, как когда-то в детстве. — Я знаю, — отвечает Гарри, и в её голосе — тепло, и восхищение, и рассказанные друг другу шепотом страшные истории, и яблочный сок, которым они делились по-честному всегда, даже когда были в ссоре. Джон сдувает пыль с фотоаппарата, пока Гарри копается в близлежащем мусоре и находит настоящие сокровища: кассеты с малоформатной перфорированной пленкой, бутыли с отвратно пахнущими химикатами — проявителями и закрепителями, заполненные пылью доверху пластиковые ванночки, лампу с красным фильтром. Джон перебирает всё это, звонко чихая от пыли, Гарри вертит кассеты в руках, нюхает содержимое бутылей и говорит: — Фу, пакость какая. — Из этой пакости, — назидательно говорит Джон, — появляются на свет прекрасные фотографии. Яйцеклетка, из которой ты выросла, тоже не слишком привлекательное зрелище, чтоб ты знала. — Ладно-ладно, — Гарри поднимает руки в примирительно-защитном жесте. — Я в этом не разбираюсь, это твоя стихия. Слушай, как здорово, что мы всё это нашли. — Здорово, — соглашается Джон, снова беря в руки фотоаппарат. Он заряжен, и можно фотографировать хоть сейчас. — Пойдём? — предлагает Джон. — Пойдём, — соглашается Гарри. И они выходят на улицу, в сад, заросший бурьяном и полынью, и Джон при свете полной луны фотографирует Гарри, кокетливо натягивающую рукава ветровки на ладони, Гарри, подпрыгивающую, чтобы дотянуться до нижней ветки старой яблони, Гарри, заливисто хохочущую и запрокинувшую голову. Он фотографирует любопытную бесстрашную ворону, словно бы позирующую на потрескавшемся белом подоконнике, фотографирует огромную луну в небе, изъеденную морями и каналами, похожую на великанский кусок сыра, фотографирует старую клумбу, на которой пять лет никто не сажал цветы. Когда начинается дождь, капли стекают по объективу, но Джон продолжает фотографировать отфыркивающуюся от холодной воды Гарри, её намокшие и прилипшие к голове волосы, фотографировать струи, бегущие по оконным стеклам. Он успевает заснять восторженно задравшую голову сестру, когда молния раскалывает небо над лесом вдалеке, и прилежно фиксирует на пленке, как Гарри зажимает уши руками при раскате грома. Он фотографирует, пока пленка на кассете не заканчивается. У него немеют пальцы от холода, у Гарри лицо в разводах грязи — вода смешалась с чердачной пылью, ветровки обоих хлюпают на каждом шагу, и воздух такой свежий, что им сладко дышать. Джон опускает фотоаппарат, чтобы отдышаться, и понимает, что несколько часов подряд не думал о Шерлоке, чьё бледное лицо сливается по цвету с больничной наволочкой. В этом стыдно признаться даже самому себе, но он рад, что ему это удалось. Он устал от боли. — Я з-зверски зам-мерзла, — Гарри стучит зубами и кутается в не спасающую от холода ветровку. — П-пойдём в дом? Джон молча кивает. Дома Гарри скидывает ветровку, бесцеремонно одалживает у Джона один из его свитеров и уходит ставить чайник, вся укутанная в пушистое шерстяное тепло. Оставшись один, Джон сбрасывает мокрую ветровку на пол и садится на кровать. Его бьёт озноб, и от усталости подрагивают руки. Он не спал ни эту ночь, ни предыдущую, да и все три недели после взрыва толком поспать не получалось. Кровать надсадно скрипит, когда Джон дотягивается до телефона и бумажника, лежащих на тумбочке. Он фотографирует телефоном снимок с Мориарти и отправляет Майкрофту, приписав: «Девяносто девять процентов за то, что это Мориарти. Фото сделано в Афганистане, семь лет назад. Надеюсь, это как-то поможет в его поисках». Ответ приходит немедленно — Джон открывает новое сообщение, мимолетно удивляясь тому, что в такой ранний час, когда над пригородом Лондона только-только брезжит рассвет, Майкрофт уже на ногах. «Благодарю за информацию, Джон», — читает он. — «Она ценна для спецслужб, занятых расследованием». И через две секунды приходит ещё одно сообщение, от которого Джону начинает резко не хватать воздуха, и сердце принимается колотиться о грудную клетку ожесточенно, словно просясь на свободу. «Шерлок очнулся десять минут назад. Он хочет вас видеть». Джон подскакивает с кровати, как будто внутри у него пружина, не обращая внимания на закладывающий уши скрип. Он распихивает по карманам телефон и бумажник и как есть, в мокрой байковой рубашке, разбитых кроссовках и волглых от дождя брюках, испачканных пылью, грязью и травяным соком, бежит вниз. — Ты куда? — кричит Гарри с крыльца. — В Лондон, — Джон останавливается, оборачивается к Гарри. Должно быть, сейчас у него сумасшедшее, но счастливое лицо, и Гарри невольно начинает улыбаться тоже. — Шерлок очнулся! Он хочет меня видеть. — Дай я тебя подвезу! — кричит Гарри вслед, сложив ладони рупором. — Хорошо, — кричит в ответ Джон, останавливаясь у калитки. Но дождаться, пока Гарри заведет машину, у него не хватает терпения, и он выходит на улицу и шагает по дороге до тех пор, пока его не нагоняет недовольно фырчащий старенький «Фольксваген» Гарри. — Садись, — говорит она, распахивая дверцу со стороны пассажирского сиденья. Джон садится, и Гарри с места в карьер берет такую скорость, что Джона вжимает в спинку сиденья. Она недолюбливает Шерлока, но понимает, что он значит для её брата. Джон ёрзает, косится на спидометр, на мокрый от рук Гарри руль, нетерпеливо смотрит вперед, отсчитывает километры, приближающие его к Шерлоку. Теперь, когда тот очнулся, Джон уверен, что всё будет в порядке. Шерлок поправится. Они поймают Мориарти. Джон сможет зайти на Бейкер-стрит, не чувствуя, как беспомощность и потеря накрывают его холодом и сковывают движения. Джон прикрывает глаза и на миг представляет, как бьёт Мориарти по ухмыляющемуся лицу, как заламывает его суматошно жестикулирующие руки за спину. Он гладит кончиками пальцев бумажник, внутри которого таится старая афганская фотография, и улыбается. Гарри смотрит на Джона непонятно, не то с жалостью, не то с любовью, а может, и с тем, и с другим. — Следи за дорогой, — просит Джон. Не хватало только попасть в аварию именно сейчас, когда он спешит к Шерлоку. Ему мерещится, что он чувствует жар от фотографии через толстую кожу бумажника. Гарри нажимает на педаль газа, утапливая её в пол. Джон улыбается, откинувшись на сиденье.