сломан

Да это только слепой не заметит, говорит Сонгю. Хотя ты реально слепой, говорит Сонгю. Разгребай всю эту хрень сам, говорит Сонгю. Ховон, вообще-то, не виноват. Он не виноват в том, что Дону всё это время сох по нему. Не виноват в том, что Дону об этом даже не сказал, хоть и, как вещало всевидящее, блядь, око Ким Сонгю, это было заметно. Ховон, вообще-то, не экстрасенс. Если у тебя есть что сказать — скажи; нехуй нести всё в себе, чтобы потом, когда ты сломаешься, самопровозглашённые мамаши не лезли со своими лекциями на тему «он тебя любит, а ты бесчувственная хуйня». Как легко разнести в ебеня чью-то жизнь — нужно всего лишь влюбиться; как легко разнести в ебеня чью-то жизнь — нужно всего лишь не смотреть дальше себя. Телефон насмехается десятком пустых гудков, а затем «Абонент занят или временно недоступен, перезвоните, пожалуйста, позже». Ховон думает, что сломаться лучше, чем согнуться, потому что после того, как тебя разрывают на куски, можно найти новые части, даже лучше чем были, и собрать нового себя. Или вообще не собирать — если так легче. А с царапинами и надломами приходится жить. - Возьми уже эту ебаную трубку, - приказывает Ховон гудкам. Он только надеется, что причинил Дону много боли, чтобы его ещё можно было собрать. Он надеется, что бил по одному месту, а не по разным. - Сука. Ховон одевается быстро, порывисто — вылетает из дома в одной перчатке и, кажется, в спортивных штанах. Всё вокруг — светофоры, машины, сугробы, скользкая подошва ботинок, упавшие ключи — над ним смеётся. Типа: ну давай, посмотрим, как быстро ты сможешь до него добраться. Вроде: да ладно, ты и так причинил ему много боли. Ким Сонгю в голове повторяет «хотя ты реально слепой», пока кадрами проносятся все воспоминания: покрасневшие щёки Дону, когда Ховон обнимал его за плечи, покусанные губы после совместного сеанса в кино, покашливание, когда... Ли Ховон, тупой ты ублюдок, как можно было этого не замечать? Мысленный Ким Сонгю аплодирует и откланивается, а потом съябывает из головы, оставляя внезапно появившееся чувство вины добивать Ховона самостоятельно. Дону не открывает. Ховон долбит ногами по двери, долбит руками, дёргает ручку, но Дону просто не открывает. - Я знаю, что ты там, - наконец говорит Ховон, прислоняясь лбом к поверхности двери. - Я знаю, Дону, что ты меня любишь. Когда они познакомились, был май. Тот май обещал радостного Дону, приносящего в жизнь Ховона что-то сверх того, чего он заслуживал. Тот май обещал быть единственным в своём роде и ни на что не похожим, всплывающим в голове Ховона широкой улыбкой и розовыми волосами, клубничной жвачкой и килограммами мороженного. - Правда, я не понимаю, за что. Может, ты мазохист, а, Дону? Улыбку Дону Ховон обменивал на сигареты и тяжёлые биты клубной музыки. Ховон не был тем, кто нужен был Дону. Ховон просто был, а иногда склонял своё существование в жизни Дону в отрицательную сторону и самого Дону туда же, пытаясь испортить его и проваливаясь каждый раз. Ким Сонгю повторял — отъебись от него. Ким Сонгю повторял — ему и без тебя охуенно жилось. Дону тащил его в кино и рассказывал про свой университет и про свою жизнь. Дону тащил Ховона вверх. А потом май перестал быть маем и стал январём, но так же неизменно считался в голове Ховона весной, только мороженное сменилось шоколадом, а розовый цвет волос закрыл новый каштановый. Дону не менялся. - Я хочу попробовать. Я правда хочу. Я не знал. Всё, что я вижу, - это ты, Дону. Просто давай попробуем. Ручка дёргается, и Ховон отступает назад. Он впервые смотрит в глаза, которые всегда смотрели только на него, и думает, как же меняет людей любовь. Не та любовь, которую испытываем мы, а та, которую испытывают к нам, — как будто сглаживает углы. - Давай. Дону, вообще-то, цел, невредим и даже не надломлен. На самом деле, сломан был сам Ховон. Сломлен по всем традициям жанра — с хрустом и без возможности на починку до тех пор, пока в его жизнь не ворвалось одно жизнерадостное пятно, пока в его жизни не наступил май, пока в его жизни не наступил Дону. Который точно сможет его починить.