Аннушка

Дверь распахивается, и ты почти падаешь в руки Шаламова, он едва успевает поймать тебя. Как сквозь дымку видишь его взгляд, полный ужаса, напряжённости и страха. Наверное, выглядишь совсем ужасно – ты даже и не подозревала, что бравый генерал может чего-то бояться. - Анька! – выдыхает он, сжимая твои запястья. – Ты где была? Что случилось? Поднимаешь взгляд и тихо смеёшься – нервно и неестественно. Сама не помнишь, где была. Смешно, но это действительно так. В голове только отдельные картины: вот ты стоишь в дверях кафе, сердце, кажется, сейчас остановится от того, что слишком быстро стучит, ты даже слышишь стук, перекрывающий шум в кафе и на улице. Кто-то говорил тебе, что это гипертония. Или тахикардия. Или аритмия. Или стенокардия. Какая, к чёрту, разница, как это называется? Ты и без этого прекрасно знаешь, что это ненормально. Следующее воспоминание – на каком-то мосту захлёбываешься слезами и шепчешь: - Я не верю… Не верю! Потом помнишь, как шла по пустой улице, спотыкалась, какой-то мужчина пытался приставать, но ты лишь негромко сообщила место работы. Он исчез, удивительно, да? А ещё думала, что самое лучшее – броситься под поезд. Как Каренина. Или это была Ларина? Литературные познания моментально исчезают из головы. Нет, всё же с собой покончила Анна. Ты тоже Анна. Может, это судьба? Сразу становится смешно, и ты пытаешься вспомнить ещё каких-нибудь Ань. Только Аннушка из Булгакова. Там тоже было транспортное средство, передвигающееся при помощи двух параллельных прямых из какого-то металла. Точно, ты должна уехать. Хотя бы на день. Рвануть к подруге, она давно зовёт к себе. - Аня, хватит молчать! – резкий голос врывается в твоё сознание, не давая вспоминать дальше. – Аня! - Я тебя ненавижу, - эти слова такие простые, такие тихие и такие обидные, снова чувствуешь, как бьётся сердце. Так тахикардия или стенокардия? Скорее всего, нервное. - Ненавижу, - продолжаешь. – Ты… Зачем ты это делаешь? - Что? – он в смятении. – Я не понимаю, что ты имеешь в виду. - Я всё видела. Замолкаешь и целуешь. Отчаянно, быстро. Говоришь, что ненавидишь, но и сама в это не веришь. Цепляешься за него, прижимаешься. Неожиданно становится стыдно: ты ведь убеждала себя, что всё придумала. Но нет, нет, не можешь поверить в собственную глупость. А чувство ревности и жуткая боль мучают, волнуют. Ты целуешь умопомрачительно медленно и чувствуешь, как напряжение, сковывавшее вот уже несколько часов, постепенно отступает. Остаются лишь его ладони, губы и горячие прикосновения. Вы то спешите, словно за вами уже выехал ОМОН, то слишком тянете время. Неизвестно, что мучительнее. Хочется кричать, умолять, но ты способна лишь на то, чтобы яростно и прерывисто выдыхать: - Мой… Не позволю… Не отдам… Плечи, ключицы, тонкие запястья – всё горит от поцелуев. Отчётливо понимаешь, что, возможно, завтра будут синяки от случайных резких движений. Но разве это так важно? Пальцы сжимают белые простыни, ты мечешься, ищешь своими губами его губы, пытаешься сделать хоть глоток воздуха. Не отпускает. Голова кружится, ладони уже скользят по его спине. Твой. Разве может быть иначе? Твой и ничей больше. Тебя бросает то в жар, то в холод, и когда сознание почти отключается, ты вспоминаешь: Одинцова. Базарова тоже звали Евгением. После этого ты уже ни о чём не думаешь. - Жень, как её зовут? Его рука скользит по бедру и застывает на колене, сжимает, водит пальцами по гладкой коже. - Кассио. - Что? Ты сидишь перед ним, поджав ноги под себя. Вам обоим жарко, поэтому одеяло лежит где-то на полу. Он рассматривает тебя, любуется, а ты ловишь себя на мысли, что смущения нет вовсе, всё закономерно. - Её звали Кассио. Тебя Отелло. А вот я – Дездемона – пострадал. Ты мне скажи, где была всё-таки? Тебе смешно, наклоняешься и утыкаешься лбом в его плечо. Трясёшься от еле сдерживаемого смеха. А потом замираешь. Где же ты была, если помнишь лишь только обрывки? - В аду. Но, знаешь, Жень, это совсем не важно. Закрываешь глаза, прижимаешься к нему. В литературе ты не можешь вспомнить Ань, у которых всё в жизни было бы отлично. Но веришь: разрушить стереотипы очень легко.