Я не ждала тебя

Тогда, уходя, ты не позвал меня с собой — это было правильно и естественно: там, куда ты шел, было опасно, а мы ведь знали уже слово "опасность", и знали слово "враг". Ты брал с собой воинов, да еще нескольких целителей, как и всегда позже — нет, это теперь уже "всегда", а тогда это было едва ли не впервые... Впервые было так. И что было делать среди этих воинов и тех, кто может оказаться им нужен, деве, дело которой — игла и кисть для туши? Потом ты не вернулся, и не вернулись те, кто ушел с тобой. Потом было то, что Ильвен назвала в своих записях "Вторым посольством Врага". Я не видела всего этого занятая новой сложной работой, я не сразу поняла, к чему — возгласы снаружи, а потом они смолкли, и по наступившей тишине стало ясно... что? что-то произошло. Их, впрочем, и не впустили за частокол. Лорды говорили с ними за воротами. А потом плеснула чернота — как огромная птица, только не птица, и те, кто стоял у ворот, расступились. Медленно прошли от ворот твои братья, их лица были не белыми даже — серыми, и в руках старшего из них был твой меч, а у одного из Амбаруссар — что-то небольшое, отблескивающее медным. Может быть, застежка с плаща... Я не могла потерять тебя — уже потому, что тебя никогда у меня не было. Только ощущение потери все же поселилось под моим пологом. Я не оставалась без дела. В этом новом мире столько всего надо было успеть... Я свивала нити в шнуры и сплетала сети. Я стирала испятнанную одежду и шила новую. Я чинила разорванные рубашки и занавеси. Когда не было шитья — я перерисовывала на тонкий пергамент беглые, порой почти небрежные наброски дозорных, с каждой поездкой забиравшихся все дальше от прибрежного лагеря. Но — я не ждала тебя. Я не знала такой надежды, как не знали ее многие из нас. О надежде могли говорить те, пришедшие со Льдов. Их глаза — светлые до самого дна, их слова — ледяные и жгучие одновременно... Перебраться на другой берег было легко. Труднее было — подойти к тому из них, кого так хорошо знал прежде, и сказать — вам здесь понадобится... можно — я принесу? Для меня это было — самое трудное. Может быть, как раз потому, что у нас с Ильвен было то, что действительно могло понадобиться: знание о землях, которые они, пришедшие, едва начинали обживать. А однажды ты вернулся. Вернее, был возвращен — тем единственным, кто знал надежду не только по имени. Он сшил изорванную занавесь твоего бытия, но тонкая вышивка была непоправимо нарушена. Я вышивальщица, я знала, что за недели и месяцы кропотливого труда можно восстановить нарушенный узор. Но я знала и то, что это невозможно сделать, не оставляя следа, там, где ткань прорвана и зияет дыра. А рисовальщица карт во мне говорила о том, что невосстановимо меняется даже лик Арды, самое незыблемое из вещного мира, что знали мы, и если упустить время, то даже зримый облик потускнеет в памяти, а детали, которые ты прежде не замечал, станут навеки недоступны взгляду. Все вместе, это означало очень ясно: тот, кто возвращен — непоправимо иной, чем тот, кто был прежде. Так я снова потеряла тебя — если возможно потерять то, чем не владеешь. Именно тогда я поняла, что я в тебя не влюблена, и рада тому. Самое жалкое, что можно увидеть в такие дни — это дева, влюбленная безответно и полагающая, что никто не замечает ее безнадежного стремления. Такая встретилась мне, когда я ходила на тот — бывший наш — берег; жестокий посмеялся бы, умеющего сожалеть коснулась бы печаль. Но ей — ей было все равно, она находила свою радость в том, что я сочла бы несчастьем. Будь я из таких, я была бы счастлива, сшивая полог для шатра, где ты лежал. Но полог в твоем — лорда Финдекано — шатре не был порван, а если бы и был, то в том лагере и своих мастериц было довольно. Твое решение передать власть было неожиданным, но кто осмелился бы спорить? Брат твоего отца был старшим сейчас и единственным, кто мог бы стать общим вождем, и твои слова о справедливости звучали невозможной, но неизбежной правдой. Все смотрели на тебя, и на него, и так отчетливо виделись твоя усталость, его вынужденое, нарочитое спокойствие и яростное изумление твоих братьев... А яснее всего я видела твои глаза, и были они такими же невыносимо светлыми — до самого дна — как и у тех, прошедших через Льды. Когда ты уехал на восток, я потеряла тебя в третий и последний раз. Я осталась у озера, в поселении, выросшем на месте нашего второго лагеря. Я не захотела уезжать тогда, и не приеду в крепость Химринг теперь, хотя проехала немало лиг, сверяя карты, нарисованные со слов и набросков дозорных. Почему? Да просто — незачем теперь. Не так много прошло лет, но моя жизнь — здесь. За эти годы я сдружилась с девой, что охраняла тогда вход в шатер Финдекано и запомнилась мне. Я знаю имя, которое она никогда не даст сыну, если, конечно, однажды сын родится у нее — не с ее слов, нет, просто я научилась смотреть. И я теперь тоже знаю такие имена — для себя. Я хотела бы надеяться, что дитя мое будет рыжим, но точно знаю, что этого не случится: в роду того, кто надел мне кольцо, не было рыжеволосых. И близнецов не было. Впрочем, какое это имеет значение? А недавно государь Хитлума объявил о будущем празднестве. У меня теперь очень много работы, но и среди нее я нахожу время для того, чтобы перерисовать карты, которые могли бы быть полезными в твоей крепости. Лорд Финдекано просил меня об этом, и за эту просьбу я ему благодарна.