POV Бэкхен
То место, с которого когда-то началась наша история, то место, что невозможно покинуть, хотя ты всеми остатками сил жаждешь его оставить. Здесь воздух сперт и темен так, что его можно резать ножом. Длинные острые ленты света звенят над макушкой, но я ничего не слышу и не ощущаю кроме его тяжелого дыхания. Я выдыхаю огненный пар, но его не видно в дутом вакууме комнаты. В пересохший рот падает сигарета. По сути она неуместна - горячая смесь не лучший друг палящей жаре за окнами, но всё таки столь необходимая для кислого вечера вещица. - Здесь же нельзя, - меня охватывает холодный пот, когда слышу это тихим шепотом перед лицом. - Да и, сколько Вам повторять... вредно же. Я поднимаю замасленный усталый взгляд прямо перед собой и сквозь натянутую пелену, как в парилке, разглядываю в смачной тени вспотевшее и сконфуженное лицо. Губы его приоткрыты, он с трудом проглатывает воздух, но зачем-то заставляет себя поглощать побольше. Я ведь только раскурил, а Чанёль так старательно пышет никотином, будто тут зависимость не у меня, а у него... Волосы в разные стороны, светятся в белом колком цвете сверху, на лоб падает кусочек, и он блестит, ярко очерченный и мокрый; его грудь поднимается, ключицы потягиваются под кожей, под прилипшей к телу футболкой. Я затягиваюсь и прыщу дымом поверх его головы. Он боязливо подтягивается к стулу, и я чувствую, как его костлявые колени упираются в раму стола. Глаза его пристально палят во мне дыру, точно горящие угли, неудачное подобие которых я держу между пальцев. В ответ окурок только дышит - то разгорится, то почернеет... - Ожоговое отделение по мне плачет, - слова сыпятся в промежутках затяжек как сам пепел - почти беззвучно, но щедро. - Уж хватит так на меня смотреть. Испепелюсь ведь, как потом собирать будешь? - пора бы тебе поуняться, Пак, твоя надоедливость болезненна. Он тупо смотрит мне в лоб, а потом бросает взгляд куда ни попадя - смущение охватывает его горячими ладонями за голову так, что уши и скулы страшно пылают. Я прыскаю, испуская едкий дым, и с легкостью разгибаюсь после долгого пребывания на стуле. - Закончил, что ли, раз словами бросаешься? - Н-нет, - запинается он, и теперь рыщет невидящим взглядом в бумаге. - Пока нет. - Тогда заткнись и решай, - со злобой сквозит из меня, и я тупым нажатием вдавливаю окурок в конец примера, вырезанного синей ручкой на листке. Меня вновь подхватила волна, меня отчего-то колотит изнутри, хотя причин для ярости не было. Кроме одной: лопоухая такая, с большими добрыми глазами и пустой башкой. Как же этот Пак иногда выводит из себя, самому не верится. Но буря ломается о песок, эмоциональный штиль приходит так же неожиданно и скоро, как обычно покидает меня. Ладони опускаются на край парты, голова виновато поникает. - Если тебе что-то не понятно, ты говори, - я вкрадчиво вглядываюсь в его пылающее смущением лицо, видя, как его паника и безрезультатные поиски в цифрах только еще пуще пугают. А тут еще я. Настоятельно рекомендую помочь. - Мне не понятно, - он смело вздергивает нос, и я замечаю как ухмыляются его глаза. - Почему Вы курите, Бён-сонсеним? Меня вводит в ступор эдакий поворот - я уже зациклен на его тупом экзаменационном задании, выцарапанным моим острым почерком на листочке, а тут - такое. Я покручиваю между пальцев окурок. И правда, зачем? - А я знаю? - Н-ну, Вас же никто не вынуждает, - в груди что-то оборвалось на рваном выдохе. - Вы можете бросить. - Если бы все было так просто, я бы бросил. Я зависим. И не желаю тебе брать с меня пример. Чанёль улыбается первый раз за сегодняшний нервный вечер. Меня не кидает ни в жар, ни в холод, я будто провалился во времени, но под ребрами что-то двигается, словно ожившее, потягивает изнутри и гудит. Наверное так ощущается тревога, сводящая живот пополам. Мы вместе опрокидываемся над сложенными листами с уравнениями, уставшими ждать ответов на их неизвестные. Пак и я, его учитель математики, Бён Бекхен.***
POV Чанёль
Дни тянулись долго, переживать их становилось раз от раза все трудней. Сейчас ближе к полудню можно еще надышаться пустотой, чуть позже станет уже невмоготу - всё вокруг насыщается ароматами лета и запахами тел, паром от закипающих мозгов школьников. Этот год вышел на удивление шустрым и тем самым оказался невыносимо тяжелым: к концу полугодия выяснилось, что я не способен сделать и половину от проходных экзаменационных. И мне дали время на подготовку. Дополнительные занятия проводились после общих уроков. С моим учителем математики. Если бы не безвыходность моего положения, я ни за что бы не пошел на практикум с мистером Бёном. Честно признаться, по большому счету в наших встречах меня пугает не отсутствие мозгов в моей голове, а бешено бьющееся сердце. Я прекрасно, четко, ясно как день осознаю, что сидя рядом с ним я не могу не то, чтобы сосредоточиться на логарифмах и треугольниках, я вообще не ощущаю себя частью этого мира. Меня бросает в дрожь, если он приближается более чем на десять метров ко мне. А что уж говорить о его невыносимой привычке пристраиваться к собеседнику близко-близко. Издержки плохого слуха, а может это проявления его внезапного экстравертизма, кто знает. Во всяком случае, я полагаюсь на лучшее и не впадаю в панику. Почти. Если исключить некоторые факты, например: давление за двести, потемнения в глазах и обильное потоотделение. Да, это - однозначно нечто большее, и я знаю, что такое симптомы лихорадки - по биологии у меня была пять. А зря, лучше бы учил алгебру - тогда сейчас не оказался бы в этой неловкой ситуации. Ну так что ж, былого не воротишь. И сейчас я стою у двери в волшебный и пугающий кабинет математики, хозяином которого является не менее пугающий и странный Бён Бекхен. Я не могу признаться, что только на меня он действует таким образом - и другие его ученики выходят оттуда взмыленные, с перекошенными лицами и кашей в голове. Бекхен обожает грузить, и, по-моему, ему даже не столь важно чем: теоремами и синусами или страшилками о жизни после среднего образования. В голове так и стоит этот тон: "О да, вы даже не представляете, мои дорогие выпускники, что после добрых теплых школьных стен вас всех ждет жестокая расплата за все списанные домашки и шпоры!" Но я уверен, более чем, что... мои одноклассники типичны. Когда мимо парт гуляет Бекхен, для них это как акула, нарезающая круги вокруг да около серфингиста. Раз, и цапнет. Я же ощущаю от его присутствия что-то наподобие восторга. Такой силы, что ступни сводит и все ноги от колена до пят становятся подобно вате, такой ошеломляющий, что кроме животных звуков я не способен издать ничто другое. Возможно, страху здесь тоже есть место, но он более трепетный, более интимный нежели у любого другого, кто учится у Бёна Бекхена. Думая о своих чувствах, впечатлениях и эмоциях, связанных с Бекхеном, я могу мысленно сравнить себя с тем слепым или глухим от рождения человеком, кто впервые почувствовал мир всей его полнотой. И я не преувеличу, если буду так считать. Когда за тонкой дверью раздаются вопли, я совсем не рад мыслям вертящемся в черепной коробке. Они навязчиво и дружно командуют мне подслушать, почему мой учитель кричит, и паникерство только остервенело вдарило под коленями, чтобы я подался к двери и приложился к ней как можно площе. Поначалу я ничего не чувствую, только ощущаю собственные звуки - сердцебиение, дыхание, - все разливается по дереву, поглощаясь в никуда. После в уши прокрадываются шорохи - эхо движений за стенкой. И я начинаю различать слова, словно иностранец, изучающий носителей. - Ты говорил, что мы поделим ставку пополам! - голос высокий, должно быть, женский. - Ты клялся мне, что согласишься! - Обстоятельства изменились, - отвечает Бекхен, а после что-то сжевано бормочет, мне не разобрать. Я чувствую, что его непонятные слова в конце только подлили масла в огонь, потому что девица уже срывается: - Да как ты смеешь! Ты, жалкий студентишка, без гроша в кармане! - и тут до меня доходит - это голос директорского зама, точно. - Я устроила тебя здесь за "спасибо"! Ты мне должен! - Я знаю, чем обязан Вам. Но не злоупотребляйте ситуацией, копаться в моём "грязном белье" - не комильфо для взрослой женщины, не считаете? - учитель произносит это так громко и грозно, что можно засомневаться во владельце этого голоса, настолько неузнаваемым он оказался. Внутри меня всё закипает. Я хочу ворваться в комнату и распустить язык и руки, и в тоже время - я немыслимо хочу убежать, скрыться. Сколько раз мои родители ругались, сколько раз приходилось уходить от ора и истерик, только чтобы не травмировать себя еще больше. Руки дрожат, пальцы до побеления впиваются в ладони, такое ощущение, что ругают меня, а не учителя. И тут отчетливо и гулко по аудитории, растягиваясь до потолка, следует звук пощечины. - Ты! Ты! - дверь предательски скрипнула, и голова неожиданно ввалилась в проём; женщина с побраговелым лицом, сумасшедшим, полным злости и зависти взглядом уставилась прямо на меня, и внутренности гулко ухнули вниз, будто меня подтряхнуло. - А вот и наш бедный Чанёль, - завопила зам, подтянув язвительную улыбку; я увидел, как мистер Бён за её спиной ухватился за край стола, побелев как мел. Мне даже на секунду показалось, что он упадет в обморок - его глаза недобро горели, его то бросало в краску, то в дрожь, за эту несчастную секунду, я подумал, его организм перенес турбулентный перегруз. Я всё еще зависал в дверях, когда женщина стремительно и больно ухватила меня за руку. Я глядел в неё и неразрывно ощущал на её месте собственную мать. Когда они с отцом ругались, когда на работе завал, когда не осталось той правильной ноги, с которой следовало вставать - она тоже срывалась на нас с сестренкой, и периодичность этих срывов была лишь возрастала в геометрической прогрессии. Меня пошатнуло в сторону так что она отпрянула, но её руки переместились на плечи, крепко стискивая. - Посмотри, посмотри на него. Внимательно посмотри! Что ты о нём скажешь? - Это Бён-сонсемин, - пролепетал я, всё пытаясь оторваться от её "объятий"; я чувствовал как под кожей разгоняется кровь всё быстрей с каждым мгновением. - М-мой учитель по математике... - Ты знаешь, что Бён-сонсеним далеко не хороший человек, и уж тем более - он не имеет права называть себя учителем, хм? - я поднял на Бекхена глаза, но те были будто застланы пеленой. Он стоял, держась за кафедру обеими руками, ни жив, ни мертв. Он что-то часто-часто повторял неотрывно глядя на меня с необъятной мольбой и ужасом. - Он хотел использовать тебя в своих грязных целях. Ну, знаешь, бывают такие нездоровые люди, любящие мальчиков... таких как ты. У меня в голове от женского голоса, тихого змеиного нашептывания, свело стены, и лампы запиликали часто перемигиваясь. Я почувствовал как кровь с силой стучит в виски, как руки потряхивает, как колени подкашиваются. - Ты знаешь, что сделал твой отец?! Он трахал нашу соседку! - Мама, прекрати! - Ту самую, с которой ты каждое утро здороваешься за руку! Нам остаётся только догадываться, где успели побывать эти руки! - Мама, замолчи! Я не желаю это слушать! - Что ты кричишь?! Ты считаешь меня виноватой? Да, я такая плохая мать, такая плохая жена! Мои собственные дети защищают отцовскую шлюху, а не меня! - Мама! Юра плачет! Пожалуйста, не надо! Прошу, замолчи! Замолчи! Паника. Злость. Нет, позвольте, Вы задели расстроенную струну. Хватит этой грязной лжи. Хватит лицемерия и подстав. Хватит. Я невидящим взглядом тянусь к Бекхену. Но в его глазах по-прежнему пусто. Слёзы бегут по его щекам, а его губы только повторяют и повторяют: "Заткнись". - Что этот подлец собирался с тобой сделать, приглашая на эти псевдо-допзанятия? Боже, наверняка, на них кроме тебя никто и не ходил! И, конечно же, он запугал тебя! Вот ты и молчишь... - Вы ошиблись, Ли-сонбэ, - она, кажется, опешила, будучи перебита, и разжала коготки на моих рукавах. Её лицо как-то странно изменилось, вытянувшись вместе со ртом, и она пролепетала: "В чём же я ошиблась, Пак?" - Не Бён-сонсеним пристаёт ко мне на дополнительных уроках, - грубо отрезал я, расправляя смятые полы пиджака. - Тогда кто? - на выдохе пропела Ли. Я глядел на Бёна Бекхена. Он стал как вкопанный на расстоянии нескольких шагов. Он был в смятении, но соль на глазах еще не высохла. Эх, Бекхен. Где Ваши грозные нравы, когда они уместны? Где стервозность и прыть? Так и быть. Если Вы не способны защитить себя, я постараюсь. Обещаю позаботиться о Вас. - Это я домогаюсь своего учителя математики.***
POV Бэкхен
Люди заводят отношения достаточно быстро. Не примеряясь, часто не видя сути этой связи, они скрепляют собственную жизнь с кем-то чужим, со временем становясь всё более и более зависимым. Подобное явление подобно нити - она тянется на протяжении времени, такая простая и ничего не обещающая. Но часто случается, что мы запутываемся в собственных связях, играем с этой пустой затеей, не зная, во что ввязываемся; а после уже не разберешь - кто этот человек для тебя? Двое становятся так близки, что существующий контакт может приносить как физическую, так и моральную боль. Проще оборвать эту "пуповину", прекратить подневольность, власть одного и покорность другого. И когда это случилось со мной, я неожиданно для себя осознал, что имею изысканные привилегий в своих отношениях с Паком. Он мне подчинён, хотя это не было моим замыслом. Эта болезнь развивалась сверхбыстро, симптоматика распустилась ядовитым цветом по всем качествам, прикосновениям и словам. В итоге от рассудка зависела лишь физика телодвижений, да и те были доведены до слепого автоматизма. Каждый жест, каждый взгляд - всё было заражено. Любая вспышка, любая идея несла в себе эту тяжелую проедающую болезнь. Заражение которой так сложно предугадать, недуг, от которого не так просто избавиться, если это не блажь, не притворство. Если это истинное жертвование, то, несомненно, это любовь. И наша нить была нещадно разодрана в клочья. Кто в этом виноват? Сейчас передо мной лишь груда осколков из пустых улыбок, незначащих слов, безликих идей и мыслей на ветер. Я пытаюсь склеить всё воедино, хочу сгладить остроту, скрыть расколы и шрамы, но я лишь вижу перед собой осколки. И даже не могу их верно соединить. Я не уверен, я мечусь между предубеждением и качеством. Я пытаюсь раскопать истинные чувства, но лишь погружаясь на всю глубину этих воспоминаний, я начинаю захлёбываться, мне не хватает реальности. Он бы смог всё объяснить. Если бы хотел. После той некрасивой подставы, меня опустили до специализации. Я ничего не потерял, как и приобрел. Ли не стала доводить свои измышления до верхов, но вот ситуация с Чанёлем... Казалось, с того самого мгновения, как эти слова слетели с его языка, вся школа была в курсе. Будто каждый побывал там, за кафедрой, меняясь цветом как хамелеон, на моём месте. К сожалению или к счастью, их приторно-горькая жалость не коснулась меня изнутри. Просто не достала. Пак втерся в какую-то сомнительную компанию. Тот слой людей, которые вколачивают гвозди в бейсбольные биты и ввязываются в неприятности. Сами эти люди - ходячая проблема. Я бы согласился с этим - в плане проблемности у Пака были все баллы из допустимых, - если бы только я не знал о его светлейших чувствах и наивной для парня простоте. Бери и пользуй. Хотя, это не отнимало его характера и харизмы. Пройдя через все уши, прибавки и украшения, до меня дошёл некий слух, о том, что Пак Чанёль влюблен. Меня это никак не касалось, но что-то заставляло сердце предательски сжиматься. Будто это сказка специально для меня - Чанёль, якобы, втрескался в главаря банды, распрекрасного Чонина, забив на школу, семью, оборвав все связи, выбросив людей и свои чувства к ним, пустился во все тяжкие, как говорится. А эта нахальная сволочь, Ким Кай оказался совсем не против паковского внимания, и даже согласился "поиграться". Я не видел его достаточно долгое время. Я просто покорно принял свою роль пострадавшего, но чем дальше эта история заходила, тем больше и настойчивее в голове возникал вопрос: "Почему?" С какой стати я, взрослый, способный сам за себя ответить, должен так же притворяться, как все те, кто мне "искренне" соболезнуют? Почему я иду на поводу у этого мальчишки? Со временем (даже такому рассудительному человеку как я понадобился срок для размышлений), в какой-то момент, в один из самый обычных замызганных будней, я, проснувшись, осознал, какую огромную ошибку совершил. Я поддался ему, уступил, позволил защитить, хотя, по сути - взрослые люди должны нести ответственность за своих подопечных. А он взял на себя ответ, это была не просто отмазка, это было, возможно, самым серьезным намерением в его жизни. Защитить меня, пожертвовать собой ради меня. Я понял, что сломал ему жизнь. Пока дни не вернулись к своему естественному течению, без всплесков и внезапных штормов, и время не обрело обыденных ход, все морали и обязательства стушевались в бурлящих эмоциях и нервах. Я оказался надломлен даже сильнее, чем ты мне предписал, Пак. Я жалкий, неправдоподобный взрослый. А Чанёль оказался во многом меня сильней. Придя сегодня в вечерний класс, я застал там мыльную тишину. Такую же густую, как в те кислые сумерки с сигаретами и вопросами, не имеющими ответов. Я почувствовал как огонь разливается по комнате. Искусственный, пахнущий тяжело и густо, разлитый в скользкой атмосфере. Никотиновый огонь, которым прожжены все мои студенческие годы, в сей момент мягко лился с чужих губ. - Скажите, учитель Бён, - я взглядом поймал в темноте острые пальцы с палящим плазмой огоньком. - Вы все еще зависимы? Я тяжело сглотнул, потому как сигаретный дым врезался в нос. Я не курил с того самого дня. Я посчитал, что я не могу быть столь ужасным, я должен исправить в себе хоть какой-то изъян, и решил заняться тем, что так упрекал во мне этот мальчишка. Например, сигареты. Пачка была у него в другой руке, он тряхнул ей, явно предлагая присоединиться. - Что ты тут делаешь, Чанёль? - Жду, - он выполз из дыма и вечерней сиреневой завеси, что окутывала его с головы до колен. Поднявшись, он скоро стряхнул с себя осевший пепел. Я, глядя на это, только хмыкнул. - Не умеешь, не берись, - с ядом в голосе бросил я. Не то, чтобы меня это касалось. Но эти чистейшие губы, что дарят самую свежую молодую улыбку, не должны... У меня кружилось в глазах, я чувствовал как под рубашкой жгут никотиновые пластыри, меня бесило это состояние искусственного дыхания, я хотел с жадностью приложить к губам эту чертову сигарету, втянуть горячую горечь табака в себя, и долго-долго испускать её сквозь крепко стиснутые зубы. Рука дернулась, лихо пролетев по чужим волосам. Чанёль, кажется, очень грязно выругался, а я вцепился в его сжатые ладони, резко выудив из них измятую пачку и почти треснувший фильтр. То, что я сделал выглядело совсем несдержанно и откровенно по-детски, поэтому я отвернулся от недоуменного Пака и часто задышал, так что в глотке засвистело. Дымя вокруг себя, я лишь услышал как он глухо и сипло смеется своим сломанным голосом. Когда я подошёл ближе, то застал его в отвратительном виде - он весь был измят, исполосован. Хоть Чанёль и был тем еще растяпой, это не исключало чистой идеально выглаженной формы, причесанных волос и прочего. Но здесь сидел юноша с гундосым глубоким кашлем, весь избитый и поцарапанный. Кулаки его были истерзаны в кровь и, кажется, выступающие костяшки указательного и безымянного выбиты напрочь. Я не знал этого парня с грустными глазами, я помню, как он светился и сам же жмурился от смеха, если смеялся, а сейчас он жмурится от боли, прожигающей тело. - Кто это с тобой так? - моему ужасу и переживаниям не было конца, потому как чем дольше я рассматривал его на свету, тем больше ссадин и кровоподтеков находил. - С лестницы упал, - хмуро ответил Чанёль. Я бросился за пластырями и всякой всячиной, какая нашлась в ящике, хоть что-нибудь, чтобы залатать изувеченного ученика. Уже возвращался я к нему с немой злобой, что дарила тупую боль в области сердца. Изначально я был зол на волшебного Чонина, ведь я более чем уверен, что эта "роспись" по всем местам - именно его ума затея. Но стягивая его израненные пальцы бинтом и медицинским скотчем, я, изучая каждую рану, увидел портрет художника, что сотворил этот кошмар. И это был я сам.***
POV Чанёль
- Стесняюсь спросить, - искоса глядя на меня он заговорил. - Как ты? - Нормально, учитель, - я как-то неуверенно забормотал и закашлялся. Бекхен кажется рассмеялся, но это было так тихо и смахивало на всхлип, что я не сумел поддержать его якобы "радость". В его тонких пальцах была крепко стиснута сигарета. Уже предпоследняя со свежей пачки, так что воздух в классе был, откровенно говоря, туманным. В белесой жиже можно было разводить ладонями, касаясь пальцами самого дыма - завитки, кольца растекались по рукам, будто они были живыми, это казалось так сверхъестественно и смешно, что я то и дело "перемешивал" их вокруг себя. Я глянул в сизую глубину и стал рассматривать его лицо до последней мелочи. Скулы его сильно выдавались, делая лицо каким-то необычно уставшим, а глаза блестели от перегара, неотрывно смотря куда-то сквозь занавески и стекла. Я сбил удушье в горле покашляв в кулак, будто обращая на себя внимание. - Что? - растеряно спросил Бён. - Почему Вы курите, учитель? - это вышло как-то... беспокойно и добро, так что я сам испугался своего вопроса. Он посмотрел на меня вопрошающе и еще более сконфуженно. Будто он давно думает, что ответить. - Из-за тебя. Преодолев секундный ступор, я оторопел: - Да нет же - всегда! Не про сейчас. - А я всегда. Его глаза блестели в темноте, и чем дольше я глядел в них, тем стремительней тонул, моё тело будто утекло. Он сбивал меня с ног этим взглядом, и я почувствовал, как сердце с силой отбивает внутри. Я втянул воздух и внутри всё заклокотало. - Зачем же? - Я уже говорил тебе, - в животе похолодело. Когда это? Что он мне говорил? - Говорил, что зависим. Чужое внимание - такой же наркотик. Ощущение наполненности, тепло, хоть и жженое и горькое - оно как заменитель. Я ощутил как его руки дрожат, как плечи мелко потряхивает; это были чистые слезы оттого, что внутри у Бекхена, кажется, все остатки гордости к чертям перегорели. - Ну скажи, кто полюбит заносчивого и невозможного? Да я сам не могу себя стерпеть! Что уж там другие... - он больно согнулся пополам, закрывая лицо руками. - Я могу. Можно я? Он ошарашено глянул вперед, будто сомневаясь в том, с кем говорит. Я наверное выглядел смешно, подняв руку, как наипорядочнейший первоклашка. Бён смотрел хмуро и расстроенно, с какой-то непонятной мне обидой и тягостью. - Нельзя, - вязко произнес он. Тут меня передернуло. А почему, собственно, нельзя? Кто это придумал? - Меня это безвыходное положение не устраивает, - смело заявил я, борясь с новой волной отчаяния и дрожи. - Я Вас уже давно люблю. И Ваш запрет меня не остановит. Мне наплевать, - с болью в голосе закончил я. Зубами вытянув последнюю сигарету и грубо бросил: - Вот смотрите - мне всё равно. - сильно задымив и еле сдерживая влажный кашель. - И да, мне без разницы как по Вашему - умею я курить или нет, я все равно буду. Повисло разреженное звуком тления молчание. - Пойми ты, это неправильно. - Тогда научите меня как правильно! Смирившись с моей неугомонностью, он без слов выхватил сигарету. Я подумал, что учить безжалостно её растопчет, но он принял её в свои губы и тогда меня реально стало уносить. Я глядел, как Бэкхен мягко втягивает бумагу во рту, и хотел почувствовать себя на месте дыма, что льется на этих потрескавшихся белых губах. Меня проняло волнующее возбуждение, так, что я с хрипом задрожал. - Ну я же не могу отказать ученику, - смущенно и смешно отозвался он. - Тогда можно еще один урок? - срывающимся голосом спросил я. - Какой? - потерялся Бекхен. - Научите меня целоваться. Он совершенно внезапно размяк после этого, казалось бы, так скоро отойдя после порции обоюдных болезненных уколов самыми острыми словами. Его лицо оживилось, а губы растянулись в мягкой улыбке. - Я учил тебя элементарной математике, но ты так ничего и не понял, - лукаво подметил Бекхен, подкинув очередную оскомину-шутку. - Уверен, что осилишь "тяжелейшую практику поцелуев с учителем Бёном"? - Тут вся соль в чем, - нервное напряжение скоро отпустило, и я с прежним добрым спокойствием продолжил. - Математику я всегда терпеть не мог... А Вас я всегда любил. Не думаю, что успею заскучать с мои-то учителем. Наши узы шиты белыми нитками. Поверх изодранных краёв. Нам все еще указывают на распускающиеся временами узлы, Бэкхену тычут статьей о несовершеннолетних, мне же - ненормальной привязанностью к нему. Но мы живем дальше, подстёгиваемые неизлечимыми зависимостями друг друга.