***
До начала европейского времени все казалось новым и непостижимо ярким. Растений было меньше, и они пахли и действовали сильнее, земля была зеленее, небо было ярче и воздух был прозрачнее. Было время, когда бессмертные помнили, сколько раз за их жизнь наступала весна, когда они были нетерпеливы и любопытны, как человеческие дети, и совершали глупые, опрометчивые, героические поступки, о которых люди сложили много песен и легенд. Нетерпеливы и любопытны. Сейчас эти слова неприменимы ни к Хозуки, ни к Хакутаку, но тогда все было другим. Тогда еще не аптекарь, а просто один из трех животных Китая, Хакутаку пил потому, что это было весело, а не для того, чтобы ненадолго забыть свою многовековую мудрость. Даже когда они с Хозуки встретились впервые, то казалось, что они знакомы много лет, и столько же лет недолюбливают друг друга. Их объединял интерес к медицине, но даже по этому поводу они старались встречаться как можно реже, предпочитая выдать и получить много информации сразу и испортить себе настроение только один раз в несколько лет. Однажды Хозуки сильно разозлило то, что из-за своего вечного пьянства китайский зверь никак не может проснуться в положенное время, и из своей хладнокровной вредности добавил в воду для умывания яд ночецвета: несмертельный, но вызывающий у людей раздражение глаз и кожи. Это на самом деле глупо, но тогда было очень обычным делом, как одна из многих мелких и малых подлостей, которыми они так естественно и непринужденно обменивались.***
Ядовитая вода пахнет странно, как будто бы и сырой рыбой, и сухим бергамотом одновременно. Хакутаку рассеяно отвечает несносному демону, что про обещанные препараты он все прекрасно помнит и что незачем торопиться, что на его памяти обещанное богам и демонам бессмертие никогда не обрывалось внезапной смертью, как никогда не горело небо и не высыхало море. Поднимается с тонкой циновки на ощупь и не глядя плещет холодной водой в человеческие глаза. Боль чувствуется меньше минуты, не сильная, незаметная, и она кажется очередным последствием вчерашнего пьянства. Хакутаку слегка улыбается без определенного повода, достает из выдвижных ящиков аккуратно запечатанные фарфоровые флаконы и некоторые из них уже держит в цепких руках — на первый взгляд довольно небрежно, но скорее кусок небесной тверди обрушится на землю, чем аптекарь позволит одному из них звякнуть хрупкой крышечкой. Сначала ему кажется, что солнце зашло за легкую тучку, и на аптеку упала прозрачная тень. Потом — что вечер начался чуть раньше, чем должен был. А потом он видит лишь дрожащую черноту. Флакон падает на деревянный пол с коротким и жалобным звуком, и в воздухе пахнет горькой солью. Медленно, не веря и не желая верить, Хакутаку проводит перед глазами рукой, и не видит ее. Третий глаз на лбу не ослеп, но видит очень смутно и, как и все его звериные глаза, не различает цветов. — Что-то случилось? — Хозуки спрашивает низко и холодно, и от его привычной начальственной интонации становится неуютно. — Да, — просто отвечает ему аптекарь. — Я больше не вижу то, что передо мной. Демону это кажется интересным. Он неожиданно торопливо выводит аптекаря за руку в одуряюще пахнущий цветами сад на краю неба, и долго смотрит в неподвижные, не видящие его серые глаза. — Забавно, — наконец протягивает он, и его голос звучит странно, словно бы немного удивленно. — Я и не знал, что ночецвет может давать такой эффект. И прежде, чем Хакутаку успевает полностью осознать сказанное им, демон возвращается в неказистый домик среди персиковых деревьев, и вытирает ему глаза смоченной в отваре портулака мягкой тканью. Гнев поднимается внутри зверя мгновенно, сильный настолько, что он перестает слышать, а то, что видят оставшиеся зрячими звериные глаза, окрашивается во все оттенки черного и красного. Хакутаку не помнит и не хочет помнить, как он потерял свою человеческую форму и молча набросился на непроницаемо-хладнокровного демона. Огромный небесный зверь, разгневанный двумя ослепшими глазами, безмолвно и жутко бьет демона тяжелыми копытами, то и дело пытаясь насадить его на один из шести острых рогов, укусить крепкими зубами, и в неподвижных желтых глазах застывает бессмысленная животная ярость. Хозуки не удивляется и уклоняется от тяжелых ударов легко и как будто задумчиво наблюдая; он ожидал чего-то подобного с самого начала, и эта вспышка гнева не была для него неожиданной. Сдержать разгневанного зверя глухой защитой вовсе не просто, когда он так бесхитростно злобно хочет увидеть черную кровь зловредного демона. Шестиглазый зверь быстр и силен, и вот раз, и два, и три раза демон пропускает удар, и пока что не обращает на боль внимания: после, после, сейчас не время. Он отвлекается только один раз на текущую из царапины на лбу кровь, поспешно вытирает ее рукой, чтобы она не мешала видеть, и тут же проигрывает: сбитый с ног дрожью небес, падает вниз, в мир живых, в темное море, и далекий плеск воды кажется белому зверю самым прекрасным звуком за последние короткие годы. Море не отдает своей случайной жертвы, накрывает ее высокой волной, и волнуется долго и шумно высокими темными волнами. Удушливо-жаркий гнев сменяется теплой тишиной, сглаживается окружающим покоем: солнце светит все так же ярко и тихо, и все так же поют райские птицы, и ветер шевелит прохладные листья. Хакутаку сидит на облаке, свесив ноги в мир живых, и тяжело дышит, и ждет, ждет непонятно чего. Зрение приходит в норму не сразу, но он уже видит пену на море и узкий серый остров на горизонте. На небесах пусто, уютно. Море внизу не сразу, но успокаивается, перекатывает сероватую пену на низких волнах. Хакутаку опирается подбородком на ладонь и думает, что демон, наверное, попал в свой ад. Море отражает солнечный свет, но само оно темное, и Хакутаку нравится эта ненавязчивая независимость. Время идет медленно. Минута, другая. Хакутаку кажется, что он видит сквозь толщу воды черную с алым ткань, и скорее всего, ему показалось. Его дыхание окончательно выравнивается, и он уверен, что сегодня больше не увидит ни одного демона. Хакутаку возвращается домой. Хочет возвратиться. Ему кажется, что сквозь сотни ли воздуха и толщу темной воды он видит неестественно белую руку.***
— Когда начинаешь изучать медицину, то самым сложным представляется лечение демонов. Проблема даже не в том, что из-за их упрямой живучести к лекарю они попадают в изрядно потрепанном состоянии, а в том, что буквально каждый из них слишком уж уникален. Я говорю не о лишней лапе или голове, а про их организм в целом: думаешь, почему демоны плохо горят в огне или легко переживают сверхвысокие температуры, или пьют яд корней спорыньи как алкогольный напиток? Приходится разбираться на месте, что к чему, и в спешке не перепутать второе сердце со вторым желудком, и не удивляться, когда найдешь у одного из них в желудке, скажем, теплочувствительный глаз. Собственно, почему я и не стал углубляться в хирургию и читать все эти трактаты с описаниями бесполезно усредненных случаев — это долго и бессмысленно. Мне для нее надо только помнить только одно: сшей красное с красным, желтое с желтым, белое с белым. Наверняка будет хорошо. Момотаро не слишком очевидно, что недостаток теории аптекарь вынужден был компенсировать импровизированной практикой, но он кивает, словно расставляя в речи знаки препинания. — Из всего этого разнообразия существ, которые имеют свойство болеть и страдать, я взял за образец людей: они не так сильно отличаются друг от друга, и я сравнивал все с ними: демонам можно давать все, что ядовитее физалиса, а нежным духам алтарей и дорог и того не давать. То, что говорит китайский зверь, можно не записывать: каждое сказанное им слово иллюстрируют раз за разом возвращающиеся в аптеку духи, демоны и животные. — Вот например, на большинстве известных мне демонов можно использовать обычнейшие препараты, но следить, чтобы там не было розмарина, ладана, зверобоя, вербены, можжевельника, чеснока и, желательно, соли: они им вредны, и у многих может быть аллергия. Демоны легко могут пережить очень высокие и низкие температуры, отравление сильными ядами, тяжелые и очень тяжелые повреждения органов или обширную потерю крови, но с водой им надо быть осторожнее. Если они находились под водой дольше пятнадцати минут, то с ними впоследствии будет очень много проблем. — Они могут так долго прожить без воздуха? — Они бессмертны, но с оговорками. У демонов очень густая и перенасыщенная гемоглобином кровь, они могут не дышать минут пятнадцать, реже двадцать. Но последствия для них неприятны. Вот был случай: один могущественный демон упал с небес в море, и его оглушило высокой волной. Нельзя было узнать, как долго он находился под водой… «Но я все равно знал, что он находился под водой дольше часа», — слова застывают на кончике языка, и тишина настолько внезапна, что Момотаро непроизвольно подрывается со стула: вдруг покровитель медицины подавился собственными словами, или у него пропал голос, или он свалился замертво, и надо помочь. — Нет, это все же ужасная история, не буду ее рассказывать, — наконец произносит аптекарь и на секунду прикрывает ладонью глаза.***
Вероятно, демона подхватило течение, а ближе к берегу волны вынесли его тело на каменистый берег. Он не был мертв — демоны не умирают, потому что после смерти им некуда попасть — но и однозначно живым его назвать нельзя. И тогда Хакутаку стоял на берегу, и смотрел на это чужое, пограничное состояние, и его руки чуть тряслись: он не знал точно, что делать, и потому порывался сделать все сразу, от непрямого массажа сердца до кровопускания. Первая заповедь врача — «не навреди», и вот сейчас она была нарушена так отчаянно и бездарно, как еще никогда не была нарушена. Воистину сказал мудрец: бойтесь исполнения мимолетных желаний. Вот лежит на сером камне хладнокровный и могущественный демон, и никто не знает, какими последствиями обернется сегодняшний день, и все потому, что однажды китайский зверь пожелал ему провалиться сквозь небо и землю обратно в ад. Хакутаку забрал его обратно в домик на краю неба, пока к неподвижному телу еще не стеклись падальщики, и даже сквозь одежду чувствовалось, что кожа демона холодна — какая неожиданность — как вода в море. Вода теплыми каплями сочилась у демона изо рта и из носа, а грудная клетка судорожно и бестолково содрогалась под ладонями аптекаря, когда он заставлял притихшее сердце биться, снова и снова, пока оно не вспомнило, в каком ритме надо гнать густую кровь по сосудам. Когда Хозуки открыл глаза, его белки были черными от лопнувших сосудов, и враз ставшие безжизненными глаза жутковато выделялись на бумажно-сером лице. Соленая вода скопилась не только в легких, но даже за их пределами, и теперь демон не дышал, а судорожно, мучительно задыхался, и Хакутаку не спал, следя, как бы демон не задохнулся окончательно: вслушивался в рваный ритм дыхания так внимательно, что иногда и сам забывал, как дышать. Они не сказали друг другу ни слова: Хакутаку и сам знал, что делать, где и что болит и как чувствуется, а Хозуки не видел в этом смысла. Тем более что если бы он заговорил, то снова ощутил бы привкус морской воды где-то глубоко в горле. Хакутаку четыре дня и пять ночей жег сухую камфару и поил демона пряной настойкой, много, не обращая внимания на недовольный, изредка приглушенно-отчаянный, немного молящий взгляд, до отвращения и тошноты, пока приступы удушья не прекратились окончательно. Он мог бы не спать еще больше, если бы это потребовалось. Его не мучило чувство вины, потому что у него не было на это времени. На пятый день Хозуки почувствовал себя вполне сносно и молча встал с пахнущей солью и потом циновки, и несколько минут стоял неподвижно, ожидая, пока пройдет темнота перед глазами. Хакутаку все так же молча отдал ему в руки три пузырька, не объясняя, что в них и как принимать их содержимое: демон и сам знал, не зря же он интересовался медициной. Согласно кивнул, глядя в сонные, серые, зрячие глаза аптекаря, и ушел, не сказав и слова; Хакутаку даже не обернулся на тихий стук закрывшейся двери и упал на циновку, и заснул еще до того, как коснулся головой подушки.***
— Где-то на западе говорят, что если однажды обожжешься на молоке, то потом будешь дуть даже на холодную воду. Не люблю признавать этого, но все же они бывают правы. Хакутаку пьян, Хакутаку лежит на прохладной траве и рассказывает невыносимо далеким звездам о прошлом, которое не вспоминает, но которое все равно с ним. — Я мог бы добавлять пряности во все лекарства, и мази, и курительные смеси, и куда угодно, и все эти синяки и царапины имели бы какое-то подобие возмездия, но как вспомню, как заставлял эту сволочь пить эту настойку столько раз в день, что и самого от нее тошнит. Я уже не сожалею о прошлом, и прошлое не сожалеет о том, что оно случилось, так что же мне мешает приложить его лицом в кипяток? О, так это же созвездие Водолея, вот почему я об этом вспоминаю. Небесный зверь глупо хихикает, и пытается встать, и неловко переваливается на другой бок. Касается кончиками пальцев багрового синяка на скуле и жалуется непонятно кому, непонятно на что: — А если подумать, поспал бы под водой тысячу лет, ничего бы страшного не произошло. Его слова — чистейшая пьяная ложь. Ведь синяки и перетерпеть можно, а попробуй тысячу лет проживи в ожидании чьего-то пробуждения.