***
«Ты и так хорошо выглядишь, Манипенни». Она знает, что он скажет это – потому что он говорил так и раньше. Она не помнит, когда (они – юные и худенькие – едва окончили университет, и она пытается усмирить его непокорную гриву волос бриолином, который отвратительно воняет и от которого руки становятся липкими, но без него Фредди уж точно даже на собеседование не пригласят, и именно это обычно делаешь, когда веришь в кого-то, и он смеётся над ней, когда она понимает, что до сих пор не сделала макияж), или где (она просто ужасно печатает, в самом деле ужасно, и она отнюдь не специалист в этом, поэтому она плачет, когда их редактор орёт на неё – но только потом, в дамской комнате, думая, что там никого нет; и тогда он шепчет ей из-за двери, и в кои-то веки в его голосе не чувствуется нахальства, потому что он всё слышал), или почему (они мокрые до нитки, слишком долго провели на улице под дождём, потому что она уронила ключи, и когда они наконец заходят в квартиру, она проходит мимо зеркала и мимоходом отмечает: «Я похожа на смерть», и он качает головой). И он не лукавит.***
Впервые она пытается накраситься спустя два дня после Происшествия – так они стали называть это, потому что оно казалось важным, потому что оно случилось не за тысячу миль отсюда, и даже не где-то за углом. Потому что это случилось с одним из них, потому что это был Фредди. И вот она дома. Семь часов утра. Она накрасила глаза, нанесла румяна, взяла маленький тюбик, сняла крышечку и повернула его. Она не думает об этом, она вообще ни о чём не думает, пока не смотрит на себя в зеркало и не начинает обводить помадой контуры губ. Помада красная, как яблоко, красная, как… И тогда она вытирает губы ладонями, плещет водой в лицо, пока макияж окончательно не плывёт, а волосы не разлохмачиваются. Она трёт губы куском туалетной бумаги, пока они не начинают болеть. Она неудачница, ей нужно измениться (сменить гардероб, работу, свою самую большую любовь, но она не может выполнить последние два пункта, не изменив себя саму). Она падает на стул, её блузка испорчена, но Бел не обращает на это внимания. Глаза нестерпимо режет, она вот-вот расплачется. В тот день она опаздывает на работу, и ей приходится придумывать оправдание. Он бы так ею гордился.***
Она запивает свой ужин дешёвым белым вином и, сидя перед телевизором, не смотрит новости. Она скучает по нему сильнее, чем во время его десятимесячного отсутствия, потому что тогда они рассорились перед самым его отъездом, и, хотя никто из них не желал этого признавать, им обоим нужно было провести какое-то время вдали друг от друга. Ему нужно было повидать мир, увидеть больше, чем она успела показать ему, и немного пожить где-то ещё. Ей нужно было убедиться, что она может жить без него, а он – без неё, но в действительности никто из них не хотел этого. Что бы кто ни говорил, им не пришлось ждать слишком долго. Они рассчитали время верно; это всё остальное было отвратительно и ужасно неправильно. Она не засыпает раньше полуночи и не читает стихов, боясь, что они будут звучать в её голове его голосом.***
Вот истина: Это не было Происшествием. Это был несчастный случай, всего лишь один из многих, такое происходило с другими едва ли не каждую неделю. И никто не обращал внимания – никто, кроме Фредди, потому что он видел в этих людях себя. Только вот теперь никого не осталось, ибо он присоединился к ним. Это было неизбежно, точно так же, как неизбежна атомная война; Бел лишь хотела, чтобы это не случилось так скоро. Она видела своё будущее, их будущее, освещённое его разговорами о возможностях. Она никогда не могла понять, каков он на вкус, ей приходил на ум лишь вкус дыма, потому что они оба вечно были слишком заняты, чтобы перекусить; и у неё есть подозрение, что она на вкус такая же. Это было нечестно – то, что, увидев его в следующий раз, она едва его узнала (не из-за нового костюма, пошитого у портного и тщательно подогнанного по фигуре, и не из-за бороды, благодаря которой он стал выглядеть изысканнее и старше, и стал казаться более далёким). У него больше нет лица, только плоть, плоть и кровь, и рот, зовущий её, хотя разговаривать ему не следует. «Замолчи, Фредди, — думает она. — Иначе ты разобьёшь мне сердце». (Ты уже это сделал).***
Он скоро проснётся, Бел это знает, потому что больше не убегает. Он вернулся, и время наконец настало, и она не боится, потому что это то, чему он её научил; раньше она боялась вдвойне – за себя и за него, но теперь всё изменилось. Навсегда. Она стала храброй благодаря ему (именно это обычно делаешь для человека, если веришь в него), но он никогда об этом не узнает, если она ему не расскажет, поэтому ей придётся рассказать, поэтому ему придётся проснуться. Иногда она забывает об этом, пристально смотрит на него, кровоподтёки заживают, борода отрастает вновь – они пришли к этому очень длинной обходной дорогой – и ей с трудом удаётся сдержаться и не начать трясти его, крича: «Возвращайся, возвращайся домой, возвращайся ко мне. Ты не посмеешь уйти, только не сейчас. Только не после того, что ты сделал». И тогда он откроет глаза, целый и невредимый, не считая шва за ухом, там, где была рана. Он будет дразнить её, и она будет любить его за это. (И тогда она почувствует себя достаточно смелой, чтобы снова нанести на губы красную помаду, только для того, чтобы оставить отпечаток на его щеке, и это будет прекрасным зрелищем). «Уже уходишь, Манипенни? — криво улыбнётся он, как будто только что выпивал со Смертью, но был отпущен восвояси. — Но мы же только начали».