Обычно

      Обычно Хисана уже спала. Последнее время Бьякуя всё чаще возвращался в поместье тогда, когда она уже уснула, но жена оставалась верна себе – никогда не ложилась в постель без него.       Вот и сейчас – одетая, сидя за низким столиком, подложив маленькие ладони под щеку – ждала его, даже во сне. А рядом – расстеленный футон. При взгляде на неё такую Бьякую волной накрывала нежность, и он снова терялся, хотя это повторялось из раза в раз.       Обычно дотронуться до неё, даже спящей, означало больше не отпустить, а он только с дежурства, пыльный и грязный. Раздеться и принять ванну – значит оставить её так, в неудобной позе, такую беззащитную, уязвимую, ожидающую именно его…       Обычно на этой мысли он проигрывал: вытаскивал и опускал на подставку Сенбонзакуру, сдергивал Гинпаку, снимал хаори и косоде, бросал всё это хоть и как можно аккуратнее, но на пол и подхватывал Хисану на руки. Легкую, маленькую. Его.       Она просыпалась – она всегда спала чутко. Прижималась, обнимала тонкими руками, бормоча что-то ласковое спросонья о том, что он снова поздно, что он устал. Он соглашался с ней: «Да, устал» – и опускал на футон, вдыхая её неповторимый аромат, вызывающий у него легкое головокружение; скользя губами по нежной коже, а пальцами – под тонкую ткань её одежды и чувствуя, как улетучивается усталость, невесомей становится тело и закипает кровь.       Обычно от этого она просыпалась окончательно, и, тихо улыбаясь, просила подождать, пока она выплетет из его волос кенсейкан. Он, опять же, соглашался: «Конечно, я подожду» - и, сажая её к себе на колени, спускал с хрупких, в темноте отливающих молочной белизной плеч домашнее юката. А она в ответ, высвободив руки из рукавов, склоняла к себе на плечо его упрямую голову. И к тому моменту, как кенсейкан был выпутан из его длинных, цвета воронова крыла волос, её глаза уже затуманивались, дыхание прерывалось, а ловкие маленькие пальцы ослабевали оттого, что он и не собирался останавливаться, обжигая, лаская, дурманя своими прикосновениями. И кенсейкан с тихим фарфоровым стуком падал на футон, но оба даже не слышали этого.       Он приходил в себя лишь тогда, когда её невесомые прикосновения становились нетерпеливее в желании приникнуть к нему ближе, почувствовать его без одежды, кожа к коже, а губы мягко касались шеи и груди в вырезе ситаги*. Тогда, неимоверным усилием воли он разгонял туман, царивший перед глазами и в голове, подхватывал её на руки, игнорируя своё заходящееся истомой тело, заворачивал Хисану во что-нибудь, подвернувшееся под руку, и нес в баню.       Обычно она очень смущалась, боясь повстречать на пути слуг, но те, как правило, в такое позднее время уже спали или, учуяв обстановку, тщательно делали вид, что спят. И Бьякуя со смущённой Хисаной благополучно попадали в ещё теплую баню, где он, не желая опускать её на каменный пол, кидал ей под ноги свою одежду. Она снова смущалась, теперь уже его наготы, краснела, но ласково и твёрдо усаживала его на маленькую скамью, чтобы помочь смыть усталость прошедшего дня. Долго он не выдерживал, потому что терпеливо сносить ласковые касания маленьких ладошек и тоненьких пальчиков, даже сквозь пенную губку было выше его сил; не говоря уже о случайных столкновениях и открывающихся, таких желанных выпуклостях и изгибах её маленькой, гибкой фигурки.       Он вскакивал, обливался, фыркая и смывая с себя пену, ловил жену, смеющуюся и мокрую, и погружался вместе с ней в большую круглую о-фуро**, где очень скоро она, подчиняясь его взгляду, потемневшему от желания, мягким движением покорно клала руки ему на плечи.       Обычно от этой покорности у него снова мутился рассудок, он властно притягивал её за талию, сжимал сильнее, запускал пальцы в волосы на затылке, жадно ловя губами её удивленно-нежный вздох. И вот тогда игры заканчивались, а начиналось сумасшествие, где каждое прикосновение означало признание в любви, а каждый поцелуй – клятву верности.       Бьякуя шептал что-то непередаваемо-нежное, беспомощное и жаркое и ловил её тихие вздохи и стоны губами, когда она таяла от его слов и ласк, и рывком погружался в неё, когда она в изнеможении шептала его имя.       Они соединялись, сплетались, срастались телами и сердцами, стучащими в унисон в бешеном ритме, ведь душа у них давно была одна на двоих.       И, обычно, когда Хисана резко выдохнув и дрожа, ослабевала в его объятиях, прижимаясь к Бьякуе теснее, словно желая переплестись навсегда и не разделяться, он со стоном отпускал себя и его мир разлетался на тысячи осколков, оставляя ему единственное право: сжимать в своих руках самое ценное – её.       И обычно же, спустя время, первой начиная улавливать посторонние звуки очнувшейся вселенной, уже Хисана шептала признания и слова благодарности, а ещё - что нужно всего лишь дойти до спальни, ни в коем случае не засыпать прямо здесь, в ванной. Уговаривала, тормошила, целовала, уворачивалась от его объятий, желающих схватить, не дать двигаться и заставить затихнуть. Вытирала полотенцем его мокрые волосы, целовала веки и краешки губ, шептала, что он простудится, гладила по щекам, проводила пальчиками по тонким соболиным бровям и говорила, говорила – только бы Бьякуя послушался и не уснул.       И он слушался, с усилием отгоняя усталость, заставляя себя выйти из ванной, не давая себе опереться на жену – такую самоотверженную и хрупкую. И, дойдя до спальни, падал на футон, увлекая Хисану за собой, прижимая, не отпуская, даже мысли не допуская, что может заснуть без неё. А, засыпая, думал о том, что готов отдать всё что угодно, чтобы вот такое их «обычно» длилось всегда. Вечность.