Ночная гроза
На улице душно и пасмурно. Из-за горизонта неспешно, угрожающе ползут серые громады туч, разъяренный гром гудит над городом боевым рогом, и всевозможный мусор, гонимый ветром, в ужасе разлетается по подворотням, тщетно ища укрытия. Вдоль мрачных рядов нахохлившихся молчаливых зданий быстро идет человек. На нем неопределенного цвета мешковатая гимнастерка, на фуражке — красная звезда. Прохожий явно торопится и периодически внимательно поглядывает то на неумолимо приближающуюся грозу, то на пустые глазницы переулков, с горящими кое-где одинокими огнями костров. — Спеши, Яша, спеши. От себя все равно не сбежишь, — громче, чем сам того ожидал, произносит Михаил и мрачно усмехается в усы, замечая, как человек замирает и медленно оборачивается в его сторону. Взгляды пересекаются. Немой диалог длится несколько коротких мгновений, затем на лице прохожего мелькает узнавание. Он спешно отводит глаза, и, развернувшись, прежним темпом уходит прочь. — По России стоит дым, то Слащев спасает Крым. Гаврилов смотрит старому знакомому вслед, затем задумчиво подкидывает в руке только что с трудом добытую бутылку дрянной паленой водки и ныряет в смрадный мрак парадной. Темнота здесь смешивается с едкой вонью перегара. Где-то за стеной глухо плачет ребенок, и эхо разносит по всем этажам короткие отзвуки всхлипываний. Чуть поблескивая в бледном свете, проникающем через грязные, треснувшие окна, под сапогами, хрустит острая стеклянная крошка, Дворника нет, и потому дом на глазах обращается из законопослушного опрятного пролетария, в вечно пьяную и покрытую толстым слоем грязи шпану. К мерзкой метаморфозе Михаил давно привык, но на душе все равно каждый раз становится гадко. Со скрипом отворяется входная дверь квартиры, окутанной кислым духом безыскусной стряпни. Деревянный пол скрипит — слышатся шаги. Это скрываются по своим комнатам немногочисленные сожители, боящиеся, впрочем, не вполне резонно. Угрюмый, разом потерявший всю свою вольную спесь, Гаврилов не вступал в конфликт решительно ни с кем, разве что, раз сломал нос плотнику Трофиму, по пьяни решившему зарубить жену свою, Зинку, топором. Крику было… Михаила не сторонится лишь долговязый бутуз лет десяти, Степка. Частенько, не смотря на строгие запреты матери, после занятий приходит он «по-соседски» в гости и то выпрашивает то посмотреть револьвер, то поведать о том, «как там, было, на Дону-то». Сбивчивую повесть слушает он всегда терпеливо, внимательно, потом качает лохматой рыжей головой, похожей на одуванчик и подводит итог: «Учитель другое говорит». «Ему виднее, » — грустно смеется рассказчик и надолго замолкает, устремив взор в никуда. В комнате сумрачно и неуютно. По окнам стучат первые капли дождя, дрожит совиным взором легкий штрих спустившегося вечера. На стенах роятся подвижные тени мокнущих снаружи ветвей. Они точно тянутся к чему-то невидимому для посторонних взоров, и все не могут его достичь, прикоснуться, схватить… Сопровождаемая резким хлопком, крышка покидает свое гнездо, слышится плеск прозрачной маслянистой жидкости. Крепкий запах спирта ударяет в нос, горькая водка жжет горло так, что перехватывает дыхание. Михаил заходится в кашле и отставляет бутылку в сторону. Света в доме нет уже вторые сутки — или неполадки, или не дают по своим, социалистическим причинам. В потемках свечу искать нелегко, и роясь в прикроватной тумбе, Гаврилов натыкается на самые разнообразные и неожиданные предметы — вот твердая корка паспорта и кипа неясного назначения бумаг, засаленные старые карты и… острые железные грани Георгиевского Креста. Ставшую недействительной награду за прежние заслуги Михаил давно хочет с честью упокоить на дне Москвы реки — во имя протеста и прекращения расспросов со стороны бесконечных проверок — но, никак не решаясь собраться, всякий раз откладывает прощание на потом, так, что орден упрямо возвращается в свой темный ящик. Слишком сладко щемит сердце от последней весточки ушедшей империи. Наконец находятся желтоватые неровные свечки. Сухо щелкает зажигалка, и на конце черного фитиля появляется маленький язычок веселого пламени. Михаил ставит свечу на блюдце, поближе к зеркалу, чтобы большую часть комнаты озарила медовая аура светящегося ореола. Огонь, явно довольный собой, быстро, словно паяц, начинает раскланиваться. Сил больше нет — в голове медным гонгом бьет тяжкий хмель жгучей водки. Боль от него не уходит совсем, а лишь тупеет, нехотя отступая на задний план. Гаврилов устало падает в рваное, оставшееся еще от прошлых хозяев (земля им пухом!) кресло. Его клонит в дрему, но проваливаться во владения сна вовсе не хочется. Там, в хаосе порождений разума, обитают липкие, подобные трясине, видения. Сущее встречается в бешеной вакхической пляске с былым, и пред глазами предстает то привольный Дон, то пыльная, гнетущая Москва, с бесконечными очередями к полупустым прилавкам. Разве же это жизнь? Дождь блаженно шепчет миру что-то невероятно наивное и нежное, как первый вздох проснувшейся весны. Похожие на крупных ленивых рыб, мирно и нехотя ворочаются в голове тусклые мысли. Постепенно привычные предметы утрачивают свои очертания, тени сгущаются, и четким в мерклой пелене остается только зеркало, с отраженным в нем огоньком. Воск неторопливо стекает вниз, пламя колышется… И вдруг выхватывает в отражении блеск золотых полковничьих погон. Михаил, от неожиданности, резко отстраняется, отчего мираж содрогается и пропадает в глянце старинного стекла. Будто готовясь покинуть клетку ребер, стучит в припадочном ритме сердце. Грудь осеняет легкий жест крестного знамения. — Чертова ночь, — Гаврилов нервно трет виски, — Исковеркала… Голос гулко разносится меж голых стен помещения. Никого. Михаил встает и, чтобы успокоить расшатанные алкоголем нервы, широким шагом проходит по комнате несколько кругов. Перед взором все плывет, тело чудится ватным. Почему же спирт дурманит лишь тело, но не воспаленный рассудок? Наконец, он возвращается в успевшее остыть кресло и решительно задувает свечу. В воздухе появляются тонкие ленты сизого дыма. Перебираться на незаселенную — третьего дня в продавленном матрасе были обнаружены клещи — железную кровать желания нет. На этот раз дрема набрасывается с удвоенной силой, видимо, боясь упустить непокорную жертву. Веки тяжелеют… За окном протяжным воем заливается собака, возвещая о том, что ливень ушел, верно, рассказав городу все, что хотел. Из-за сонма густых туч появляется болезненный и бледный, ровно морфинист, месяц. Белесые нити лучей прокрадываются в жилище, падают Михаилу на лицо, и, сквозь сон, чудится ему это прикосновением мертвенных прохладных пальцев. С невероятным усилием Гаврилов открывает глаза и… замирает, не в силах шевельнуться. Прямо перед ним сидит некто, облаченный в пропаленную серой шинель, на которой смутно виден треугольник триколора. В серебристом сиянии матово сверкают золотые погоны. Гость печален. Неожиданно бескровные уста его размыкаются. Хозяину комнаты летит короткое: — И это — твоя честь? Душу, словно озноб, пробирает нечеловеческая тоска, смешанная с бесцельной злобой. Неверная рука чувствует под собой привычный ствол нагана. Пуля в барабане — Михаил сам ставил ее еще вчера, надеясь покончить со всем и разом. Слышится щелчок предохранителя и по замершему дому разносится грохот выстрела. В тишине, этажом ниже заходится в плаче младенец. Ночь. Посреди покрытой седоватыми лунными бликами комнаты, безвольно опустив оружие, стоит человек и в ступоре неожиданного осознания смотрит на мелкие осколки разбитого зеркала.Часть 1
6 мая 2014 г. в 20:16