Он звал ее Мириам. Другие звали ее просто ...

      Он звал ее Мириам. И видел каждый раз, стоило ему сомкнуть глаза. Все чаще в этой бесконечной череде таких одинаковых, и в то же время таких разных снов. И Мириам была разной – ласковой и тихой, дарующей освобождение от бесчисленных страданий, жесткой и беспощадной, отнимающей все, что так дорого душе.        От нее всегда захватывало дух. Он всегда чувствовал ее присутствие, позади своего плеча. Ее легкое дыхание, от которого бежали мурашки по спине. Ее леденящие прикосновения. Ее настойчивость, упрямство, с которым тщетно пытался бороться. Она всегда бесцеремонно врывалась в чужие жизни, была настоящей хозяйкой абсолютно всего. И их действительно обвенчали с его Мириам. Джоанна стала их ребенком. Но МакКой никогда бы не назвал Мириам красивой. Какой угодно, но не красивой. Ради всего святого, только не красивой!        Он звал ее Мириам.       

Другие звали ее просто: Смерть.

      И каждую ночь она приходила в его сны и заглядывала в голубые глаза Кирка. Он ревновал. Он скрипел зубами. Он посылал все к чертям, став еще более раздражительным, чем обычно. Еще более ненавидящим ее, эту суку, отобравшую у него все. Но он повенчан с ней. И Мириам всегда стоит за правым его плечом. И лишь однажды он смог уговорить Мириам остановиться, подарить ему жизнь.       Джоанна никогда не была такой, как все. Слишком болезненная, слишком сообразительная, слишком любящая, все слишком… и невезучая до самых чертиков. Но именно она перевернула его жизнь. И за все эти пять с гаком лет Леонард сожалел о чем угодно, но не о своем выборе. Темная дорога черной стрелой мчалась вперед. Мокрый, такой архаичный асфальт любимой Джорджии. Свинцовые тучи, покрывающие все небо, клубящиеся, разрывающиеся на осколки громовыми раскатами и яркими змеями молний. Мотор машины, не представляете, что это за чувство – вибрация мотора настоящего, бензинового двигателя! Это сама жизнь под капотом, ни одна современная тачка не сможет даже близко изобразить этот звук, этот такт, этот рев! От спиртного, от грохота небес, от этого рыка мотора под капотом казалось, кровь Леонарда горит, самовоспламеняется в тонких сосудах, разрывается мелкими взрывами эйфории в каждом чертовом капилляре.       Ночь. Дорога. Рев мотора. Как же он любил это чувство! Он летел, он чувствовал, как маленькая фигурка мустанга разрывает такой густой, плотный воздух перед собой. От света фар дорога блестит, словно покрытая россыпью бриллиантов. О боже, что это за чувство! Мчаться так, позабыв обо всем. Только он и скорость. Только он и весь мир под колесами его автомашины.       И тут, из тьмы фары выхватывают маленькую, совсем кукольную фигурку ребенка. Ярко-зеленые глаза в обрамлении густых ресниц смотрят на него расширенными от ужаса зрачками. И уже тогда в них плескалось смирение. С неизбежностью. С адской болью. С кровью, заливающей дорогу.       Резкий скрип тормозов резал душу на куски, и даже вывернутый руль, до отказа, пренебрегая голос разума и факт «перевернется», не смог предотвратить столкновение. Девочку задело по касательной, совсем чуть-чуть, но этого оказалось достаточно для того, что бы кровь залила асфальт, что бы тело было разорвано на куски. Травмы, официально признанные несовместимыми с жизнью. Леонард не помнил, как выбрался из авто, в миг ставшего из антиквариата куском металлолома. Не помнил, каким чудом успел оттащить ребенка до взрыва. Не помнил, как вызвал дорожную службу. Он не помнил много из произошедшего, поскольку это не было важным. То, что действительно было важно – так это не по-детски взрослый взгляд, смирение и прощение. Это маленькое, хрупкое тельце в его руках. Это горячая кровь на его пальцах. Этот потухающий взгляд. Это остановившееся сердце.       Решимость пришла быстро. Как и спокойствие. Словно он каждый день творил обряд по сотню раз. Слова заклятья, которые он произносил, кровь пятилетней девственницы, пламя и вода. И его кровь. И черная, очерченная звезда смерти, усыпанная узором жизни – обугленной головешкой на влажном песке.       Когда прибыл патруль, Джоанна была мертва уже двадцать пять минут. Но МакКой все так же прижимал это маленькое тельце, с перевязанными ранами к своей груди, как отец родное дитя. Его слезы сливались с потоками дождя, который неиствовал. Темно-каштановые пряди стали совсем черными, кровь струилась по виску. От него несло алкоголем так, что можно было опьянеть. Его губы шептали лишь одно. «Мириам… Мириам…». Когда у него хотели отобрать ребенка и убрать в черный пакет, Леонард готов был убивать. Он кричал так, что патрульные вкатили ему тройную дозу стандартных транквилизаторов. Это могло бы остановить его сердце. Но и это не помогло успокоить Лео. Девочка так и осталась у него на руках. Холодное, обескровленное тело с небьющимся сердцем.       В двухстах метрах от въезда на территорию больницы девочка раскрыла глаза. Потускневшие, но полные жизни. Тонкая, худая ручка крепче вцепилась крохотными пальчиками в окровавленную рубашку МакКоя, прижимая к себе.        «Папа», - едва слышный детский голосок разрезал тишину. В это не поверил никто, кроме Леонарда. Девочка была мертва три часа. Три часа и двадцать три минуты, если быть точным.       «Папа», - вновь повторила она, едва дыша. Мужчина с нежностью обхватил ее ладошку, мягко сжав, и улыбнулся. «Я здесь», - прошептал он, приложив губы к ледяному, синюшному лбу.        Джоанна оказалась сиротой. Сбежавшая из детдома, беспризорница, выскочившая на дорогу во время побега. Даже, если бы он расчленил ее на мелкие кусочки, сравнял ее кости с землей и распластал по асфальту грязной лужей, максимум, что ему могло грозить – это незначительный штраф и огромная сумма по страховке на покрытие собственного лечения. В этом безумном мире сироты никому не нужны. Это лишь биологический мусор, загрязняющий окружающую среду. Но его судили не за это. Не за то, что он сбил ребенка. А за то, что оставил ее в живых. Не позволил умереть. Повенчанные со Смертью всегда были вне законов. Одно из немногих преступлений, о которых лучше не упоминать даже на имперской границе. Одно из немногих преступлений, за которые не расстреливают. Криокамера без права разморозки. С неполным отключением сознания.       Бесконечные мытарства по лабиринту собственного разума, в агонии плескающейся вечности. Это даже страшнее необъятной пустоты Космоса.       Если бы не вмешался Крис Пайк, МакКой бы никогда не увидел больше этих изумрудных глаз своей Джоанны, не трепал бы каштановые кудри с седыми прядями своей девочки, ни разу бы не услышал этот звонкий смех. - В звездный флот? Вы бы меня еще на «Энтерпрайз» позвали, честное слово, - скептический смешок смертника сорвался с его губ. И уж каково было его удивление, когда он ступил на борт этого корабля. Но у Пайка был один весомый аргумент, который стоил всего на свете.       «Ты сможешь ее удочерить». Самые важные слова говорят шепотом, в пол голоса. Самые важные слова все равно услышат. И МакКой загорелся. Он готов был теперь что угодно. И месяцы допроса. И мучительные эксперименты. И бездонную громаду Космоса, которую никогда не любил. Ради того, что бы на несколько мгновений прижать к себе эту чудную головку с белесыми прядями, почувствовать, как уже не такие крохотные ручки сцепляются у него за спиной в крепком объятии, вновь почувствовать приятную тяжесть подрастающего ребенка на своих плечах.       Ради Джоанны он убивал. Ради Джоанны он воевал. Ради Джоанны он жил в этом аду на границе империи. И терпел все выходки Мириам, чувствуя ее незримое присутствие за правым плечом. Но он вернется на эту проклятую Землю, что бы быть рядом со своей малышкой.       Он ей обещал. Еще тогда.