Atrophy

Вернись к тем дням, когда ты чувствовал себя живым. Осознай, что ты чувствуешь, когда смотришь внутрь себя.

      Это было нормально. Дни напролет стучать по клавиатуре одинаковые комбинации, кодировать что-то для тех, кто стоял на ранг выше, чтобы они, в свою очередь, продолжали кодировать то же самое «что-то» для своих начальников. И так по кругу, день за днем, месяц за месяцем. Это не надоедало и, серьёзно, это не должно было надоесть, ведь как может надоесть твоя собственная жизнь и твоя суть? А я верил, что моя суть заключается именно в этом клацающем звуке и мертвых цифрах на экране.       Я правда верил в это и молился на это, жил и дышал этим, пока однажды ты не ворвался в наш выкрашенный в три оттенка белого офис и не научал меня дышать ласкающим легкие воздухом и жить такими пугающими, но чересчур настоящими эмоциями.       Твои красные волосы светились живым пламенем в нашем белом мире, и поначалу это пламя слепило мои глаза. От тебя за километр несло запахом мокрого асфальта и сажи, и я с трудом мог побороть желание закрыть себе нос, когда ты, ничего не стесняясь, усаживался прямо на наши офисные столы и с упоением рассказывал о том, что вчера смастерил рогатку. Рогатку, в мире, где о том, что когда-то здесь обитали птицы, ты едва ли сможешь вычитать в какой-нибудь особенно старой и пропахшей цвелью книге. Я говорил тебе об этом, а ты весело хохотал и шептал что-то о том, что птицы все еще среди нас, просто надо внимательнее смотреть.       Когда я пытался работать, ведь мне серьёзно надо было выполнять суточную норму, ты звал меня подышать уличной копотью, и это был верх глупости, потому что понятие «улица» давно изжило свой век. Звал настойчиво, противно тянул гласные моего имени и дергал за черные волосы, стриженные под ежика. А я молился всему, чему молились «до», чтобы ты оставил меня в покое, но все равно выходил с тобой на эту странную прогулку по белым коридорам, которые ты почему-то окрестил тротуаром, и дышал специально пущенным газом, который поддерживал наши силы в течении всего рабочего дня, и который отныне звался уличная копоть.       Иногда мы заходили слишком далеко, туда, куда один я не зашел бы ни за какие повышения, да и ни с кем из своих коллег я бы тоже сюда не зашел, ни за что не зашел бы, но ты так крепко сжимал мою руку и так упрямо тянул за собой, что я просто не мог не поддаться твоему напору. К самой стене мы так и не подошли, хотя надо было, чёрт возьми, надо было, потому что, я уверен, сквозь щели наверняка просачивалось то «нечто», которое ты называл воздухом и которое просто взбудоражило бы мой рассудок. В эти моменты ты говорил, что проклинаешь уличную копоть, потому что такой, как я, должен дышать кислородом, а уж никак не этой дрянью, а я не мог понять, что значит «такой, как я».       Я не верил тебе, когда ты говорил, что там, за стеной, целая вселенная, познать которую смогут лишь хоть отдаленно помнящие, что значит любить. Я не верил, потому что ты, вообще-то, ненавидел это место, этих людей, ненавидел меня и ненавидел себя, но по ночам, когда меня запирали, ты через стенку шептал мне слова любви. Однажды я осмелел и спросил, почему днем ты ненавидишь, а ночью внезапно пропитываешься такой трепетной и такой до ужаса сильной любовью ко всему, что окружает тебя, а ты улыбнулся и сказал, что не все еще потеряно и что этот мир еще можно вернуть, если разбавить его существование капелькой этого чувства.       Так длилось еще очень долго. Ты вытаскивал меня на прогулки, ты рассказывал мне о том, что находится за гранью моего мира и моего понимания и очень расстраивался, когда я переставал тебя слушать, слишком увлекаясь работай. Ежесекундно ты заполнял собой все пространство вокруг меня, заставлял мою кожу и мой рассудок впитывать всего тебя без остатка, от красных волос до мании ко всему нереальному или давно забытому, а я, вообще-то, был не против, потому что, честно признаться, я уже был заражен болезнью под названием «жизнь», и ты лишь развил ее симптомы. И именно эта болезнь, именно то, что в свое время мне никто не сделал вакцины от нее, никто не сказал, что опасно так близко подходить к стене и общаться с людьми, на голове которых целый пожар, потому что есть вероятность заразиться этой смертельной болезнью, именно это и обозначало «такой, как я».       Я понял это очень поздно, понял тогда, когда моя зависимость от твоих безумных речей, от твоих прогулок по улицам, от твоего пропитанного уличной копотью пространства, от твоей ненависти и от твоей любви, от, в принципе, всего, что составляло тебя, достигла своего апогея, и когда ты внезапно исчез. Исчез, оставив после себя едва различимый запах мокрого асфальта и сажи, а я теперь не мог просто нажимать на кнопки и думать только о работе и о белом цвете. Нельзя так просто брать и исчезать, когда ты так внезапно врываешься в жизнь человека и переворачиваешь все вверх дном, когда ты в корне меняешь весь его рассудок и разбиваешь все его устои, когда ты переучиваешь его легкие и заставляешь их воспринимать лишь мокрый асфальт и уличную копоть, сажу и воздух, а не приевшийся газ, когда ты – единственный, заставивший его чувствовать.       В тот вечер я взглянул на свое отражение, и впервые увидел там не перспективного работника, а всего лишь марионетку этого заснувшего мира. Марионетку, которая должна наконец снять свои нити. Марионетку, которая просто разобьется о скалы атрофии, если не сможет наконец стать настоящей.       И я ушел. Ушел на поиски птиц, ушел бегать по мокрой от росы траве, ушел учиться смеяться и плакать, ушел дышать воздухом, ушел в жизнь, ушел туда, где обязательно должен был быть ты.