Целый

Чужие непрошеные пальцы быстро снуют по костюму, отыскивают пуговицы, выдирают вплетённые в манжеты позолоченные ленты, сминают дорогую ткань. Людовик всегда умело обращался со своими одеждами, настоящий маленький принц, не то что неуклюжий Филипп, каждый раз подолгу борющийся с каждой застёжкой. Только на этот раз Людовик раздевает не только себя, но и его тоже. Раньше, каждый раз, когда Филипп смотрел на брата, он точно в зеркало гляделся. Но теперь сбылся его давний кошмар, и в отражении он видит не себя, а зловещего двойника; а главное, он давно наблюдал перемены, давно ждал затаившейся кульминации, но вместо того, чтобы успеть приготовиться и защититься, стыдился и трусил. — Давай, Филипп, — твердит ему Людовик, чьи пальцы уже добрались до обнажённой кожи на ключице, и чем отчаяннее он мотает головой, тем менее деликатными делаются прикосновения брата. — Не упрямься, ну же, — повторяет тот, капризно и настойчиво, в своей обычной манере. — Я решил, что только ты достоин этого, больше никто. Никакой брак не сможет… сделать нас целыми. «Ты решил за меня», — хочет сказать Филипп, но молчит, глядя во все глаза на то, как Людовик обнажается следом и склоняется над ним; только он умел склоняться так, что выходило, будто он до тебя снисходит. Как хищная птица снисходит до притаившейся в траве мыши. Но несмотря на все эти замашки, Людовик ещё буквально вчера был всего лишь мальчишкой; и тело у него, как и у Филиппа, угловатое и нескладное, хотя уже обретало грацию. И о браке ему думать, должно быть, рано, однако Людовик уже созрел — и не только мыслей, но и до действий тоже. Он всегда всё успевал быстрее, а Филипп всегда отставал. — Доверься мне, Филипп, — уже с ощутимым нажимом, почти с угрозой, скрытой за пока ещё ласковыми словами, но Филиппа мутит, Филиппу холодно и душно одновременно; он отбивается своими слабыми тонкими руками и вжимается спиной в пыльные бархатные подушки глубокого кресла, где и был застан врасплох. Он ещё не созрел. Наверное, он никогда не созреет. — Ты либо со мной, брат, либо против меня. — Я с тобой, Луи, — хнычет Филипп, но поздно: знакомые черты искажает гримаса. Их с братом лица похожи до последней родинки, но эта усмешка может появиться только у Людовика, только его губы могут искривиться именно так. И эта усмешка значит, что он чувствует себя униженным, но всеми силами стремится не показать этого. Эта усмешка значит, что он не простит. Людовик набрасывает на голые плечи подхваченный с пола камзол и уходит, гулко хлопая дверью, но даже это он делает с изяществом, в то время как Филипп остаётся напуганным и жалким. Напуганным — потому что Людовик отомстит за эту сцену, непременно отомстит, через день или десять лет. Жалким — потому что Людовик приложит все силы, чтобы стать целым и без него, в то время как он сам целым станет уже едва ли.