С семьёй

      Неторопливым шагом Лихтенштейн подошла к калитке маленького, но ухоженного домика. Таких, как он, много стояло на окраине Вены, но этот выделялся какой-то особенной аккуратностью и красивым маленьким садом. Короткая прямая каменная дорожка вела к порогу дома, из открытого окна которого доносился приятный запах какой-то выпечки. Входная дверь резко распахнулась перед девушкой, за ней стоял Кугельмугель, с любопытством разглядывавший гостью.       — Я знал, что ты придёшь, — уверенно заявил он.       — Конечно, ведь я звонила и предупреждала вас о своём приходе, господин Кугельмугель, — улыбнулась Лихтенштейн, заходя в дом.       Идеально выглаженное голубое платье, украшенное кружевами, чёрные туфли на низком каблуке, неизменная синяя лента в волосах — Йоханн про себя тихо надеялся на прилив вдохновения. Он восхищался Лихтенштейн, ведь удивительно, что такая маленькая и слабая страна не только выжила, но и разбогатела, и добилась определённого признания. О независимости в его случае мечтают только наивные или самоуверенные. Или и то, и другое сразу, как в случае с его несносным приятелем Силендом.       В коридор выглянул Родерих, в фартуке поверх строгих, но истёртых от времени брюк и рубашки с расстёгнутым воротом и закатанными рукавами. Но прежде чем он успел поприветствовать гостью, Йоханн, почувствовав неприятный запах, зажал пальцами нос. Эдельштайн без лишних слов бросился обратно на кухню.       — И так всегда, стоит ему отвлечься, — скучающим тоном заметил Кугельмугель. — Надеюсь, что не совсем сгорело.       — Навевает воспоминания… Давно это было, я уже успела отвыкнуть от того, как господин Австрия может отвлечься и оставить выпечку без присмотра.       Йоханн открыл окно и проследовал на кухню, Эрика не отставала. У стола стоял Австрия с подносом подгоревших снизу кексов. Редкий случай, когда у него действительно что-то подгорало, но, если честно, он относился к этому с изрядной долей спокойствия.       — Если снизу отрезать, то есть можно, — вынес вердикт выпечке Эдельштайн.       — Заваривать чай? — спросил Кугельмугель, подойдя к чайнику.       — Кто не работает, тот не ест, — важным тоном изрёк вечную истину Родерих. — Чердак ждёт.       Йоханн тут же сник, но делать нечего, его с вечера предупредили. Но, по крайней мере, помогать им будет Эрика, а значит, что и перетерпеть можно. Он первым направился на чердак, старшие последовали за ним.       — Не боишься платье испачкать? — поинтересовался Эдельштайн.       — Не думаю, что у вас на чердаке с пылью дела обстоят хуже, чем у Брата, — ответила Лихтенштейн. — К тому же мы раньше вечера не закончим, а там стемнеет, и никто не заметит.       На второй этаж вела красивая лестница, застеленная ковровой дорожкой, лестница на чердак же была попроще, с высокими ступеньками. Наверху было прохладнее, шума с улицы практически не слышно, однако, открывшийся взору стран бардак нисколько не прибавлял им настроения.       — Господин Австрия, как давно вы наводили здесь порядок? — упавшим голосом спросила Эрика.       — Венгрия помогала мне перебираться сюда, сразу после войны, — задумчиво произнёс Эдельштайн. — Но мы так и не разобрали ничего.       — Всё ясно, шестьдесят лет так точно. Какая безответственность! — заметил Кугельмугель.       — Сказал тот, у кого после каждого «прилива вдохновения» комната похожа на взрыв фабрики с краской, — не остался в долгу Австрия, поправив очки.       — Это искусство!       На несколько секунд Родерих закрыл глаза ладонью под недовольный вздох Лихтенштейн. «Чем больше мы стоим, тем дальше от нас знаменитые кексики господина Австрии!» — пронеслось у неё в голове. Эдельштайн стянул с себя фартук, повесил его на перила и направился прямо к стопкам бумаги. Оттуда же он указал Лихтенштейн на сваленную кучу тряпок, а Кугельмугелю — на приставленные к стене картины, накрытые тяжёлыми шторами.       — Что в ужасном состоянии — складывайте в тот угол, потом выбросим, — махнул рукой Австрия. — Остальное просто сложите и оставьте, я потом уберу.       Работа началась с целого облака пыли, когда Йоханн почти торжественно сдёрнул покрывало с картин. Родерих хотел было выразить своё крайнее недовольство его действиями, но когда появились воздух и видимость, он решил заняться документами, к которым прибавился ещё и слой пыли. Эрика была более аккуратной: она не встряхивала тряпки, а лишь осторожно расстилала их и складывала вокруг себя. Эдельштайн бегло читал содержимое выцветших и отсыревших бумаг и складывал их в две стопки: выбросить и оставить, последней он планировал заняться более серьезно в следующий раз и в гордом одиночестве. Йоханн же, казалось, вовсе позабыл о своих обязанностях и полностью погрузился в разглядывание картин, на которых, преимущественно, были изображены либо великие музыканты, либо сцены сражений. Он осторожно проводил пальцами по многовековым холстам, словно пытался понять, как лежат мазки, куда они призывают смотреть. Родерих быстро взглянул на него, покачал головой и вернулся к своим делам, понимая, что и картинами ему придётся заниматься самому.       Но с другой стороны, он понимал, что и у него рука не поднимется выкинуть произведения искусства, каким бы старыми и испорченными они не были. Это сущее преступление. К тому же, там было несколько картин, особенно дорогих ему. Но вот Австрии попался под руку договор с Венгрией, который связывал их не то узами, не то цепями, не то колючей проволокой брака.       Слугами гораздо проще было управлять, чем супругами. «Турция бы обзавидовался, узнав про твой гарем!» — как-то раз воскликнул Россия на этот счёт. Но сам Родерих был категорически не согласен с этим, ведь обязательств сразу много. А что говорить о некоторых, которые, услышав о браке, осеняли себя крёстным знамением. Зато меньше крови можно пролить, ведь бумага и не такое терпела. Но грубая сила всё равно победила, и он, и его подопечная едва не попали в водоворот хаоса и разрушения, из которого ещё никто не возвращался. Но её спасли, а ему пришлось хвататься за любую возможность. Одно утешение после целого века разочарований: именно Австрия оказался живучим, в отличие от его ликвидированного соперника. Не только остальные страны, даже вся его немецкая родня пыталась понять, почему Байльшмидт до сих пор существует.       «Возьми себя в руки!» — сказал себе Эдельштайн. — «Иначе не управимся». С тяжёлым вздохом он положил документ в «счастливую» стопку и взглянул на Лихтенштейн. К его изумлению, она забросила разбирать одежду и что-то разглядывала. Осторожно заглянув ей через плечо, он увидел на её коленях груду писем, одно из них она как раз с большим любопытством читала.       — Разве я тебя не учил, что нельзя читать чужие письма? — язвительно осведомился Родерих.       — Я т-только одним глазком… — испуганно выпалила Эрика, подскочив на месте.       Письма посыпались с колен на пол, Лихтенштейн быстро и аккуратно их собрала и передала недовольно глядевшему на неё Австрии. В крайнем случае всегда можно спросить Венгрию, она с трепетом их хранит, и при этом никогда не откажет показать. Но надо возвращаться к работе, любопытство подождёт.       Кугельмугель не особо прислушивался к происходящему у него за спиной. Не то чтобы ему не была интересна их история, просто слушать взрослых иногда себе дороже. К тому же, он как раз нашёл кое-что интересное. Его взору предстала большая картина, на ней была изображена комната, отделанная в тёмных цветах, с длинным диваном посередине. В центре на диване сидел одетый в тёмные одежды светловолосый мальчик с серьёзными голубыми глазами, прямо за ним стоял человек в очках с тёмными волосами и знакомой торчащей прядкой, на вид ему было не больше двадцати лет. По обе стороны от них расположилось с десяток людей, среди которых Йоханна привлекла одна девушка, сидевшая где-то с краю дивана. Было что-то неуловимо знакомое в чертах лица, больших тёмно-зелёных глазах и полуулыбке. Не успел он было спросить, что это за картина, как к нему тут же подошла Эрика.       — Навевает воспоминания… — пробормотала она, разглядывая лица уже исчезнувших стран.       — Кажется, эта картина была написана спустя несколько лет после окончания Тридцатилетней войны, — заметил подсевший к ним Эдельштайн. — Художник не стал изображать нас такими, какими мы были на самом деле…       — Да, мы были уставшие и израненные, — кивнула Лихтенштейн.       — А это ты? — поинтересовался Йоханн, указав ей на девушку с картины, которая минуту назад привлекла его внимание.       — Нет. Это маленькая Вадуц. Но она умерла давным-давно.       — А разве Вадуц не тв… — хотел было спросить Кугельмугель, но его прервал Австрия.       — Всё, перерыв окончен, за работу!       Работа закипела с новой силой, и на этот раз неожиданных перерывов не было. Разве что Лихтенштейн случайно толкнула одну из стопок с письмами, которые рассыпались по полу, но втроём они быстро всё собрали. Йоханн вскоре закончил со своим заданием и присоединился к Эрике, с интересом наблюдая, как она бережно раскладывает старые костюмы Родериха. По ним можно было проследить его историю, однако, детской одежды не было в этой груде вещей. «Видимо, совсем развалилась», — подумал Кугельмугель.       Неторопливо пролетала суббота, постепенно прогоняя летнее тепло. Йоханн, чтобы размять ноги, решил прогуляться по чердаку, осторожно лавируя между стопками книг, которые были выше его почти на полголовы, старинными сундуками и потрёпанной временем мебелью. Внимательно разглядывая высокий шкаф с резными дверями, он едва не врезался в стоявшие рядом доспехи.       — Ух ты, настоящие!.. — не мог сдержать восторга Кугельмугель.       — А по мне, так полная безвкусица, — поднял голову Эдельштайн. — Но тогда было принято держать эту… статую в замках. Хвала небесам, что теперь можно от неё спокойно избавиться, — последние слова были произнесены совсем тихо.       Обойдя чердак, Йоханн решил вновь составить компанию Лихтенштейн, но споткнулся обо что-то и упал на груду одежды, смягчившую его падение. Усевшись на полу, он обернулся, чтобы посмотреть на причину своего падения. Свёрнутый в небольшой рулон кусок ткани, чей светло-розовый цвет проступал под слоем пыли. «Неужто она хочет из него что-то сшить?» — мысленно вопрошал себя Кугельмугель. — «Ткань же старая!»       — Заинтересовался? — словно прочитав его мысли, полюбопытствовала Эрика. — Это моё старое бальное платье.       Она притянула к себе рулон и расправила его. Йоханн замахал руками, разгоняя поднявшуюся пыль. Это и в самом деле было платье, с корсетом, длинной свободной юбкой и открытыми плечами. Скромное, без обильных украшений, но что-то в этом платье всё равно привлекало его взгляд.       — Надеюсь, ты не собираешься надевать его на себя, — подал голос Родерих.       — Нет-нет, я просто его нашла, — отозвалась Лихтенштейн. — Кстати, а откуда оно у вас?       — Самому интересно.       Неожиданно на лестнице послышался громкий топот, словно по ней шёл слон.       — Чёрт бы тебя побрал! — донёсся до них громкий возмущённый голос. — Мало того, что ты к телефону не подходишь, так ещё и входную дверь не запер! Вот ведь придурок!       — От идиота слышу! — молниеносно включился в спор Австрия. — Входить в чужие дома без приглашения, вообще-то, невежливо.       На чердак поднялся красный от злости и крика Швейцария, приковав к себе удивлённые взгляды Йоханна и Эрики, так и застывшей с платьем в руках. Взглядом Цвингли отыскал Австрию, но тот даже не обернулся, продолжая разбирать документы.       — А тебе ещё хватает наглости использовать детский труд, — язвительно заключил Баш.       — Может, хватит считать меня ребёнком, пожалуйста? — недовольно попросила Эрика.       Она свернула платье в ком и бросила Цвингли в лицо, тот не успел увернуться. Йоханн одобрительно хмыкнул: ему тоже было неприятно такое отношение, хотя он и не считал себя взрослым. Даже Австрия обратил внимание на произошедшую сцену, хотя и предпочёл оставить её без комментариев, чтобы ещё больше не распалять обстановку, ведь Баш никогда не отличался хладнокровием.       Невольно вспомнились разговоры, чтобы у Швейцарии и Лихтенштейн чуть ли не самые идеальные отношения среди всех стран, без пустых споров и элементарного непонимания. Но нет, всё как положено, разве что свои претензии друг другу на показ не выставляют. К другим это не относилось, тут Цвингли мог не поскупиться на выражения, особенно, если дело касалось Австрии.       — Чем раньше мы закончим, тем скорее поедим кексы! — напомнил Йоханн.       — Ещё и за еду?! России на тебя нет, эксплуататор трудового народа! — тут же возмутился Швейцария.       — Будь добр, заткнись, — бросил практически вышедший из себя Родерих и развернулся к бумагам. — Ты слишком шумный.       С минуту тот постоял на месте, затем, подойдя к Эрике, вернул ей платье и сел рядом с Эдельштайном, к безграничному удивлению последнего.       — Я просто есть хочу, — буркнул Цвингли.       — Договоры в эту стопку, — указал Австрия на сложенные по левую руку бумаги, — всё остальное — туда, — похлопал он по другой стопке. — А письма — мне.       Кугельмугелю не раз приходилось наблюдать общение Австрии и Швейцарии, но он не переставал удивляться, как они могут сначала спорить, а потом спокойно решать дела. Он обернулся к Эрике, которая с улыбкой смотрела на них.       — Как и ожидалось, — тихо произнесла она. — Недаром именно еда на время остановила войну его католиков и протестантов.       — И часто они боролись друг с другом? — спросил Йоханн, указывая на бывших друзей.       — Достаточно. И когда кантоны делили земли, ему тоже было тяжело. Поэтому он такой нервный, — с этими словами она погладила Кугельмугеля по голове. — Но Брат всегда поможет, даже если ты сам не просишь помощи. Чутьё у него такое.       В последнее верилось с трудом, но Йоханн знал, что именно Баш спас Лихтенштейн. Она не имела привычки просить помощи, но тот и без слов всё понял. Никто из старших не любил говорить о тех днях. Первая Мировая пришлась тяжёлым ударом по здоровью, как физическому, так и психическому, что уж говорить про Вторую Мировую. «Наверное, иногда лучше ни о чём не спрашивать», — решил для себя Кугельмугель. — «Они всё равно принципиально не признают, что когда-то давно дружили друг с другом».       — Хорошо, не будем и мы засиживаться, — оживилась Эрика, — иначе без кексов останемся.       Работа пошла быстрее, все старались не отвлекаться понапрасну. Солнце практически наполовину зашло за горизонт, когда Австрия устало махнул рукой. На сегодня разбор чердачных завалов окончен, можно расслабиться. Цвингли встал, потянулся и случайно задел рукой сложенные стулья. С грохотом они упали на пол, заставив моментально вскочившего Родериха вспылить:       — Эти стулья ещё времён Максимилиана!       — Который не смог меня победить в нашей с тобой последней войне? — уточнил Баш.       — Который положил начало моему величию.       Швейцария поднёс кулак ко рту, едва сдержав смешок: уж слишком эта фраза походила на стиль Пруссии. Австрии не понравился этот жест, он уже приготовился поставить соседа на место.       — А разве не он завещал похоронить своё сердце рядом с первой женой?       Спорящие обернулись к Лихтенштейн и тяжело вздохнули. Романтические истории редко могли оставить её равнодушной, но эта слабость ей простительна. Пусть и страна, но всё-таки девушка.       — Хочешь сказать, что это было на самом деле?! — удивлённо выпалил Баш.       — Я лично читал его завещание. Было, — кивнул Эдельштайн. — Хотя оно больше напоминало старческий маразм.       — Но господин Австрия, вы ведь там были! И говорите такое?! — возмущению Эрики не было предела.       — Ему тогда лет двадцать было, а завещание писал в семьдесят, — возразил Австрия.       — Для настоящей любви, как и для настоящего искусства, не существуют времени! — подал голос Кугельмугель.       Цвингли бросил быстрый взгляд на Йоханна и фыркнул. Ох уж эти творческие люди! Вечно боятся спугнуть свою мистическую Музу. Хотя в их случае она была вполне реальна, даже можно было дотронуться. И выслушает всегда, и подбодрит, и готовит вкусно… Баш помотал головой и, щурясь от проникающих на чердак ярких лучей заходящего солнца, направился к лестнице. Разговоры о любви всегда были для него полнейшей глупостью, которой не нужно засорять голову. Женская слабость, не более, которая была частью его наблюдений за другими воплощениями. И именно женщины-страны лучше всего вписались в мир людей, хотя и к ним претензий не было.       — А мелкого ты плохо воспитываешь, он не теми мыслями пропитался, — заметил Баш где-то на середине лестницы.       — Это просто ты бесчувственный чурбан! — вместо Кугельмугеля ответил Родерих.       — Ну вот, он даже за себя ответить не может. Весь в тебя!       Австрия прикрыл ладонью глаза и пробормотал что-то. Йоханн расслышал только слово «идиот». Желание поесть кексов порядком усилилось, и уже через пару секунд он и Лихтенштейн спустились вниз и направились на кухню, где уже вовсю озирался Швейцария. Кугельмугель буквально подбежал к чайнику и поставил его на плиту, чтобы вскипятить воду. Вскоре показался и Австрия, пару раз встряхнув мокрыми руками, он недовольно уставился на присутствующих.       — Я не позволю кому-либо дотрагиваться грязными руками до моей выпечки, — безапелляционным тоном заявил он.       Цвингли хотел было ответить, но промолчал: есть-то хочется. Когда они вернулись, Родерих снял полотенце с кексов и осторожно потрогал их. Остыли, но не высохли, осталось только срезать пригоревший слой, и можно подавать. Чем-то походило на вечера, бывшие чуть больше ста лет назад, разве что народу поменьше, но шум мог получиться похожим. Отмахнувшись от ностальгических воспоминаний, Австрия принялся за работу, изредка бросая взгляды на чайник.       Подрезанные кексы аккуратно стояли на большой тарелке, рядом с сахарницей. Поставив на стол чашки с ароматным чаем, Эдельштайн сел во главе стола. «Совсем не как тогда», — пронеслось у него в голове. Нет, предаваться воспоминаниями совершенно не в его правилах. Чтобы отвлечься, Австрия принялся с любопытством наблюдать за Цвингли, который с крайней осторожностью взял в руки кекс и, зажмурившись, поднёс ко рту. До сих пор они не научились вновь доверять друг другу, да и вряд ли научатся. Но хотя бы драки больше не устраивают, как когда-то давно.       — А вкусно!.. — пробормотал Швейцария.       — Господин Австрия всегда хорошо готовит, — заметил Йоханн.       — А по воде он, часом, не ходит?       — Не умеешь шутить — не берись, — недовольно вздохнул Австрия. — И ты же всегда избегал религиозной темы, так поч—       — Просто к слову пришлось.       Старые раны, не очень любезно подаренные инквизицией, уже давно не ныли, а привычка осталась. Но день и без того получился странным: сначала все дела, из-за срочности которых его оторвали от законного отдыха, перенесли на понедельник, потом помогал своему в прошлом другу-врагу разбирать чердак, а теперь пьёт на его кухне чай с кексами. Даже ругаться расхотелось. «Неплохо иногда посидеть такой компанией…» — сказал себе Баш.       — Кстати, а Четвёртый Рейх не собирается успокаиваться? — спросила Лихтенштейн. — Я уже про господина Америку не спрашиваю.       — Он на совести Англии, — отмахнулся Родерих. — Да я бы и сам хотел, чтобы это всё закончилось. Мне-то ничего, а Люксембург прямо на том заседании совсем поник, даже с сестрой почти не говорил.       — Вначале насильно заставляют поддерживать чистоту сделок и денег, — мрачно заметил Цвингли, — а потом пригретые змеи сдают полученную информацию.       — Пару месяцев назад приезжали госпожа Монако и госпожа Сейшелы, они тоже недовольны всей этой историей, — добавила Эрика. — Господин Австрия, вы, конечно, всегда говорили, что это слишком лёгкие деньги…       — И сейчас скажу.       — Но нам, маленьким странам, тоже надо как-то выживать.       — Только постарайтесь не кончить, как Кипр.       — В крайнем случае Монако будет со всеми играть. Ей всегда везёт, — буркнул Швейцария.       — Ты играл?! — в один голос переспросили Эрика и Родерих.       Кугельмугель, дожёвывая кекс, с интересом наблюдал, как Баш покраснел и отвёл взгляд. Всегда хвастался своим благоразумием и бережным отношением к деньгам — и такое. Муза обеспокоена, взволнована, почти что расстроена, в ожидании ответа она устремила взор в своего названного брата.       — Н-ну поспорили мы как-то раз, пришлось играть, — оправдывался Цвингли. — Но сумму я проиграл небольшую!       — Совсем тебя нельзя одного оставлять, — тихо произнесла Лихтенштейн. — Пойми, я ведь тоже за тебя переживаю.       — Прости. В следующий раз я буду осторожнее.       «Обычно, когда так говорят, то потом обязательно во что-нибудь вляпываются», — пробормотал себе под нос Йоханн. Он бы сказал громче, но ещё больше тревожить Эрику не хотелось. Эдельштайн придерживался похожего мнения. Хотя она уже давно не была его подопечной, но иногда хотелось знать, как она поживает. Вроде бы и граничат друг с другом, а пересекаться с Швейцарией не всегда хочется. И тем более странно, что сегодня они так собрались, даже лучше, что семья собралась не в полном составе. Каждый мог вспомнить в отношении друг друга несколько грехов, и кончилось бы всё крупной ссорой.       Кексы съедены, чай выпит, все последние события обговорены. Йоханн зевнул: ужасно клонило в сон, больше от разговоров взрослых стран, чем от усталости. «Столько проблем постоянно решать…» — размышлял он. — «Даже их, нейтральных, во что-нибудь втягивают. Тяжело быть признанной страной». Хотелось, конечно, чтобы с тобой считались, но такого всё равно не бывает. Плохо быть слабым. Ненавистно быть слабым.       — У меня предчувствие, — подал голос Баш, — что скоро всё станет хуже, чем сейчас.       — Куда уж хуже? — возразил Австрия. — Только если Третья Мировая.       — И я про неё. Допрыгаются со своими имперскими комплексами, все четверо. А пострадают в основном те, кто не примет в этом участия.       — Но ты хочешь не допустить этого, — высказалась Эрика. — И для того разрешаешь им всем приезжать в Женеву.       — А толку? — удручённо произнёс Цвингли.       — Ты хотя бы пытаешься. И твёрдо стоишь на своём. Может, этого слишком мало, чтобы остановить их, но для меня этого достаточно, — улыбнулась Лихтенштейн. — И без того слишком много прожила.       — Что-то мне не нравится тема разговора, — покачал головой Родерих.       — Но я спокойна, пока у меня есть возможность попить чай с моей семьёй, — тихо добавил она.       Смысла бояться уже не было, у любой жизни есть предел. Иной раз Эрика действительно удивлялась, что прожила так долго, даже если иногда хотелось умереть. Умереть, чтобы больше не чувствовать разочарования, боли, отчаяния, одиночества. Одиноки, потому и цепляются друг за друга, создавая свои «семьи», с условными родственными связями, но чтобы быть уверенными в поддержке.       Но разве условности важнее?