Сдавшись раз, сдавайся до конца

- Так, поставь стакан, вставай. - Ну нет. Пожалуйста. - Потанцуй со мной. Стив зацепил его ускользающую в рукаве рубашки руку и поднял с низкого железного стула. Притянул к себе, не рассчитывая силу, прижал слишком близко и намеренно по-дурацки, крепко держа, потащил за собой, натыкаясь на столики. Будто бы они уже сотню лет друг друга знают. Будто бы прохладное утро над Саллюстиано не было разбито и изорвано выстрелами. Будто бы никого не убили там, в темном и высоком, пропахшем миртом подъезде, напоминающем священные своды заброшенного православного храма, затерянного в лесах. Будто бы в антураже приползшего, наконец, на эшафот великана-лифта, под недвижимым взором закругленных лестниц, спускающихся с верхних этажей, словно ледники с гор, под неусыпным присмотром погашенных лампочек не остался лежать их безликий враг, изрешеченный десятком скользких пуль. Враг перевел «Тысячу и одну ночь» на итальянский и каждый вечер звонил племяннице в Дамаск. Враг встречался с десятком читателей в открытом кафе на просторе шумной римской улицы, с обстоятельной улыбкой неторопливо беседовал с дамами и господами. Перед моментом, когда одна из идущих по касательной пуль прервала бой его сердца, враг выронил пакет с продуктами, которые нес в свой дом. Бутылки красного вина и молока звонко разбились о вековую плитку, не заглушив выстрелов. Смешались в ализариновом костре, заправленном рубиновым багрянцем восточной, в прошлом горячей, а теперь чуть теплой арабской крови. Подлый враг. Подлый араб, палестинец, прикрывшийся мирным тысячелетним Римом. Городом, где назначаются все свидания и куда ведут все дороги. Был ли Абдель Ваиль Зуайтер виноват хоть в чем-то? Разве это он убивал евреев в Мюнхене? Разве он, переводчик и литератор, — подлый враг? Его причастность не доказана и никогда не будет. Это и не важно. Лапы прочь от евреев! Стив празднует. - Потанцуй со мной. У Робера глаза карие. Такие яркие, как перекрепченный чай. Слишком сладкий, с растаявшей парой крошек лимонной кислоты на стенках. Чай с ароматом и вкусом черной смородины. Черные чаинки цепляются за стрельчатые перегородки темно-огненной радужки. Стиву хочется захлебнуться этим, торопливо откашляться и заесть куском французской бриоши. Французской, как и все в Робере. В милом маленьком храбром еврее Робере, выросшем во Франции. Кареглазый мальчик, каких тысячи, рожденный под сенью Эйфелевой башни, научившийся любить на Монмартре, бегавший там за девчонками с огромными, по-французски черными глазами, за девчонками с короткими косами и озорной улыбкой. Но этот мальчик еврей. Несмотря ни на что и вопреки всему еврей, хоть француз до пятого колена. Все дело в вере. Все дело в сорок первом, на закате которого семейная пара пропала в застенках парижского гестапо. Поговаривали, сам Курт Лишка присутствовал на допросах на улице Лористон. Родители Робера так и не смогли определиться, французы они или евреи. Одно велело им прятаться и забиваться в мышиный угол. Другое упрашивало бороться и вести тихушное, столь же мышиное сопротивление. Родители Робера так и не поняли, что именно их и куда толкало. Поэтому и погибли. Потому что евреи и партизаны одновременно. Одно слишком сильно отяготило другое. А Робер остался воспитываться дружественной коллаборационистской Францией. И после войны был брошен на потребу вере в то, что он еврей. Еврей, и поэтому особенный. Робер запросто в это поверил. Отдал все, или почти все, чтобы пойти на защиту чужой, но непостижимым образом родной страны, в которой никогда не бывал. Неродной, новоприобретенной родины и несуществующего дома, в который его никогда не пустят, но всегда будет подразумеваться, что за этом дом надо отдать жизнь... Робер не так много мог дать своей Земле Обетованной. Только лишь в добавок к умению мастерить механические игрушки, научиться делать еще и бомбы. И Робер научился делать их хорошо. Так хорошо, что в определенный момент от невидимого, но вездесущего, не требующего надуманного патриотизма, но требующего преданности Израиля оказалось не сбежать. Роберу и не с руки было от него бегать. В полупреступной жизни культурного террориста вся Европа была домом. Вся маленькая, уютная и чистая, присмиревшая после всех войн Европа, которой Робер безразлично делал больно своими взрывами. И не задумывался ни о чем. Ни о сути своей жизни, ни о пропащих родителях, ни обо всей этой чуши с Моссадом, к которой он никак не мог заставить себя относиться серьезно. Робер не был патриотом. Убийства врагов Робер не собирался ни отмечать, ни праздновать. Он пошел вершить «Гнев Божий» ради денег и будущего спокойствия. И потому, что не пойти было нельзя. И еще потому, что это было интересным приключением. Робера всегда тянуло в Париж. Увидеть в тысячный час и в первый раз умереть. Это был самый любимый город для француза, родившегося в семье евреев. У Робера в крови была склонность к мятежности и тяга к сопротивлению. Эта тяга, словно печная, и тянула его, как остов прогоревшей журнальной страницы, вверх по лабиринту дымохода. Хоть, если задуматься, с идейной точки зрения Роберу этот терроризм совсем нужен не был... Только Париж и бульвар Монмартр. Только черноглазая девушка-волшебница, с которой все никак не выдастся случай познакомиться. Только смотреть на нее сквозь бело-ажурный рисунок витрин и, пока она не подняла маслинных глаз, остается только собирать разорванные у фотокабинок черно-белые автопортреты, колесить по Европе и убивать прячущихся арабов. Европейское солнце светит нежно и вежливо. Небо нарисовано васильковой акварелью. Приторный коньяк в стакане подло обжигает горло и заставляет морщиться. Мягко-красный вельвет брюк гладит вечный римский воздух, упоительно сладкий своим храмовым прахом. Лицо Стива забросано солнцем, как бомбами. В морщинках у глаз и рта прорыты тенями траншеи... Ах да, глаза. Они беззащитно светло-голубые, настолько джинсово-вываренного и нежного оттенка, что даже не верится, что у мужчин может быть такой. И у Стива светлые волосы. Если и можно о ком-то, фыркнув, с уверенностью сказать, что это не еврей, так это о Стиве. И на Стиве не отразились гнетущим образом утренние выстрелы. Они заставили его злиться и любить только сильнее. Злиться, любить, хотеть праздновать и танцевать. - Не-ет, - чувствуя, как не подогнанный до пункта назначения коньяк дерет горло, Робер попытался поотказываться. Обниматься под музыку посреди католическо-римской небольшой площади, это так глупо. Тем более, когда в спину с придыханием смотрит вечность, исторически сложившаяся в неприязнь римлян к евреям. С тех самых пор, как Христа распяли... Но над обметанной ветерком антикварных вееров площадью гуляет музыка. Нездешняя музыка с одного из обсиженных кошками и геранью подоконников. Такой неподобающе современный и до тошноты американский мотив, залетевший прямиком с однообразных калифорнийских пляжей, с краев пиалок, затапливаемых тающим мороженым, с задних сидений пикапов и с лацканов пурпурных пиджаков чернокожих ритм-энд-блюзовых исполнителей. «I guess you'd say what can make me feel this way? My girl, my girl. Talkin' 'bout my girl...» Что может органичнее сочетаться с Римом? Стив хочет танцевать, чтобы заглушить в себе эхо тех выстрелов. Стив хочет, немного злясь, дурачиться и толкать Робера, чтобы тот налетал на предметы. Робер мельком встречается с нечеловечески голубым соцветием глаз так близко. Все в них написано, как в священном писании. Что вот он, Стив, как и остальные, не имеющий фамилии, направлен в их группу храбрецов-террористов в качестве... кого? В чем его заслуги и задачи, Стив так и не объяснил толком. Скорей всего потому, что объяснять нечего. Стив для количества. Стив для качества. Стив для того, чтобы танцевать на площадях и находить на радиоволнах устраивающую всех музыку. Стив сильный. Быстро соображает и ничего не боится. Стив просто для естественного прикрытия, ведь он похож на англичанина, на немца, на шведа, или у кого там еще случаются такие глаза... Стив - еврей на одну только каплю, которая нехотя растворилась в озерах славянского. Но эта капля дает Моссаду право рассчитывать на его храбрость, на его силу и выносливость, на его бедовое благородство, на его щенячью ярость и на его сердце. Которое всегда было нестандартным с своих предпочтениях. Стив родился в Мюнхене, когда Германия активно поднималась на ноги, чтобы вновь плюхнуться на колени. Стив был англичанином с легкой немецко-еврейской примесью. Этого хватило, чтобы почти вся его родня исчезла в неизвестном направлении, а его, за исключительно нежный цвет радужки и норвежские черты лица, отправили в детский дом, а затем в приемную семью. И все бы ничего, но Германия все потеряла. И, утопая в бесконечных сожалениях и сокрушениях, стала торопливо раскрывать оставшимся в живых детям слишком голубые глаза. Стив, как и многие его сверстники, своим бьющимся на износ сердцем очень хотел почувствовать себя невиновным. Почувствовать себя не последышем арийских зверей, а потомком замученных евреев. Послевоенная Германия сама ласково подтолкнула Стива в этом относительно безопасном направлении. Стив сбросил со своих плеч груз неподъемной вины и гордо стал считать себя евреем. Это было не так уж просто и почетно, но это давало ему самое главное — возможность ощутить себя на своем месте. Стив уже во взрослом возрасте сделал обрезание, припорошился верой, знанием книг, истории и языка. Он прикрылся любовью к Израилю, в тихой надежде никогда там не побывать со своей кричаще арийской крупной внешностью. Стив был красивым. Стив был не очень рассудительным, но идущим до конца. Стив мог бы стать кем угодно, забрось его в детстве судьба подальше от Третьего Рейха. В Англии он на всех основаниях мог бы стать секретным агентом Британской разведки, элегантным, знаменитым и опасным, совершившим сотни подвигов и соблазнившим сотни неприступных вражеских красавиц. О красавицах дружественных и говорить не придется. Но не сложилось. Стив любил мужчин. И краем сознания даже понимал, что вышло так именно из-за неявного, но неотвязного комплекса вины и ненависти ко всему немецки-правильному в себе. И поэтому он прижимал к себе еврея-француза, в которого предсказуемо и банально, но не теряя головы, влюбился с первого взгляда. И с того момента все преобразилось. Вся эта работа «не на Моссад» приобрела оттенок романтики. А невозможность пройти мимо Робера без щекотного шевеления личинок перламутровок в груди убеждала в том, что все хорошо. - Так потанцуй со мной... Будто бы я — входящий в Париж немец. Будто бы я захватчик, чертовски голубоглазый, жестокий и сильный. Не терпящий слова «нет». Не воспринимающий слов «но мы не...» Пришел, увидел, победил. Завоевал запуганную болонку, припавшую к родной земле, скосившую висячие мягкие уши и коллаборационистски ворчащую перед железной немецкой овчаркой в мечах и бриллиантах. Будто бы совершенный в своей природной грубости немец вторгается в Париж. Будто бы с грохотом и звоном бьющегося фарфора прокатывается танковыми гусеницами по Монмартру и объявляет комендантский час для всех черноглазых девушек... А ты будто французский еврей, очень боящийся, что о тебе узнают. Всем французам есть что скрывать. Свою трусость, ипохондрию и малодушие. А я дам тебе еще один повод. Если раз сдался, то сдавайся до конца. «Dance me to the end of love», как сказал наш гениальный брат по крови. И Робер соглашается. Всполошенное выстрелами собачье сердце все еще дрожит, и коньяком его не успокоишь. А Стив такой сильный, добрый и близкий. И близкий за сотнями километров, привычный сдаваться Париж послушно сияет всеми красками за горизонтом римских крыш... И поэтому Робер, так уж и быть, танцует. Подыгрывая, вешается на шею и старается на наступать Стиву на ноги. И скорей всего, это нехорошая, но неминуемая ошибка. Такая же, как и сдача Парижа немцам летом сорокового. Но глаза Стива слишком чистые, чтобы принадлежать похотливому зверю. А даже если и так, в таких глазах не жалко увидеть поблескивающее отражение своего падения. Немецко-английское в Стиве берет верх. Немецкое берет в свои твердые руки командование, пока Англия как всегда ментальничает. Немецкое берет французских кареглазых мальчишек в особенный плен. Учит быть жестокими, собственническими, грязными и падшими (немецкому невдомек, что французское в этом и без всяких наставлений достаточно преуспело). С карими глазами быть преступником совсем горько. Потому что нет тебе небесного оправдания. Но у Стива глаза настолько голубые, что оправданий хватит двоим с головою. - ...Поставь стакан, потанцуй со мной. Робер недовольно пыхтит и понимающе-снисходительно улыбается выглядывающему из-за Италии и Швейцарии Парижу. - ...Тихо, я сам все сделаю. Такова уж доля всего французского. Сдаться превосходящей силе, успокаивая себя тем, что это ненадолго. Ловя себя на мысли, что эта превосходящая сила — прекрасна и удивительна, хоть и очень жестока, как несущие смерть метеориты... Сдаться ненадолго, не навсегда. На следующий день Робер пошлет Стива куда подальше, согласно понурив голову, признается в коллаборационизме, но клятвенно заявит, что такого в истории больше не повторится. «Больше такого не будет, слышишь?» «Конечно,» - самодовольно улыбнется Стив, подавая ему тарелку с завтраком и рассчитывая сделать этот жест их личной утренней традицией. Как при режиме Виши было традицией сотрудничество с нацистами. Стив потреплет его по плечу и спрячет улыбку в его волосах. Сдавшись раз, сдавайся до конца. И черноглазая девушка с Монмартра тебя вряд ли дождется.