Приглашение на казнь

С тех пор, как Генрих приехал в Берлин, все становилось только хуже, - думал с досадой Вилли Шварцкопф в который уже раз. Этот избалованный мальчишка позволял себе такие выходки, от которых сердце старшего Шварцкопфа екало, конечно, не из-за страха за судьбу племянника. Была бы его воля – Генрих отправился бы следом за своим зарвавшимся отцом. Но – как бы в насмешку над Вилли – судьба распорядилась так, что именно своим безобразным поведением Генрих сыскал высочайшее благоволение, и стал практически неуязвим. Вилли раздражали пьяные выходки племянника, а главное что – Генрих более ничем полезен не был. Даже протекции, которыми Вилли хотел воспользоваться – породнить Генриха с каким-нибудь богатым влиятельным семейством – даже это не работало, так как Генрих совершенно, просто патологически не проявлял интереса к особам противоположного пола. Впрочем, мужчины его тоже не интересовали. Многие, многие были бы не прочь заиметь в свою коллекцию такой экземпляр – Генрих отличался какой-то особой породистостью и статью, высокий, светловолосый, он выделялся в толпе – так это можно было бы назвать. И Вилли самому нравилось порой смотреть на племянника, как на произведение искусства, он даже гордился им, как будто бы этот ладный молодой человек был каким-то образом его заслугой. Вилли даже предлагали деньги. Огромные деньги за то чтобы он убедил племянника проявить благосклонность к какому-нибудь амбициозному человеку. Вилли деланно оскорблялся, в душе досадуя, что так и нельзя поступить, так как Генрих открыто смеялся ему в лицо – не помогали ни пощечины, ни лишения личных денежных средств. Генриху было плевать. Его занимало лишь одно – алкоголь в неограниченных количествах; и вечера, полные пьяного угара, становились неотъемлемой частью его жизни. Так повторялось раз за разом, и снова Вилли позволял Генриху жить в его доме, и по прежнему вести себя так, как тот хочет. Гитлера он боялся больше чем ненавидел Генриха. Так просто, черт возьми, было избавиться от Рудольфа, и такие трудности оказались с его смазливым избалованным сынком! Генрих насмехался над ним, выдыхая в лицо перегар после очередной попойки. И почему-то совершенно не боялся. И дело было даже не в Гитлере, не в том, чем Генрих мог бы прикрыться как щитом, тут было что-то другое. Отчаянное поведение Генриха, его разгульная жизнь, то, как легкомысленно он ввязывался в драки и наносил оскорбления другим – было похоже на поведение человека, обреченного на смерть. - Ты ничтожество, ты больше не получишь от меня ни марки! – орал Вилли в пьяное, насмехающееся лицо Генриха. – Уберешься из этого дома раз и навсегда, ты понял?! Сейчас! И не посмеешь больше меня позорить! Генрих только хмыкнул, дернул плечом, затянутым в черное, и неровной походкой стал подниматься по лестнице на второй этаж берлинского особняка Шварцкопфов. - Ты сам себя позоришь. А я просто не лгу. Вилли сдернул его со ступенек и припечатал к стене с такой властной силой, что Генрих ощутимо ударился затылком, и улыбка его превратилась в злобный оскал. Ну давай, давай, показывай зубки, - подумал Вилли. Тоненький Генрих не мог противопоставить физическую силу дяде, и чувство превосходства здорово опьяняло. - Я могу тебя в порошок стереть, как… - Вилли оборвал себя на полуслове. Генрих сейчас был так близко, и смотрел так яростно, что Вилли не совладал с собой, провел ладонью по лицу племянника, цапнул за шею, сдавил, всматриваясь в глаза Генриха, в которых проступило замешательство и что-то, похожее на страх. Наконец-то… Вилли скользнул взглядом по упрямой линии губ, плохо подавляя желание эти губы поцеловать, так, чтоб Генриху нечем было дышать, чтоб до крови. Смять мальчишку, сломать, согнать эту наглецу с лица сотней пощечин. Взять силой, показать, кто здесь хозяин положения… И Генриху это будет по душе. Сейчас Вилли отчетливо понимал, почему интерес к Генриху проявляют столь многие. И даже Гитлер. И даже этот чертов неврастеничный ублюдок хочет добраться до его мальчика! Мысль о Фюрере отрезвила. Не стоит трогать Генриха. Пока что не стоит. Вилли с трудом, но отпустил его, Генрих отскочил в сторону, тяжело дыша, на шее проступили красноватые следы от пальцев. Вот сейчас мальчишка испугался. Вилли торжествовал. Эта маленькая дрянь боится! О, это был почти экстаз. Но Генрих быстро взял себя в руки. Его внутреннее трясло, но внешне он вновь стал надменен и спокоен. Как будто ничего не произошло. - А что ты скажешь Фюреру? – крикнул Генрих уже сверху, перегнувшись через перила. – Когда он спросит как мое здоровье? Скажешь, что выгнал меня за то, что я не захотел продаться какому-то богатенькому ублюдку? Или … тебе? – он хмыкнул. - Ты прелесть… дядя, – последнее слово он как будто сплюнул. …И каково же было удивление Вилли Шварцкопфа, когда человек, приставленный наблюдать за племянником, сообщил, что тот встретился с неким абверовцем, и проводит с ним бОльшую часть своего времени. …что чуть ли не вешается тому на шею. Требует внимания. Заискивающе смотрит в глаза, таскается следом как верный пес, ждет одобрения, и тоскует когда того нет поблизости… О чем они говорят там, за закрытыми дверями апартаментов Генриха, целыми вечерами, с этим выскочкой Вайсом? С какой стати Генрих так себя ведет? Неужели старая дружба вновь вскружила ему голову? Высокомерный племянник перед кем-то заискивает? И перед кем – шофером без роду и племени, который выбился в люди благодаря своей тошнотворной услужливости. Услужил, вероятно, кому следует! А Вилли оставалось только слушать донесения, из которых было ровным счетом ничего не понять, и Шварцкопф уже искренне жалел что отправил Генриха проводить эту дурацкую инспекцию. Генрих ощущал смятение. Он уже на столько привык жить без Иоганна, смирился с тем фактом, что когда-то сам оставил его на произвол судьбы (хоть это и было нелегко, и Генрих часто думал, что же на него нашло тогда, что он поступил так без раздумий?), оставил его как приятное воспоминание из какой-то далекой, чужой нынче жизни, что сейчас, оказавшись с Иоганном лицом к лицу, попросту растерялся. Это было так смешно, и так глупо – чувствовать, как важно ему вдруг стало мнение этого человека, среди сотен всех этих чудовищных безликих людей, и как страшно слышать спокойные его рассуждения о всех тех ужасах, от которых Генрих методично скрывался за алкогольными парами все это время. И так же невероятно было спокойное предложение Иоганна сыграть смертельную партию в шахматы. И Генрих, ошарашенный, обескураженный, перепуганный так, что сердце сбивалось с ритма, глупо согласился, и уже думал о том, что произойдет, когда он позволит себе проиграть. Этот расчетливый холодный человек просто не может быть Иоганном Вайсом, этого не может быть! Генриху отчаянно хотелось сбежать немедленно назад в Берлин, вернуться туда, где по определению не могло быть Иоганна, забыть эту встречу, забыть все, сделать вид, что ничего не было, забыть, забыть навсегда… Но вместо этого Генрих смотрел в спокойное невозмутимое лицо Иоганна – красиво очерченное, с высокими четкими скулами. Генрих что-то отвечал – раздраженно бросал слова, и часто невпопад, и думал о том, как же хочется чтобы Иоганн заткнулся, помолчал хоть секундочку, сил слушать это уже нет. Такое ощущение, что Вайс задумал уничтожить Генриха одними словами, которые сейчас как острый нож в его руках, и бьют по всему телу. - Замолчи, пожалуйста, у меня голова раскалывается, - почти простонал Генрих, а Вайс все говорил и говорил, ходил по комнате, Генрих слышал как тяжело стучат каблуки его сапог. - Иоганн! – Генрих вдруг шагнул к нему, вцепился в руки, ткнувшись в сухие жесткие губы своим ртом на секунду. Он заставил Иоганна замолчать. Это было какое-то наркотическое опьянение, у Генриха ноги подкашивались, он дрожал всем телом, не отпуская Вайса какое-то время. Потом разжал руки, чуть отстранился, глянул ему в лицо, внутренне весь сжался, даже голову повернул, ожидая удара наотмашь, почему-то было такое чувство, это Генриху сказали глаза Иоганна, он впервые видел друга таким – страшно напряженным, в замешательстве, застывшим, нависшим над Генрихом, как будто глыба свинца, не знающим что сказать, и эта растерянность шла откуда-то изнутри, мешаясь с отчаянным презрением, которое Иоганн тут же попытался спрятать, но его Генрих уже увидел, уже понял, какую ошибку посмел допустить, и как жалок он в глазах Иоганна... - Ты совсем рехнулся? Или на столько пьян? – Вайс вытер губы тыльной стороной ладони. – Генрих? – в голосе его проступили грозные нотки. - Извини. Я просто хотел чтобы ты заткнулся, наконец. Очень глупо вышло. - Да уж, действительно, - презрительно произнес Иоганн. Вот это номер. Такого шага Генриха он никак предусмотреть не мог. Хорошо бы это была просто спонтанность, продиктованная расшатанной психикой. - И такого больше ты себе не позволишь? – он испытывающе смотрел на Генриха, который сейчас выглядел так жалко, что это даже раздражало. - Конечно, нет, за кого ты меня принимаешь?! – фыркнул Генрих. – Я же извинился. - За здравомыслящего человека, – хмуро ответил Вайс. – Пожалуй, на сегодня мы достаточно пообщались, - сухо добавил он. – Я пойду, дела. Ему показалось, что на лице Генриха отразилось облегчение, почти радость. Покинув дом Генриха, Иоганн направился к Зубову. Глядя на дорогу, он все думал об этом поступке Шварцкопфа. Абсурд какой-то. Иоганну уже хватало того, что тот же Дитрих иногда на его глазах вел себя довольно неоднозначно с каким-нибудь молодым офицером. Становясь свидетелем таких сцен, особенно раньше, когда был простым шофером, на побегушках у власть имущих, и никто не считался с ним больше чем с вещью, Иоганн испытывал искреннее чувство брезгливости. Он считал такие отношения противоестественными, видел в них еще один порок фашизма, распущенности, ничего более. И никогда даже предположить не мог, что сам окажется объектом такого интереса со стороны мужчины. Надеюсь, я ошибаюсь, и у Генриха еще не все мозги прогнили, - раздраженно думал он, сжимая руль. Но интересно было и то, как Генрих реагировал на слова Иоганна. Казалось, разговоры о жестокости доставляют ему настоящую боль, Генриху было плохо чуть ли не физически, и это наводило на кое-какие мысли. Стоило поработать с ним, покопать глубже, Иоганн ощущал, что Генрих еще не на столько окостенел душой, и есть еще шанс пробудить в нем человеческое. Как ничто другое, спонтанный поцелуй это доказал. В тот вечер Генрих здорово надрался. Кретин, какой же я кретин, ничтожество! – с досадой думал он, наматывая круги по застланной коврами гостиной, и сжимая в руке горлышко бутылки, прикладываясь к ней периодически. Как же ж мерзко-то! Чувство стыда было просто невыносимым, Генрих плюхнулся в кресло, сжал голову руками, застонав. Иоганн же его проверяет, каждым словом своим, каждым поступком. Достоин ли Генрих называться наци. И несомненно сразу же донесет, как только нащупает брешь, и тогда песенка Генриха спета. Вот кто настоящий наци, самоуверенный, жестокий, непреклонный, что ему дела до каких-то там чувств! Да и какие тут чувства могут быть? Никто из них, из этих людей (назвать-то их так язык не поворачивается), не знает, что значит это слово. Только выгода, только престиж, любыми способами, любой ценой, по чужим жизням, по головам. За время, что Генрих провел в разъездах по различным объектам, он насмотрелся этой национал-социалистической единственно дозволенной правды во всех деталях, она даже оставила следы от пуль на его теле. Генрих ничего не говорил, но был уверен в том, что стреляли в него именно по той причине, чтоб приструнить. Чтоб не вздумал больше соваться спасать ни одну еврейскую шкурку. Генрих негласно подчинился, потому что позорно испугался потерять жизнь. А вот сейчас почему-то не боялся. Жить – боялся. А смерть – чем она может быть так страшна? Он вдруг решительно вынул из верхнего ящика стола пистолет. Оружие приятно холодило руку, давая ощущение власти над временем, над самой этой чудовищной жизнью, увесистое, удобное, созданное забирать чужие жизни. На рукоятке парабеллума виднелась именная дарственная надпись. Этим оружием еще ни разу не пользовались. Генрих улыбнулся. Иоганн хотел склонить его к самоубийству – что же, записка оставлена больше не будет. И пусть Иоганна обвинят в его смерти, если осмелятся, ему все равно. Пусть старый друг выкручивается как уж на сковородке, ох, Генрих бы на это посмотрел… Шварцкопф получше устроился в кресле, размышляя как же лучше будет свести счеты с жизнью? Приставить к подбородку? Прострелить лоб? Все казалось каким-то глупым и ужасно неудобным. Хорошо бы была такая же капсула с ядом как у Геббельса, раскусил и готово, и никакой крови. Едва холодное железо коснулось кожи, уверенности поубавилось. Генрих сглотнул, облизнул губы. Что если это самая чудовищная ошибка? Трусость… но после всего ему уж точно будет все равно… и больше он никогда не увидит Иоганна, и не поговорит с ним. И Иоганн никогда более не посмеет унизить его и издеваться над ним. Палец надавил на вогнутый курок парабеллума. Выстрела не произошло. Только глухой жестяной звук – щелк. И все. Чертова осечка! Генрих отшвырнул пистолет прочь, нервы сдали, и он расхохотался, безудержно, до слез. - А вы знаете, дорогой Иоганн, ваш друг звонил мне сегодня утром, - елейным тоном произнес Дитрих, хитро глядя своими прозрачными глазами на Вайса. – Представьте себе, ему не терпится поучаствовать в казни предателей. Я не ожидал такой прыти, в самом деле, люди его положения обычно не любят марать руки. Но господин Шварцкопф явно не из этих. Он с пристрастием выспросил, каким образом осуществится казнь. А я почему-то думал, что он… - Дитрих замялся, - не столь хладнокровен. - От чего же? Генриху не пристало бояться лишать жизни врагов народа, положение обязывает, – невозмутимо произнес Вайс. - Я вижу, вас это веселит? Или так вы пытаетесь скрыть свое расстройство, что он вырвал у вас пальмовую ветвь? Дитрих поморщился: - Я вас умоляю… да какое мне дело, будет этот племянничек влиятельного дяди участвовать в казни или нет? Мне плевать, что он там донесет Вилли Шварцкопфу… - Неужели? – перебил его Вайс. - И к слову, Генрих потребовал изменить приговор. Вайс вопросительно вздернул бровь. - Их расстреляют. Поставят к стенке и – паф… - Дитрих выставил вперед указательный палец, как будто невзначай целясь в Вайса из невидимого пистолета. – Шварцкопф желает сам подобрать расстрельную команду. Так что да, вы правы, я несколько разочарован – зачем тратить ценные патроны в такое тяжелое время? Вайс вышел от Дитриха в таком состоянии, будто ему надели на голову жестяное ведро и хорошенько постучали. Новость о том, что Генрих интересуется казнью немцев, ошарашила Иоганна. Он не понимал, какую игру ведет Генрих, чего добивается, и главное – неужели он сам на столько ошибался? Старая дружба затмила ему глаза, отчаянное желание увидеть в Генрихе того человека, которого Иоганн знал… Но по-видимому, этим надеждам не суждено сбыться. Вечером того же дня Иоганн встретился с Зубовым и рассказал об услышанном. Похищение Генриха теряло всякий смысл. Ради него не стоило рисковать жизнью. Стоило рисковать ради тех несчастных, которые отказались расстреливать советских людей, ради тех героев. А ради Генриха – нет. Иоганна крайне беспокоило желание Генриха самому набрать людей для расстрела. Что ему мешает, например, вписать туда Иоганна? И Вайс не посмеет отказаться. В данной ситуации, когда Иоганн не имеет права возражать, чтобы не вызвать подозрений, когда он – всего лишь послушный инструмент в руках судьбы, когда он вынужден покорно наблюдать, а если придется и участвовать – здесь Иоганн чувствовал как никогда остро – бессильную тупую злобу. Ненависть ко всей этой земле, ко всем людям без исключения, хотя и понимал , что не имеет права ненавидеть всех. Но сейчас он ненавидел. И более из всех – Генриха Шварцкопфа, за одно то, что так жестоко обманулся в нем. Иоганна вызвали посреди ночи. Он попытался задать вопросы, узнать, куда его ведут, и кто хочет его видеть, но посыльный упрямо отмалчивался, лишь повторяя как заведенный – следуйте за мной. Темная прохладная ночь обняла Иоганна, когда он вышел из дома вслед за молчаливым человеком в серой форме. Сердце стучало чуть быстрее, а мысль напряженно работала, строя варианты: Иоганн знал, что такие внезапные визиты по ночам ничего хорошего не несут. Он глянул на часы – половина третьего. В это время обычно и производились аресты. Но где, где он прогадал? Где ошибся? Эта мысль терзала его, пока машина ехала по тихим улицам. Нет ничего хуже неведения, когда просто ждешь, слышишь как тикают часы… и главное, он не успеет послать весть в Центр о своем провале. В Москве узнают, но может быть слишком поздно. Машина остановилась у тяжелого здания из серого камня, такая архитектура была присуща Берлину – монументальная, тяжеловесная, дающая прочувствовать всю свою ничтожность. Новый классицизм – так это называлось. А на взгляд Иоганна – просто безвкусица. Он с сопровождающим – молодым, в общем-то парнем, Вайс только сейчас, при свете, разглядел хорошенько его лицо – поднялся но узкой лестнице. Это здание было ему не знакомо, от этого тревога еще сильнее царапала сердце. Но хотя бы не гестапо, это давало некоторую надежду. Молодой офицер пропустил его вперед, в небольшую комнату, застланную коврами, закрыл двери с той стороны, оставив Вайса одного. Комната чем-то напомнила апартаменты Генриха, Иоганн невольно улыбнулся. Наверное, здесь просто все однотипное, прежде он и не замечал. Прошло десять минут, но к нему никто так и не вышел. Да, хорошая тактика – дать человеку понервничать, потеряться в догадках. А потом и допрашивать можно. Вайс присел на диванчик в углу, посмотрел на часы – почти половина четвертого. Наконец послышались шаги, дверь в другом конце комнаты открылась, и появился штандартенфюр Вилли Шварцкопф собственной персоной. От неожиданности Вайс даже не сразу приветствовал его должным образом. Не ожидал он увидеть здесь этого человека. От сердца отлегло – вряд ли дядя Генриха вызвал его с целью приговорить к расстрелу. Судя по всему, Вилли даже не ложился, по крайней мере, излишняя деловитость так и сквозила во всех его движениях. И какого черта понадобилось тащить сюда Иоганна? - Доброй ночи, господин Вайс. Прошу простить за столь позднюю встречу. Не хотите ли виски? Отличный, я привез из Берлина. – Вилли плеснул себе из графина. - Нет, благодарю. Чем обязан? – Иоганн попытался придать своему лицу расслабленно-недовольное выражение. – Что за срочность? И я думал, вы все еще в Берлине, признаться… - Дела. Я бы с радостью вернулся назад, но, к сожалению это не возможно. А разве Генрих не говорил, что я приеду? - Нет, вероятно, забыл. Последний раз мы виделись три дня назад. Вилли кивнул,словно сверяя информацию, но Вайс говорил правду, лгать он не видел необходимости. - Генрих такой несобранный. Кстати, как он себя ведет? - Не понимаю. - Ну, как же, как же… Алкоголь, невнятные знакомства… что же, вы не знаете? Генрих последнее время не являет собой образец добродетели. - Я не заметил. - Ну надо же. – Вилли усмехнулся. – Да вы садитесь, в ногах правды нет, - Шварцкопф указал на кресло напротив. Иоганн сел, немного вальяжно расположился, ожидая, что же будет дальше. - Так какое дело заставило вас не спать в такой час, и вызвать еще и меня? – нагловато спросил он. – Желание поговорить о вашем племяннике? - Почему бы и нет, Иоганн. Тем более, скоро он проявит себя с лучшей стороны. Казнь предателей, - напомнил не понявшему будто Вайсу Шварцкопф. – Не более чем через час. И вы приглашены. - Как мило. – Иоганн смотрел ему в глаза. – А вы – нет? - Я стараюсь избегать таких мероприятий. Знаете ли, повышенная чувствительность, потом плохо сплю. Но вы обязательно туда поедете, не переживайте. Иоганн вообще уже ничего не понимал. Зачем его понадобилось тащить к Вилли, что этот неприятный человек от него хочет? Что за вопросы, что за пустая болтовня о поведении Генриха? Вайс искал логические связи и не мог найти. Он никогда не любил Вилли. Липкий, скользкий тип, меркантильный, приторно-елейный, упивающийся властью, истеричный и злобный – все это было отвратительно. - Так расскажите, Иоганн, как вы находите работу Генриха? – Вилли даже не спрашивал, часто ли Иоганн видится с его племянником. Без надобности было. Почти половина пятого. Иоганн сидел на заднем сиденье автомобиля, и снова бесшумные улицы катились мимо. Он протер глаза, прикрыл веки, пытаясь сосредоточиться и ничего не упустить. Казнь. Иоганну хотелось кричать, рвать и метать. Казнь перенесли на сутки. Значит, Зубов с товарищами не успеют. Как же так вышло? Почему Иоганн позволил себе быть так преступно невнимательным? Он сжимал руки, до боли. Генрих. Мальчик, в руки которого попали людские жизни. Глупый беспечный ребенок, слишком жестокий и ничтожный в своей бесхребетности. Он посмотрит ему в глаза. Только бы удержать руку, тянущуюся к кобуре. Вилли. Чудовище похуже племянника. Он ведет какую-то свою игру, и только прикрывается интересами рейха, в первую очередь он блюдет лишь свои. Как и практически все. Уничтожить, стереть с лица земли. Иоганн прошел по узкому длинному коридору, где каждый шаг эхом отражался от стен. Вышел во двор. Вспомнил как его вели так же – на казнь, как он думал. Вспомнил все ощущения, словно бы снова повторял тот путь. Поежился от холода. Во дворе уже было шестеро. Всего лишь? Так мало… Белов ожидал большего количества зрителей. Он, не опуская взгляда, прошел через двор, туда, где на отшибе стоял Генрих – черное, белое, только взгляд – пронзительное голубое. - Доброе утро, Генрих. – Иоганн чуть кивнул. Улыбнулся. Что-то внутри лопалось, трескалось, кровоточило. - Я подумал, что ты не простишь мне, если я не окажу тебе этой чести. – Генрих смотрел на него, щурился. – Будешь шестым. Расстрельная команда из шести человек. Все по правилам. - А что же ты? – усмехнулся Иоганн, уголок рта у него предательски дергался. - В другой раз. – Голубые глаза скользнули по его лицу, как тень от облака в ветреный день. - Ты знаешь, не сочти за грубость, но я прежде этого не делал. – Иоганн достал сигареты, чиркнул спичкой. - Волнуешься? - М, немного. Генрих потянулся, прикуривая у него. Вайс заметил, что руки Генриха чуть дрожат. Что, не по себе, бестия? - Тебе надо было меня предупредить. Хотя бы. А то так, выдергивать человека их постели… - Ах, прости пожалуйста, - насмешливо откликнулся Генрих, затянулся пару раз, выбросил сигарету, растоптал носком начищенного сапога. Вывели заключенных. Все это происходило практически в абсолютной тишине – или просто Иоганну так чудилось? Он смотрел на людей, которые должны будут умереть с его помощью. - Ты не сказал, что твой дядя здесь. - Как? – Генрих вскинулся. – Я не знал… он не предупредил меня. Откуда ты знаешь? - А я только что от него. - ?... - Он интересовался твоим здоровьем. - …. Генрих пошел вперед, движения его мгновенно стали нервными и дерганными. Иоганн пошел следом, на ходу докуривая сигарету. Взгляд его был прикован к затылку Шварцкопфа. Один правильный удар ребром ладони по шее, и может быть даже удастся его убить. Лучше конечно выстрел. Но в таком случае Иоганн только лишь отомстит, потому что его расстреляют на месте. Нельзя думать только лишь о своих желаниях. Нужно терпеть. Ради всего, за что Иоганн боролся. Улыбаться и терпеть, задыхаясь от боли, пока с него заживо сдирают кожу. Стреляли из ружей. Иоганну выдали одно такое, черное, тяжелое и холодное. Зачем ружья? Все происходило как в замедленной съемке, в немом черно-белом фильме. Командовать расстрелом будет Генрих. Надо же, а Дитрих был не прав, недооценил племянничка Шварцкопфа, думал – испугается, сбежит в последний момент, ан нет, посмотрите-ка на этот гордый породистый профиль, даже командный голос прорезался. Иоганн улыбнулся, подмигнул Генриху, встал с краю линейки, слушая команду. Он смотрел на лица заключенных, испуганные, но все равно упрямые и светлые. Он бы умер за этих людей, если бы мог. Если бы только мог. Слова Шварцкопфа доходили словно сквозь толщу воды, но тело работало отдельно от разума и чувств. Разум отказывался принимать, чувства не могли выдержать. А руки сжимали ружье, поднимали, целили в нужную точку. И откуда Иоганн все это знает? Как расстреливать людей, его, кажется, не учили. Или он просто сейчас не может этого вспомнить? Но откуда-то он знает. Минуты тянутся долго, бесконечно долго, и вот сейчас будет еще одно, последнее слово, и еще одна частица Александра Белова умрет. Команду стрелять Генрих так и не отдал. Помедлив мгновение, растянувшееся на вечность, он произнес «Отставить», и под удивленными взглядами и тех и других подошел к Иоганну, тихо произнес: - Не сегодня. Иоганн практически не помнил, как оказался в машине, и почему рядом сидел Генрих, и что тот говорил почти без остановки, и почему рыдал, закрыв лицо узкими ладонями, и что Иоганн сам говорил, и в какой момент не выдержал и ударил Генриха по лицу так, что брызнула кровь, и Генрих почти не защищался; он не помнил, как они кружили по сонному городу, Иоганн сжимал руль, Генрих сидел рядом, наконец-то заткнувшись, притихший, бледный как покойник, и смотрел куда угодно только не на Вайса, зажимая нос пальцами. Иоганн очнулся только у себя, была уже вторая половина дня. События ночи казались кошмарным сном, таким реальным и невероятным одновременно – Иоганн долго вспоминал события, восстанавливал в памяти действия, фразы. В состоянии аффекта он мог сказать лишнего – этого Иоганн боялся более всего. И что ему говорил Генрих? Иоганн плеснул в стакан воды, выпил, вкус был какой-то затхлый, он раздраженно стукнул стаканом о столешницу. Генрих устроил все это, чтобы проверить Иоганна, подтвердить какие-то свои догадки и получить доказательства – чему? Если бы Шварцкопф произнес последний приказ, Иоганну пришлось бы стрелять, и он бы нажал на курок, не дрогнув, прижав приклад к плечу. А еще – эти странные слова, в машине, Генрих смотрел на него, и нес какой-то бред, и плакал, просил простить, и после – едва ощутимое прикосновение губ к влажной солоноватой коже, и ощущение того, что все рушится где-то за окном автомобиля, и Смерть идет по земле, а они здесь, вдвоем, полные презрения к Ней - неуязвимая святая Жизнь.