Последняя молитва

Я не надеялся на то, что Себастьян так легко откажется от своего образа жизни, даже ради меня. Да и с чего бы – ради меня? Тот краткий миг, когда он раскрылся, кажется, второй раз в жизни, ушел. Себастьян снова был легок и невесом, но не в той степени , как бывают легки радующиеся жизни люди; он был будто человек, перенесший тяжелую опустошительную болезнь – оттого в нем была легкость, потому что душа иссохла и истончилась. По возвращении в Америку я задумался о дальнейшей судьбе этого человека, который отдал себя в мои руки так спонтанно. Это было так похоже на нас прежних! Словно бы решения ничего не стоили нам, и принимались как игра. Но это была не игра, это была жизнь, к которой мой друг так и не был до конца готов – я видел и чувствовал, как сторонится он любых ее проявлений. На корабле он почти не пил спиртного. Я наблюдал за ним в любую свободную минуту, пытаясь считать с его лица тайные мысли и переживания. Чем был его поспешный шаг мне навстречу? Туманным помешательством, обуявшим нас обоих, и не дающим ничего кроме растерянности, грезами от винных паров? Он снова замкнулся, иногда избегал смотреть мне в глаза, о чем-то все время думал, словно бы пребывая мыслями за сотни миль. Думал ли он об Элизабет? Любил ли ее хоть сколько-нибудь, или душа его изувечилась на столько, что утеряла способность к пониманию значения слова «любовь»? Себастьян иногда бывал в наших апартаментах, Селия настояла, чтобы мой друг ужинал с нами. Моя жена пыталась расспрашивать о его жизни до встречи со мной, о временах в Оксфорде, и даже о положении в обществе, и мне случалось приходить Себастьяну на выручку, вовремя сворачивая разговор с опасной тропы. Себастьян никогда не отличался гибкостью в беседах и явной остротой ума, и частенько от него можно было услышать непринятые в обществе вещи, даже теперь, он непревзойденно умел создавать неловкие ситуации, отвечая невпопад или отвечая на столько откровенно, что умудрялся шокировать степенное светское окружение – видимо, потому что не считал себя частью этого общества. Себастьян поселился не в моем доме, он настоял на собственном жилье, так упорно, что я согласился. Вместе мы провели только несколько дней, пока он искал себе жилье, и нашел довольно быстро, мне показалось, взял первое что подвернулось, собрал свои малочисленные вещи, откланялся, поцеловал руку моей жене и ушел, наотрез отказавшись от моего сопровождения, но не забыл при этом взять у меня денег. Видит Бог, как мне не хотелось оставлять его без присмотра! Я все еще не знал, можно ли доверять ему, но не смел открыто выказывать сомнения, прекрасно понимая, чем может обернуться мое желание позаботиться. О том, что произошло между нами до отплытия в Америку, мы не говорили, как и о религии. Эти две сакральные темы висели в воздухе, тихо звеня, стоило лишь чуть коснуться их мыслью. И говорить об этом я не решался, опасаясь разбить крайне хрупкую материю. Мы договорились, что я буду приезжать иногда, один или с кем-то из детей. Себастьян успел подружиться с ними, больше чем с кем бы то ни было еще. Меня это радовало. Если он способен хоть с кем-то чувствовать себя легко и спокойно, то пусть это будут близкие мне существа. - Вы не жалеете о том, что отправились со мной на другой континент? Я шел чуть позади, временами наступая на его тень, по аллее Центрального парка. Вот так и в жизни – мне все время кажется, что я вижу только тень моего друга, но как только пытаюсь подойти ближе, он ускользает. Себастьян остановился, снял шляпу, провел рукой по волосам, вернул на место головой убор. - Если я скажу вам, что скучаю, вы тут же будете сокрушаться о том, что вырвали меня из семейного лона. Если я скажу - нет, то это покажется вам ложью. - А что из этого - правда? Мы с вами вместе уже не один месяц, но, знаете, Себастьян, у меня чувство, что вы стоите за стеклом, и я вижу вас, но не могу говорить с вами. Что вы… - Что я – что? – он с интересом взглянул на меня. – Говорите, ну же, мне интересно послушать обо мне. - Ничего. Такой хороший день. И у вас были для меня какие-то новости. – Напомнил я. - А, конечно. Я и забыл. Я нашел работу. – В его голосе сквозило торжество. - Поздравляю. И какую же работу вы нашли, Себастьян? - Это уже не важно, меня уволили. Точнее сказать, я ушел сам. Я удивленно вскинул брови. - Через три дня, – с гордостью, не понятной мне, сообщил он. Я рассмеялся. Я смеялся до слез, на нас с удивлением оборачивались люди. - О, мой дорогой Себастьян! Три дня из двух месяцев это и в самом деле достойно похвалы. Позже я сидел в его маленькой квартире, которую он снимал на мои деньги, и пил крепкий виски. Себастьян спал в кресле напротив, запрокинув голову, его бокал стоял на ковре, и пальцы правой руки почти касались пола. Шел четвертый час ночи, и я заворожено смотрел на картину перед собой, на кисть с тонкими пальцами, на расстояние между ними и полом, на спадающую на набок челку, все еще удивительно юное лицо с острыми чертами – маску, давно ставшую его второй кожей, а что под ней, было страшно даже представить. На шее поблескивала тонкая серебряная цепочка, без сомнения, крест. Я попытался вспомнить, видел ли эту цепочку в момент нашей встречи. Я взял блокнот и начал рисовать, ловя на бумаге полоски света. Что бы понять что-то, какую-то конструкцию, вещь, явление – необходимо это запечатлеть, перенести и разложить на части на бумаге графитовым карандашом, и тогда предмет становится открытым, показывает свою суть, но и рисовать его снова исчезает нужда. Себастьян никогда не говорил, что скучает по своим сестрам, брату, кому бы то ни было из своей семьи, что сожалеет о том, что не приехал проститься с умирающей матерью, и не увидел отца. Помнит ли он вообще, что когда-то у него была семья? Будет ли скучать хоть по кому-то в этом мире? Рисовать его мне не надоедало никогда. - Я поступил как мой отец, - однажды сказал он, поглаживая кота, которого я подарил ему. Я знал, что он снова пьет. То, о чем говорила Элизабет – накануне его доставили мои доверенные в бессознательном состоянии, и теперь я сам наведался к нему. Если я спрошу, почему он так говорит, то снова как обычно не получу ответа, поэтому я молчал, выжидая. - Вы злитесь, Чарльз. - Ничуть. - Подайте мне стакан воды, прошу вас. Я налил воды из графина и протянул ему, заметив, что пальцы его опять дрожат. - Сколько у вас осталось средств? – спросил я. - Достаточно, чтобы напиться еще раз, - на губах его мелькнула скользкая ухмылка. - Прекрасно. Я пойду с вами. - О, не пристало семейному человеку, такому как вы, шататься по питейным заведениям. - В конце концов, вы собираетесь покутить на мои деньги. - Господи, какая мерзкая страна! Чудовищно, – он вскочил с кресла, обошел его, покачиваясь, плеснул себе бренди. – Как вы здесь живете? Зачем?... - Хотите вернуться? Вы умираете здесь со скуки, Себастьян, но и там вы не могли найти себе места. Скажите мне, где вам будет хорошо, и я доставлю вас туда. Скажите мне. Он ответил не сразу, сначала осушил свой бокал до дна, и отвернулся к окну. - Что вы сделаете, если я скажу вам, что хочу увидеть Брайдсхед? Как жаль, что в тот момент я не мог видеть его лица. Дождь хлестал в лобовое стекло автомобиля, «дворники» работали изо всех сил, но лишь размазывали воду, за мутной пеленой встречные огни превращались в призрачные миражи, приближались, наплывали с невообразимой скоростью и проносились мимо. «Что вы сделаете, если….» Я не мог выкинуть слова Себастьяна из головы, я был в смятении, они звучали во мне насмешкой. Что я могу сделать? Понять, зачем ему это, я даже не надеюсь, все его поступки лишены логики в моем понимании. Бежать от своего кошмара всю жизнь, чтобы, наконец, вернуться, снова истязать свою душу с завидным упорством? У меня были лишь вопросы, и ни одного ответа. Но я обещал ему, что доставлю его туда, куда он скажет, без вопросов, я оказался заложником собственных слов. Если он будет счастлив, снова оказавшись в давно покинутом доме, значит, я отвезу его туда, я дал слово. Мне нужно было время, чтобы закончить дела здесь – в конце концов, жизнь шла своим чередом. Поездка в Англию грозила затянуться, я не знал, как все обернется, что произойдет там. Может быть, я вернусь домой один, а может быть не вернусь вовсе. Если бы кто-то спросил меня, готов ли я расстаться со своей семьей и броситься вслед за человеком, которому было плевать на все вокруг, я бы ответил – да, да, я возьму на себя этот крест не моей веры , который мне стоило взять гораздо раньше. Я готов. С этими мыслями я провел последующие несколько недель, улаживая дела. Ко мне часто приходил сын, он понимал меня лучше чем Каролина – дочь затаила обиду, и мы почти не разговаривали, после того как я сообщил, что вынужден уехать, не объясняя причин. - Делай, что считаешь нужным, - с ноткой презрения сказала моя жена, держа в пальцах тонкую сигарету, последнее время она с ней не расставалась, - но лишь об одном прошу тебя: не позорь нашу семью. Я не хочу, чтобы говорили обо мне и моих детях – посмотрите, муж этой женщины сбежал к другому мужчине. Ты думаешь, я не знаю, зачем ты привез сюда этого оборванца? И что ты содержишь его как девку за свой счет, Чарльз Райдер? Я устала прикидываться дурой, дорогой мой, и я слишком долго терплю. Если бы женщина! Я бы ни слова не сказала тебе – эту ношу я разделила бы с множеством других жен. Но это…. Этот грех! Ты опять молчишь? Посмотри на себя, как же ты жалок… Больше Селия не сказала мне ни слова упрека, и мы снова сделали вид, что любим друг друга. У нее это получалось лучше моего, или просто она лучше старалась. Все свободное время я проводил в мастерской, мне нужно было закончить картину. Работа шла медленно, как на зло, но я трудился с маниакальным упорством, пообещав Себастьяну, что мы уедем сразу же, как я закончу полотно. Почем-то мне казалось, что это будет последняя работа в моей жизни, и я хотел, чтобы она была лучшей из всего, что я создал. Я более не находил в себе сил творить. Каждый раз, когда я приезжал к Себастьяну, он спрашивал, не готово ли, и не можем ли мы ехать; его вдруг охватило нетерпение - когда уже все было решено, когда он облек свое желание в слова. Я смотрел в его глаза и видел болезненный лихорадочный блеск, возбуждение, которое, как я думал, умерло еще тогда, в дни нашей юности. Отчасти Селия была права в своих обвинениях – я действительно любил Себастьяна, теперь я мог спокойно признаться в этом самому себе, но любовь эта не имела практически ничего общего с той порочной страстью, в коей она обвинила меня. Я любил его страдания и свою жажду по его присутствию, иссушающую все; я любил его наивную, все еще какую-то отроческую душу – и от того страдания ее были так страшны. Я любил его бесконечную изломанную незавершенность. Наверное, так священник любит грешника, пришедшего на исповедь. Я бы мог сказать все это моей жене, но кто был в состоянии постичь такую любовь, не испытав ее? Наконец, спустя четыре с половиной месяца (признаюсь, я не спешил, надеясь, что Себастьян изменит решение), картина была закончена. Я понял это, когда, окинув полотно взглядом, не испытал более желания что-то исправить или дополнить. Сплошные серые, дымчатые оттенки, превращающиеся в радужные блики с каплях дождя – но это все тот же серый цвет. Я показал картину Джону, и он сказал, что я могу больше не браться за кисть, ибо вряд ли создам что-то достойнее и совершеннее. Я оставил работу Селии, и сказал, чтоб она распорядилась картиной на свое усмотрение, но лучше всего будет сохранить ее как можно дольше, и продать только в случае необходимости. Теперь можно было сообщить Себастьяну, что я закончил все свои дела, и мы можем отправляться. Еще немного, и он бы уехал сам, без меня – я чувствовал, что успел вовремя, отпускать его одного и снова терять из виду мне не хотелось, да я и обещал себе более этого не допустить. Я так давно не был в Англии, что первые минуты, после того как мы сошли на землю, показались мне сном, иной реальностью, чем-то таким далеким, к чему обычно не возвращаются. Это чувство трудно описать словами, как трудно описать муки и сладостную боль последней любви. Мы вторглись в холодную туманную осень, и порывы ветра пронзали до костей, не смотря на теплую одежду. Я поглядывал на своего друга – ведь он не был здесь еще дольше моего, как я мог судить. Себастьян, худой и бледный, истощенный изнутри своими переживаниями, которыми он не желал делиться даже со мной, придерживал шляпу рукой, бросая по сторонам быстрые нервные взгляды, словно ища в толпе знакомые лица. Но вряд ли нам бы встретились те, кто мог помнить младшего Флайта. Я предложил заехать в гостиницу, хотя бы оставить там вещи. На самом деле я очень хотел, чтобы Себастьян немного успокоился, пришел в себя и хорошенько все обдумал, но он упрямо отверг мое предложение. Равнодушный практически ко всему – это сводило с ума окружающих, в некоторых вещах он умел становиться упертым ослом. - Мы поедем сейчас, - сказал он, - и ни минутой позже, займитесь поисками автомобиля. Себастьян сидел напротив, и неотрывно смотрел на пробегающие мимо деревья, дороги и поселения. Стук колес совпадал с ритмом сердца, и это завораживало; от всего происходящего было не по себе и веяло таким абсурдом, что практически не воспринималось серьезно. Сейчас, как никогда, обострилось чувство, что я стремительно несусь сквозь время, падаю вниз в глубокую бездну – назад, в те неизмеримо далекие дни, где брала свое начало вся эта история. И чем быстрее мы приближались к истокам, тем острее вспоминались мне эпизоды из прошлого. - Вы помните, как мы познакомились? Как брали машину Хардкасла, как попали однажды за решетку, и под домашний арест.… - Да, и все из-за меня. – Отозвался Себастьян. - Почему же, мы тогда все были хороши, особенно Бой. А Рекс поступил очень благородно, ну, так мне тогда казалось. – Я неловко замолчал, вспомнив о Рексе Моттреме. - Благородно? – на губах Себастьяна мелькнула саркастичная улыбка. - Вы любили мою сестру? – вдруг спросил он. - Думал, что любил. И, наверное, какое-то время так оно и было на самом деле. Мы были счастливы, не долго. – Я сказал как есть. Да, мы были счастливы. - Почему же тогда не продлили это счастье? - Не смог. Себастьян впервые заговорил о Джулии – так, будто постоянно вспоминал о ней, и в который раз я сокрушился о том, что не понимаю, что творится в его голове. Казалось, что он не желает знать ничего из своего прошлого, и пребывает в болезненном безвременье, но вдруг уверенность эта разбивалась вот о такие внезапные фразы. - Вы знаете, что с ней стало? С Джулией, – спросил Флайт. - Нет, уже несколько лет я ничего не слышал о ней. На самом деле я намерено решительно избегал знания об этом. - Она умерла. Подхватила пневмонию, и не справилась. Уже полтора года как. Я почувствовал себя так, будто меня окунули в ледяную воду, схватив за шиворот, и не отпускали до тех пор, пока я не стал задыхаться. Себастьян все знал. Помнил каждую мелочь – кроме тех моментов, в которых был беспробудно пьян – а это ровно одна треть его жизни. Просто не говорил, храня в себе эти хрупкие осколки. Сейчас добраться до Брайдсхеда можно было гораздо быстрее. Другие скорости, новые короткие пути. Хотя последний отрезок дороги мы проделали все по тому же маршруту – через двое каменных ворот, взлетая на асфальтовый гребень и спускаясь вниз. - Я бывал там, Себастьян. Во время войны там останавливался мой полк, – сказал я. Мы расположились на заднем сидении, и, кажется, Себастьян чуть дремал. Я не мог спать, даже если бы захотел – слишком нервничал, а вот мой друг наоборот успокоился. - Там царило такое запустение… голые каменные стены, безмолвие и пустота. - Возможно, что и сейчас так же, Чарльз. Перед тем, как отправиться в путь, я навел справки и судьбе поместья, и оказалось, что оно до сих пор находится в запустении. Все ценности, мебель, предметы интерьера давно вывезли, все это разошлось по коллекциям. Я пытался представить, что мы увидим, и в памяти все время всплывали сумбурные обрывки воспоминаний из начала сороковых годов. Печальное зрелище ждало нас, если там все было по-прежнему. Было раннее утро. Я всегда возвращаюсь сюда утром, почти ночью, подумал я, когда мы въехали через главные ворота. От времени и отсутствия ухода конструкция проржавела, но была все так же крепка, хотя и не было в том нужды – никто не запирал ее и не следил за порядком. Себастьян попросил таксиста не подвозить нас к самому дому, а высадить где-нибудь в начале парка, и велел подождать где-нибудь на шоссе. Машина скрылась из виду, и мы остались вдвоем. Вдали, лишь только угадываясь в густом тумане, высились очертания старинного дворца. Раннее утро это совершенно особенное время, даже более мистическое и сакральное, чем полночь. Краски в это время становятся почти неразличимыми, звуки приглушаются, чувства же наоборот, становятся ясными до предела. Это время и есть настоящее Безвременье – ночь уже закончилась, но день еще не начался; и так тихо, что поневоле приходится сдерживать дыхание. Мелкий гравий шуршал под ногами, где-то возилась ранняя птица – и все, мир словно собирался силами перед новым днем, затаившись в туманах. Страшное и прекрасное время, момент, когда решаешь – жить или умереть. По мере того как мы приближались к дому, очертания его становились все реальнее, все четче, уже можно было различить темные арки окон. Фонтан перед парадным входом был сух, воду давным-давно спустили, и сейчас пасти диковинных животных, которых я рисовал когда-то, были разинуты в немом крике. Я как зачарованный скользил взглядом по этому мертвому великолепию, сейчас казавшемуся еще более пронзительным, сердце заходилось в странном ужасе и благоговении при взгляде на серую громаду дома – погибшего древнего чудовища, последнего на всей земле, и от того еще более прекрасного. Первым молчание нарушил Себастьян. Он стоял рядом со мной, подняв голову, и смотрел на купол здания. - Я надеялся, что здесь кто-то будет жить. Не моя семья, а другие. Кто-то, кто оказался бы сильнее этого места, кто разбил бы оковы. Он пошел вперед, но не к главному входу – там было заперто, а спустился под лестницу, как и в первый раз, когда привез меня сюда. Я не сразу последовал за ним, замешкавшись на мгновение. Потайная дверь оказалась не заперта, просто прикрыта. Петли и замок порядком проржавели и покосились, но стоило приложить усилие – и дом впустил нас. Внутри было еще тише. Но эта тишина была гулкой, почти звенящей, на пределе слышимости, от нее закладывало уши. Я вспомнил, что предстоит подняться наверх по узкой витиеватой лестнице, и снова споткнулся; Себастьян уже скрылся за поворотом. В моей голове смешались все воспоминания – из далекого прошлого, когда здесь жила семья Флайтов, из военных дней, когда в этих стенах квартировался мой полк. Что из этого реальность, а что только привиделось – я уже и не знал, сейчас все казалось сном, и мне хотелось ощутить реальность хоть в чем-нибудь, и я заглядывал в лица каменных фигур, но они молчаливо взирали на гостя из своих ниш, и не спешили давать ответы. Себастьян затерялся где-то в пустом доме. На миг я подумал, что и он привиделся мне, и привел меня сюда плод моего воображения, и на самом деле существуют только двое – я и Брайдсхед, его каменные стены, его высокие своды, его цветные, поседевшие от времени и боли витражи, его фрески, лестницы, пустые коридоры, пыль и еле ощутимый старый запах пороха, который после войны я узнавал во многих местах. Где-то там, наверху оставались мои маленькие пейзажи на стенах. - Себастьян, где вы? – наконец позвал я, услышав, как мне показалось, звук шагов. Ответа не последовало. Голос мой пролетел по пустым каменным коридорам, и растворился в темных комнатах. Я ускорил шаг, заглядывая во все встречные помещения, покусывая губы от нетерпения и охватившего вдруг с новой силой беспокойства. Так я прочесывал комнату за комнатой, коридор за коридором – некоторые двери были заперты, некоторые распахнуты настежь, и из комнат веяло утренним холодным ветерком – многие окна были разбиты. Но Себастьяна не было нигде. Осмотрев, казалось, весь дом, я спустился вниз и прошел в галерею, ведущую в часовню. Себастьян стоял перед изваянием Святой Девы, такой же неподвижный, с опущенными вдоль тела руками. Он даже не обернулся, когда я вошел в часовню, хотя мои шаги были отчетливо слышны. Я замер, не решаясь потревожить его и в наступившей снова тишине – здесь она была на удивление мягкой, окутанной золотом, - услышал еле различимый шепот молитвы. - Memorare, O piissima Virgo Maria, non esse auditum a saeculo… ego tali animatus confidentia… curro ad te venio, coram te gemens peccator assisto…. Не торопливый, путанный, родившийся в страхе и принуждении, шепот, а спокойный, пропитанный янтарным теплом, исходившим от окон, за которыми зарождался рассвет. Я постоял еще немного, завороженный самой этой картиной. Не было в ней ничего болезненного, чужеродного – была просьба о Прощении беспокойной души, добровольная, смиренная, пронзительная и красивая, то, зачем он вернулся сюда, то, к чему шел все это время и без чего не мог найти успокоения. Я тихо ушел, покинул это место, оставив Себастьяна одного, и побрел к автомобилю через оживающий парк. Оказавшись позади фонтана, я оглянулся на старинный огромный дом, чуть тронутый первыми лучами солнца, теперь он не казался таким мрачным, и таким обреченным. В сердцевине его тихо мерцал свет. Нет, это огромное древнее существо не было мертво. Оно просто спит.