Царство вагуса

Открыв глаза, я обнаружил себя сидящим на деревянном, жёстком стуле, противно поскрипывающем от малейшего моего движения. Мои липкие запястья, закованные в тяжёлые, покрывшиеся ржавым налётом наручники, обжигала нестерпимая боль, и я хотел застонать, но у меня пропал голос. Сверху надо мной медленно качалась на длинном стебле старая люстра, похожая на перевёрнутое грязное блюдце, покрывшееся паутиной одиночества. Тусклый свет её маленькой догорающей лампочки то вспыхивал резким жёлтым огнём, то с боязливой дрожью затухал, становясь грязно-серым. Я не видел ни стен, ни потолка этой странной комнаты, и люстра была словно подвешена к воздуху. Но под ногами своими я чувствовал холодную, твёрдую глянцевую поверхность, напоминающую мрамор, а чёрное пространство вокруг казалось бесконечным и пустым. Время шло и одновременно стояло на месте. После тщетных попыток высвободиться, я просто перестал шевелиться. Неподвижные, большие и мёртвые глаза вперились в бесконечно глубокую точку пространства. Все мысли мои резко замерли и замолчали, словно насторожившиеся пугливые крысы, готовые в любой момент броситься врассыпную и запрятаться в самые потайные норы лабиринта моего сознания. Монотонный звук электричества, скрип раскачивающейся люстры, моё дыхание и сердцебиение – все эти звуки становились всё громче и резче, медленно подбираясь ко мне со всех сторон густого тёмного вакуума. Их ледяное эхо чеканило в моём остановившемся мозгу до безумия монотонный ритм, и пальцы мои непроизвольно дёргались, словно у одержимого или сумасшедшего. Я не помнил ни этого места, ни причины, по которой здесь очутился. Я даже не знал наверняка, реальность это или беспокойное, больное забытье. И не было ничего: ни угрызений совести, ни позднего раскаяния, ни жалости к самому себе. Я должен был испытать нечто, но внутри собственного тела ничего, кроме безразличия, не чувствовал. Наверное, моё хладнокровие можно было бы назвать защитной реакцией на неизвестность. Не важно, где я. Не важно, для чего. Отключиться, забыться, обмануться, обмануть – это мои привычки. Хотя, правильнее было бы сказать, необходимости. А ещё одна необходимость – это густое одиночество, в котором я давно увяз. Только оно спасало от нужды объяснять, жертвовать, рисковать, мучиться. Я должен быть один, чтобы никто и никогда не смог помешать мне. Должен… В пространстве вокруг я не различал ни единого шевеления. Лишь раздражающие звуки жестоко исполняли свою размеренную мелодию. Но всё же странное предчувствие царапало мою грудь. Я ждал. Мне казалось, что в этом месте я не один, и я ясно осознавал, что это не тот случай, когда этому можно обрадоваться. Интуиция подсказывала мне: то, что притаилось в темноте бесконечной комнаты, может в один миг разрушить защитную стену моего безразличия. И твёрдая убеждённость в этом, не понятно, откуда возникшая, пугала меня. Вдруг кто-то громко щёлкнул пальцами, и эхо отразилось от темноты. Я резко вздрогнул и перевёл взгляд на звук. Невдалеке от меня вслед за щелчком зажглась ещё одна старая люстра. Присмотревшись, я заметил летающих вокруг её контура белых мотыльков, тревожно перебирающих своими хрупкими крыльями, желтеющими от неприятного света. Он, рассеиваясь, освещал небольшое пространство, в пределах которого я разглядел нечто странное. Сначала мне показалось, что это скопище, куча чего-то липкого, безобразного, может быть, змей, червей или пауков. Это что-то передо мной гадко шевелилось и шуршало, мокро поблескивало чешуями на свету и медленно расползалось в стороны, утопая в темноте, а из-под толстого слоя противных насекомых начинал проглядывать чей-то силуэт. И когда все твари, наконец-то, скрылись, под люстрой остался стоять человек. Моё тело инстинктивно отозвалось на его появление. Я напрягся, звуки стали фоном где-то на краю сознания, а всё моё существо обратилось к нему. На нём было длинное, стелющееся по мраморному полу рыжее кимоно, ярко выделяющееся в черноте окружения. Его пальцы утонули в глубоких рукавах. Мешковатая ткань искривляла его осанку, сливающиеся линии не позволяли определить его телосложение, а лицо его скрывала разрисованная ярко-красной росписью лисья маска. Как бы я ни старался, я не мог узнать его. И, признаться, я боялся его узнать. Он молча, не спеша стал приближаться ко мне. Хвост рыжего кимоно тягуче тянулся сзади, а люстра и мотыльки синхронно двигались вместе с ним, словно плывя по воздуху. Это сбивало меня с толку. Если бы не звук его босых ног, шлёпающих по блестящему мрамору, я бы и вовсе подумал, что не он идёт ко мне, а меня неудержимо тянет к нему. А, может быть, так оно и было? Когда расстояние между нами сократилось до метра, человек остановился, и я почувствовал запах, исходящий от него. Так пахнет мокрая трава на рассвете, когда солнце, поднимаясь, нанизывает на лучи-иголки перламутровые капли росы. Я знал этот запах. Нити звуков истончились. Воздух в груди стал камнем. Сердце с мучением сжалось внутри. Человек поднёс руки к лицу и медленно снял свою маску. Когда я увидел его лицо, стена, старательно и неустанно возводимая мною, рухнула, словно жалкий карточный домик, неспособный устоять против ветра, потому что для него этот слабый порыв подобен урагану, сметающему всё на своём пути. И сквозь голые ставни моей души, перед ним беззащитной, хлынули в меня и угрызения совести, и позднее раскаяние, и жалость к самому себе. - Зачем ты пришёл сюда? - прошептал я с усилием, не позволяя себе произнести его имя. Имя, которое я поклялся забыть, но которое отчаянно помнил. Обрамлённые светлыми ресницами, его голубые глаза смотрели на меня в упор, и в их небесных зеркалах ничего не отражалось: они были пугающе пусты. Я никогда прежде не видел в них такого безучастия, и я почувствовал, что это моя вина. Его взгляд словно окатил меня ледяной волной, и всё внутри меня задрожало от невыносимого холода. - Я пришёл попрощаться, - ровно произнёс он. Мне не удалось скрыть своего удивления, и голос дрогнул, когда я задал вопрос: - Ч… что это значит? - Это значит, что я больше не пойду за тобой. Я устремил долгий взгляд в пустые глаза напротив, так непохожие на те, полные невыразимой тоски и боли, которые я запомнил в долине Завершения два с половиной года назад. Он всегда мешал мне сосредоточиться, всегда маячил перед глазами, заслоняя своей глупой улыбкой конечную цель. Он постоянно соревновался со мной, и я начал понимать, что заражаюсь этой его дурацкой, безнадёжной привычкой. Он так часто эгоистично заявлял о преданности и дружбе, что я невольно стал мысленно повторять себе его слова. Если бы не случай, который свёл нас в одной команде, я бы не растратил так много времени впустую, я бы никогда не стал полагаться на кого-то ещё. И, когда я покидал место, которое могло со временем снова стать для меня настоящим домом, я не уходил – я убегал. От робкого счастья, которое я испытывал, находясь рядом с ним, от веры в то, что я смогу забыть о ненависти и начать жить для себя, от надежды на то, что я смогу стать лучше, если сохраню эти узы и от уверенности в том, что я нашёл человека, которому хочу доверять. Я убегал, не сожалея, не боясь, именно потому, что знал: он догонит. - Я больше не буду вспоминать тебя, искать тебя, гнаться за тобой. Мне надоело вечно пытаться предотвратить твою очередную ошибку, я устал тянуться за тем, кто не хочет меня слушать, - говорил он тихо, без выражения глядя на меня сверху вниз. Его слова вмерзали в мою грудь: - Мне это больше не нужно, теперь я понял, что могу жить и в том мире, где тебя не существует. Да... я содрогался от страха, что когда-нибудь услышу от него именно эти слова, потому что прекрасно знал: это я тот, кто не сможет жить в мире, где не существует этого человека. - Почему ты решил, что мне это важно? – холодно проговорил я. - Потому что ты всё ещё помнишь меня. Мотыльки парили в воздухе вокруг еле горящей люстры. Их порхающие, медленные тени ныряли в его мягкие пшеничные волосы, проплывали по его лицу, тонули в складках рыжего кимоно. Он подошёл ближе, и наклонился ко мне, чтобы положить на мои колени лисью маску. Я, выкручивая руки, пытаясь сломать наручники, подался вперёд на сколько это было возможно. Близко и пристально посмотрев в холодные глаза, незнакомые, но так похожие на те тёплые, голубые осколки неба, которые я помнил, я с отчаянием прошептал: - Разве ты не поклялся жизнью, что вернёшь меня обратно? Он повернул ко мне своё равнодушное лицо: - Тебе ли не знать, что сдержать удаётся далеко не все обещания. Разогнувшись, он, шурша тяжёлыми тканями, повернулся ко мне спиной. Я хотел закричать, но всё внутри онемело. Обессилевший, раздавленный, прикованный к скрипящему стулу ржавыми наручниками, я даже не мог подняться, дотронуться до него. Теперь он не хотел меня слушать. Теперь я не мог его остановить. Мне оставалось лишь смотреть на то, как блекнет свет удаляющееся люстры, как вместе с этим светом тускнеет яркое кимоно, и, наконец, исчезает в темноте его силуэт. А на коленях лежала странная маска, и я думал о том, что когда-то он, наверное, испытывал те же чувства, когда смотрел на мою поцарапанную повязку, которую я оставил ему, словно немоё напоминание, словно карту, по которой он смог бы меня отыскать.

* * *

Очнувшись среди ночи весь в холодном поту, я долго всматривался в острые клыки нависших надо мной сталактитов и пытался забыть приснившийся мне кошмар. Как же глубоко я заблуждался, наивно пологая, что за эти годы смог от всего избавиться, смог оставить глупую мечту, дав место лишь неизбежному долгу. Как бы ни была важна конечная цель, слабая часть меня всё ещё хранила реалистичные, ощутимые образы, всё ещё ждала того дня, когда знакомая улыбка просияет навстречу, заслонив собой всё лишнее, знакомый голос выкрикнет очередную бессмыслицу, а тёплая, крепкая ладонь ударит по спине, подталкивая меня к лучшему. Одиночество, в котором я увяз, спасает от необходимости объяснять, жертвовать, рисковать, мучиться. Я могу в любой момент оставить, предать, отключиться, забыться, обмануться, обмануть – это мои привычки. Хотя, правильнее было бы сказать, привилегии. Но тебе запрещено поступать так низко, как это делаю я. Тебе запрещено оставлять, предавать, забывать и обманывать меня, и не важно, что вслух я рьяно и гордо выкрикиваю вещи, прямо противоположные. Вспомни, разве когда-нибудь я был откровенен с тобою вслух? Поэтому, пожалуйста, не слушай меня. Гни свою линию, тори свой путь сквозь окружающий тебя мрак и никогда не отступайся от своих слов, потому что, в отличии от многих, ты всегда говоришь то, что говорит твоё сердце. И гонись, никогда не переставай гнаться за мной. Только так я всё ещё могу без сожалений и без страхов опускаться на самое дно, потому что я твёрдо знаю: герои всегда появляются в самый последний, но в самый нужный момент. Ведь так… Наруто?