«Словно сурикаты на посту – столбики – тянут щуплые ножки, того и гляди услышишь хруст коленок. Острый подбородок вверх – клином, щёлкнуть каблуками – всегда готов. Пионеры, ей богу – в глазах холодный огонь, между плотно сжатых губ тонкое лезвие зависти, но готовность в каждой жиле – посылай хоть на смерть – инструменты. Палочки. Что делает их покорными – воля к власти. Твоя воля к власти. Не показушный шёпот, не плакатность слога – спокойная решимость. Ты всегда знаешь, что делать.»
«Эмм… Тук-тук-тук, Вы, конечно, извините, Товарищ Белов, но это мой текст!»
Стайка младших козырнула и скрылась в завесу сигаретного дыма. Вайс поморщился. Психика Александра Белова всегда отличалась завидной стабильностью, но в последнее время эти внутренние полные ехидства диалоги начали утомлять. Кажется, он не просто вжился в образ предприимчивого наци, он сотворил для него сердце и волю. Пожалуй, слишком много воли… или слишком много сердца… И теперь Йоханн Вайс нахально стягивал с Белова одеяло жизни, дышал его личным воздухом, постулировал крамольное, доверительно сообщал: «Я знаю, какой ты на самом деле: ты – это я, а я – это ты… И меня в тебе всё больше! Да что там, ты всегда был мной – имена не имеют значения. Только воля к власти».
Йоханн потёр переносицу и снова окинул усталым взглядом рассадник упадка и деградации: «Ну, и где он?» Семейство Шварцкопфов, точнее то, что от него осталось, неумолимо становилось… проблемой. Громогласный всезнающий Вилли, уверенный на двести пятьдесят процентов в своём незыблемом величии и его чёртов вечно пьяный позор и племянник Генрих, которого, собственно, и нужно выволочь из притона…
«А потом как следует выпороть, потому что порка – лучшее средство для поддержания трезвости среди глупых, избалованных юнцов, склонных к опереточным страданиям». Эм, вообще-то Александр не одобрял безжалостные методы насильственного вразумления слабохарактерных алкоголиков. «Но кого это теперь волнует», - подумал Йоханн и развернул пред беспардонным внутренним взором сладостную картину «воспитания», не скупясь на вариации бледно красных оттенков: чёрная ткань, белая кожа – лёгким, хлёстким движением добавить алый штрих, и ещё один, и ещё – с мягкой оттяжкой, балетной точностью движений – и ещё – чтобы сиплый вдох оборвался в минорный вскрик – и ещё – до лёгкой мышечной дрожи – и ещё – до первых багровых капель – и ещё – чтобы увидеть слёзы раскаяния на розовых скулах – много слёз – чтобы наливные капли медленно сползали к тонкому подбородку, как у средневековых скорбящих мадонн…
Александр поморщился и потёр переносицу. Картина нехотя рассеялась. Однако перед взором не внутренним предстала… предстал иной сюжет достойный кисти Лотрека*. По залу прошуршали смешки и пьяные похрюкивания, у самой сцены кто-то многозначительно свистнул: «Ух ты, неплохая растяжка, братишка!» Музыка продолжала галоп, девочки смеялись, деловито махали белыми ножками, ничуть не смущённые внезапной импровизацией, а в эпицентре бурлящих юбок и шампанского веселья в воздух попеременно взлетали ещё две тонкие ножки… обтянутые чёрной шерстью форменных галифе… не без изящества. «Ох, ты ж, ёшкин свет!» - твёрдо шагающий к сцене Белов, почувствовал, как ему стремительно плохеет: очень захотелось ослабить галстук, присесть и желательно выпить. Но стойкость солдата одержала победу, Александр взял себя железной рукою за, в общем, морально приготовился лезть на сцену, дабы изъять из её развратного жерла позор семьи по имени Генрих Шварцкопф и немедленно отправить его в постель. Ну, то есть отвезти домой к дяде, пусть тот уже сам устраивает ему внушения, читает лекции о вреде алкоголя, недостойного поведения и прочих неприличных танцев.
Пока Белов, стоически изображая хладнокровие на каменеющем лице, пытался объяснить себе смысл случайно вырвавшейся фразы «отправить его в постель», а Вайс без стыда и совести любовался «неплохой растяжкой», обладатель упругих сухожилий покинул неровный строй задорных бабочек полусвета и с весёлым воплем: «Йоханн, как я рад тебя видеть!» - порхнул прямо со сцены в гостеприимные вайсовы объятья, прилипая подтаявшей ириской, оплетая скользкими щупальцами коньячных паров и парой умопомрачительных ног. Белов с ужасом подумал, что каменеет у него не только лицо.
Мысленно выругавшись, Александр, с выражением лёгкого отвращения, на фоне плохо скрываемого отчаяния, отклеил от себя любвеобильного осьминога, звезду кабаре, позор семьи и его личную головную боль, встряхнул и, под бурные аплодисменты зала, поволок к выходу. Головная боль вяло шевелила щупальцами и пыталась приклеиться обратно, заговорщицки бормоча в симпатичное йоханново ухо что-то про вечер в самом разгаре и недопитый коньяк. Ухо оставалось безучастным, как и его обладатель, от чего оскорблённый Шварцкопф попытался укусить изумительно подлый хрящ возмутительно безразличный к тонким порывам его нежной души. Попытка покусать обидчика оказалась более эффективным средством коммуникации. Прижатый к стене полутёмного коридора, он отчётливо ощущал, как одна сумасшедшая мурашка, очертя голову, бросается с высоты седьмого шейного позвонка и разбивается… вдребезги, где-то в районе копчика. Причиной внезапно чувственного суицида был вовсе не холод стенной штукатурки, а, прямо скажем, арктическая, прозрачная ярость в небесных глазах напротив, презрение в плотно сжатых губах напротив – так близко, так больно, так… Генрих мягко потянулся вперёд. С таким же успехом можно было целовать мраморную статую – безответную, прекрасную каменную глыбу. Впрочем, ответ не слишком задержался – звучная, тугая затрещина – ни слова – и его, притихшего, закусившего разбитую губу, снова потащили к выходу…
- Йоханн, ну пожалуйста, - канючил совершенно несчастный и столь же пьяный Генрих. - Я не хочу домой, нет, ну пожалуйста. Давай останемся, Йоханн, пожалуйста!
Бледный, чуть не плачущий, с кровью на подбородке, влажным умоляющим взглядом – по-детски исподлобья – с надеждой, упрямством и покорностью одновременно. Жалкий, отвратительный и очаровательный одновременно. «О, этот паразит умеет выклянчить всё что угодно!» - Белов с трудом подавил новую волну тёмной злости, грубо заталкивая ноющего Шварцкопфа на заднее сидение служебной машины.
- Я отвезу тебя к дяде.
- Только не к дяде! Он меня с ума сведёт нотациями… Можно я останусь сегодня у тебя? Пожалуйста… Ну, пожалуйста…
Вайс молча завёл мотор.
- Пожалуйста, - пролепетал Генрих в точёный вайсов затылок и ткнулся мокрым носом в маленькую ямку у основания черепа, щеточка коротко стриженых волос приятно щекотала кожу.
- Нет, - отпихнул его бесцеремонный Вайс. Этим «нет» можно было птиц на лету морозить.
Но разорвать сейчас тягучую странную близость было невыносимо. Охотно погрузившийся в пучины пьяного отчаяния, Шварцкопф нёс какую-то околесицу про совместное самоубийство, снова тянулся к прохладному, слегка укушенному, уху, задевая гладкую шею мягкими губами, умолял ехать быстрее, пытаясь отобрать руль, прижимался щекой, но получал неизменное, суровое «нет» и тычок острым локтем под рёбра. Пучины отчаяния углублялись, голос предательски задрожал… сорвался и затих.
«Неужели успокоился наконец-то, - вздохнул Александр и немного прибавил скорость, - скорее сгрузить это недоразумение и домой – спать, спать, спать. Уже голова от него гудит.» «И шея горит, - ехидно хохотнул внутренний голос, - и не только шея…». «Только тебя не хватало мне для полного счастья», - уныло подумал Белов, вступая в очередную перепалку с Вайсом, который снова сильно превышал полномочия рабочей личины. «Да брось, тебе же это нравится. Нравится его преданный взгляд полный восхищения, обожания, готовности… на всё. Нравится, что он липнет к тебе, словно бездомный котёнок. Нравится тиранить его. Испытание, проверка? Да какая, к чёртовой матери, проверка, он ради тебя, не то что Родину, маму родную продал бы. Ты же видишь, но продолжаешь над ним измываться, якобы проверяя благонадёжность. Признайся уже, в конце концов, что тебе это просто нравится! Нравится, когда ясно-серые глазки переполняются мольбой и отчаянием… Он так открыто даёт тебе это – без стеснения, так доверчиво…» «И ты от меня отстанешь?» «Точно». «Нет. Мне это не нравится! Я устал от вас обоих!» «Ну, как хочешь…» «Я никак не хочу!»
- Йоханн, мне плохо.
- Потерпишь!
- Нет, меня сейчас вырвет.
Вайс резко затормозил, – Только попробуй испачкать машину, - прошипел он. Генрих неуклюже выбрался на тёмную обочину…
- Ну, скоро ты там? Так мы до утра не вернёмся.
- Йоханн?...
- Что? – Вайс-таки посмотрел в покрасневшие глаза. Там больше не было ни мольбы, ни пьяного упрямства, только печаль и усталость… смирение, – Хорошо, поехали ко мне, всё равно уже очень поздно, и отчитываться перед твоим дядей у меня нет никакого желания.
- Йоханн?...
Вайс завёл мотор не оборачиваясь.
- Йоханн, я замёрз…
Взведённый Белов выскочил из машины, грешным делом подумывая уйти домой пешком, но вместо этого открыл багажник, достал оттуда клетчатое одеяло и принялся упаковывать свою личную головную боль. Боль, на удивление, не сопротивлялась, только прошептала: «Спасибо», - и снова ткнулась ледяным носом в шею.
И, да, ему это нравилось.
До дома они доехали быстро, без препирательств.
***
Слишком. Слишком нравилось. Чересчур. Тихим дыханием поднимать белёсые волоски на длинной шее, запускать руки под плотную ткань кителя, гладить рёбрышки под рубашкой, пробираться узкими пальцами под пояс брюк, чувствовать под шероховатым рельефом тонкой ткани… Шершавым рельефом лёгкой ткани… Гладкой ткани… Что… Йоханн смущённо отстранился, но недрогнувшей рукой стянул со Шварцкопфа галифе. «Твою ж мать!» - подумали хором Белов и Вайс… Уши Генриха соперничали краснотою с порфирой. Он стоял, отвернувшись к стене, стараясь не оборачиваться, дабы не усугублять безумие ситуации. Вайс ещё несколько секунд отрешённо созерцал белоснежный, полупрозрачный шёлк и сахарное, узорчатое кружево, нежно обнимающее округлые, бледно розоватые ягодицы… а потом у чайника вышибло свисток. «Ох!» - единственное, что смог подумать Йоханн, вцепляясь зубами в бесстыжую, гибкую шею и сминая жадными пальцами бело-розовое безобразие, только что представшее не в меру любопытному взору. Генрих жалобно вскрикнул от боли. И, твою ж мать, Белов проснулся.
За окном светало. В груди Белова вставала чёрная звезда: отвращение, стыд, злость – сухая, звенящая злость. Судорожно освобождаясь от приторного возбуждения, он чувствовал, как в нём зреет решимость. Неожиданно будоражащая, игристая, сулящая подлинное освобождение.
***
Генрих всю ночь провертелся на кушетке в гостиной, мучимый совестью и страстью. Ему хотелось пить и спрятаться куда-нибудь под шкаф. Стыдно, боже как стыдно! Во сне он ласкал себя перед чёрной мраморной статуей – вульгарно, облизывая пальцы, раздвигая ноги …нетерпеливая шлюшка… Господи, как стыдно… Стоя на четвереньках и проталкивая в себя четыре пальца, он выгибал спину, тёрся грудью о жёсткий ковёр, словно течная ошалевшая кошка… Но мурлыканья и сладострастные стоны не пробуждали холодный мрамор – статуя смотрела в упор без интереса, без осуждения – в упор и насквозь, разве что с лёгкой брезгливостью. Эта холодность выедала изнутри, толкала в мутную канаву оргазма. Он облизывал мраморные ноги, целовал твёрдые колени, пытаясь согреть проклятый камень хоть немного – бесполезно – жар истаивал, распадался, гадкий камень поглощал его безвозвратно, но Генрих целовал его снова и снова… Боже, как стыдно!
И вот теперь перед ним стоял Вайс, тошнотворно безукоризненный уже с первыми лучами солнца: тёмные волосы на косой пробор, идеально выбритый, на идеальном чёрном мундире не единой лишней складочки, ни единой пылинки на чёртовом ослепительно чёрном, идеально ухоженные пальцы сжимают идеально тонкий стек. О, Боже…
- Йоханн, прости меня за вчерашнее, я… - замялся Шварцкопф, чувствуя как на щеках пульсирует пунцовый жар.
- Встать!
- Что, прости? – Генрих неуверенно перевёл взгляд с идеальных сапог на идеальное лицо.
- Я сказал, встать! – в упор и насквозь.
Шварцкопф, пошатываясь, сполз с кушетки.
- Ты считаешь, что можно ночью отплясывать с девками, а потом просто промямлить «прости»? – идеальная бровь чуть дрогнула.
- Йоханн, я…
- Молчать! – и через паузу с оттяжкой, – Ты позор для Рейха! – Вайс припечатывал словом не хуже хлыста. Бесхитростные игры. Он знал, что Генрих чувствует его силу – видел: смятение, смущение и готовность… готовность на всё. Правила были приняты – честь отдана, – Чего ты заслуживаешь? – вопрос прозвучал почти меланхолично, но отчётливо.
- Наказания, - прошептал Генрих куда-то в сторону.
- Не слышу!
- Наказания, - чуть громче, скользнув вороватым взглядом.
- Снимай штаны и к стене.
Шварцкопф, неловко согнувшись, выпутался из штанов; безропотно, немного нервно. Стягивая одежду дрожащими пальцами, чувствовал ровный одновременно внимательный и безразличный взгляд - каждой клеткой, каждой жилкой, каждым оголённым участком кожи. Взгляд, обманчиво безобидный, точно сквозняк.
- Трусы снимай, - Вайс смотрел. Вайс умел смотреть.
Генрих в одной рубашке повернулся к стене и упёрся в неё руками. И ему не было стыдно. Он ждал этого, желал этого, он заслужил своё наказание, он его выстрадал.
Первый удар налетел внезапно, прижигая, но не рассекая кожу. Выверенно, без суеты, пронизывая стеклянной болью до костей, Генрих плотнее сжал губы, но не вздрогнуть не получилось.
Йоханн бил полётно – словно художник, бросал тонкой кистью идеальные мазки на белый холст. Терпеть это было невозможно: Генрих прогибался, кусал губы, тихонько вскрикивал, но удары всё не кончались, – Боже… Йоханн, мне больно… Хватит… Йоханн, пожалуйста…
- Это наказание, тебе должно быть больно, - Вайс даже не запыхался.
Его спокойный, строгий тон словно оборвал что-то, словно закинул обратно в сон… Стон – сиплый, страстный, отчаянный. Удар соскользнул, выбивая крошечную каплю крови. Тут же следующий. И снова стон – громче, чище. Генрих принимал боль с готовностью, откликаясь, отдаваясь ей полностью. Крича, хныча, подставляясь. Удары свистели чаще, резче, пружинистей. Жарче. Горячие слёзы. И ещё. Дрожащие плечи. Громче. И ещё. Господи. Громче! И ещё. Кричи! Плачь! Да…
Вайс внезапно остановился. Отошёл, положил на стол стек, разглядывая дело рук своих через тонкий прищур. В ушах приятно шумело, и даже немного кружилась голова. Картина была пьянящей. Медовое утреннее солнце сквозь белую ткань, плавный танец пылинок в тёплых лучах. Взмокший лён спутанных волос. Сведённые плечи. Дрожь. Худенькие ножки, неожиданно безволосые – гладкие. И чуть выше сочные малиновые полосы. Мёд, молоко и малина.
«Костя** мог бы написать это очень вкусно. Импрессионисты любили утренний свет и натюрморты с ягодами. Но его беспечная манера письма, чересчур свободная… А свет сегодня всё-таки чудесный.»
Генрих всё ещё всхлипывал. Вайс подошёл; аккуратно приобнимая, тихонько подул в горячее ухо,
- Надеюсь, двоечник усвоил урок. Мм? – потёрся носом о тонкий висок. - Это было твоё наказание, - продолжал он, сминая потную рубашку, оголяя бледную спину Шварцкопфа, - а это, – отстраняясь, наклоняясь к влажной коже, медленно вдыхая, – это… – Вайс легонько провёл языком между острых лопаток. - Ты солёный, как русалка, – и ещё раз лизнул, длиннее, медленнее. – Это твоя награда, - блаженно улыбаясь, невесомо целуя в затылок. - Завтрак сегодня в кафе, квартирная хозяйка в отъезде. Да, и постарайся остаться трезвым, хотя бы до обеда.
Привычным движением пригладив волосы, Йоханн Вайс вышел из комнаты.
…Где-то далеко внизу хлопнула дверь. Генрих прижался к холодной стене, стараясь не дышать, не дышать как можно дольше.
***
К традиционному молоку на завтрак Вайс попросил малины и слегка присыпал ягоды солью.
- Ох, Герр Вайс, это же соль! – заволновалась официантка.
- Всё в порядке, Лизхен, я знаю, - мягко улыбнулся Йоханн, отправляя присоленную ягоду в рот.
-------------------------------
* Анри Де Тулуз-Лотрек - французский художник пост-импрессионист. Проституток любил рисовать.
** Константин Коровин - русский художник импрессионист. Густо писал - вкусно.
