Война: без права на любовь.

— Деда, деда, расскажи про войну! — двое детишек, старшая семилетняя девочка и ее пятилетний брат, атаковали расспросами старика, что устало сидел в кресле качалке, прикрыв усталые ноги теплым пледом. Где-то в другой комнате работал телевизор, за окнами давно стемнело, потертый ковер на стене невольно приковывал взгляд. Сколько раз его внучка говорила выбросить эту старую рухлядь, как и многое другое — граммофон, пылящийся на столе в углу, чемоданчик со старым фотоаппаратом, первая послевоенная модель, шкаф, наверное, еще дореволюционный, что в пятидесятом году ему привез дядя из старой квартиры, чудом пережившей войну, книги, едва не рассыпающиеся в руках от старости, такие, как и «Аневризмы» профессора Бэймлера тысяча девятьсот первого года, что лежала сейчас на его коленях, раскрытая на теме «морфинизмъ». Он прекрасно помнил, что такое зависимость от морфия, когда тебе его вкалывают после тяжелого ранения в попытках облегчить боль. Поначалу вкалывают, а потом неделю спустя разводят руками, мол, лекарств больше нет, а ты лежишь, вгрызаясь зубами в подушку, и не понимаешь, то ли это боль от ран, а может, и банальная нехватка морфия, как наркотика... Все эти вещи так или иначе составляли его жизнь, его воспоминания: немногочисленные послевоенные фотографии, когда наконец-то можно было улыбаться, веря, что завтрашней день будет наполнен миром и счастьем, пластинки, которые он слушал вместе с друзьями или девушкой — своей будущей женой, или та, немецкого певца, что напоминала ему об одном событии, произошедшем на войне... Странном, иррациональном событии... Внучка говорила, что необходимо выкинуть это всё, называя «старческими пылесборниками», мечтала о том, как сделает в комнате ремонт, переклеит обои, купит новую современную мебель. Она не понимала важности этих вещей, этих крупиц его жизни, помогающих хранить в памяти прошлое. А старик лишь качал головой, говоря, что вот когда его похоронят — пусть делают, что хотят, а до этого не надо ничего трогать. Правнуки любили заходить к деду и вот так его расспрашивать, выпытывая военные байки, и он с радостью отзывался на эти просьбы, по крайней мере, обычно... Но сегодня чувствовал он себя совершенно разбитым и уставшим, а потому попросил малышню подождать до следующего раза, когда ему станет полегче. В комнату зашла внучка, призывая своих детишек дать деду отдохнуть, а он голосом, едва слышным от слабости, попросил ее поставить одну пластинку. Ту самую, любимую. Немного поворчав, что подобную технику давно пора отправить на свалку в наше время интернет-технологий, она все-таки выполнила просьбу и вышла. Пластинка шуршала, разнося по комнате негромкий голос, поющий на немецком что-то о любви, о ее обреченности и быстротечности. И дед окунулся в свои воспоминания, прокручивая в голове образ за образом историю, что никогда не рассказывал ни своим правнукам и ни одной живой душе на свете... Когда людей отправляли на войну, никто не спрашивал, хотят ли они этого. Предполагалось, что защищать Родину — должно быть единственным желанием и целью. И так оно и было, практически у всех, однако время от времени вечерами усталые солдаты задавали себе вопросы — а так ли они были уверены в собственном патриотизме? Хотели ли они утром выдвигаться на бой, или единственным их желанием было вернуться к семьям, к матерям и женам, на теплую уютную кухню, где их ждут? А потом опять всплывало понимание того, что они обязаны защитить страну, чтобы враг не добрался до тех, к кому они так жаждут вернуться. И снова, сжав зубы, молодые и не очень парни, перехватывая автомат, шли на очередную битву, понимая, что там могут и остаться, убитые или раненные безжалостными пулями их врага, умирающие среди павших тел своих соратников. Ужасно, обреченно, и лишь вера, возможно даже безумная, слепая, вера в то, что именно он сегодня выживет, что именно он когда-нибудь увидит окончание этой кровавой бойни и вздымающийся флаг победы, заставляла каждого солдата встать и бороться. Снова и снова. Андрею везло, и не раз. Он выходил целым из ситуаций, которые, казалось бы, должны были отправить его на тот свет, но до сих пор он был жив и практически невредим. Сколько парней его возраста — таких же восемнадцати и девятнадцатилетних погибло, а он до сих пор стоял на этой земле, хоть его не ждала ни семья, ни девушка. Философия войны была ему абсолютно не близка, патриотизм он принимал, но порой и не понимал, и единственная причина, по которой он пошел сражаться — ему было нечего и некого терять. А сидеть дома и ждать наблюдателем за тем, чем закончится война, было бы трусливо. Да и где сидеть — в оккупированном Ленинграде? Или бежать прочь, в другие города? Но если суждено, то шальная пуля или случайная бомба всё равно будут преследовать, пока не достигнут своей жертвы. Поэтому он просто пошел на войну, в разговорах всегда поддерживая своих соотечественников. Они были настроены решительно, упорно взращивая в себе ненависть к врагу, тем более, последний подкидывал всё больше и больше поводов. Враг. Слово, обезличивающее какого-нибудь отдельного человека, соединяющее их в одно целое с неким коллективным сознанием «убивать». Но было ли так на самом деле? С радостью ли на них нападали немецкие мальчишки, такие же, как они? Добровольно ли шли под пули? Никто бы не смог ему дать конкретного ответа. Шел сорок третий год. Андрея отправили патрулировать в лес — должность, надо сказать, одна из наименее опасных. Пожалели парня, видать, спасли из передовой. Патруль представлял собой простую задачу — жить в бывшем домике лесника, расставлять мины по определенным точкам, чтобы враг не прошел, проверять их состояние, а ежели кто прорвется — попытаться ликвидировать своими силами либо вызвать подмогу через связь. Раз в месяц патрульному доставляли провиант, а в остальное время парень должен был проводить в одиночестве в компании пары книг, еще тем самым лесником оставленных, да редкого лесного зверя. Андрей хорошо выполнял свои обязанности, а в остальное время пытался не сойти с ума. Одиночество не способствовало хорошему психологическому здоровью, да еще и эта склонность к философии. Недавно еще парень хотел бросить автомат и покинуть поля сражений, а тут стал снова мечтать об оружии. Так хотя бы знаешь цель, следуешь приказу, действуешь. Воистину, что бы с человеком ни случалось — ему всё не так. Влажная трава под ногами, шуршащие осенние листья, лучи солнца, пробивающиеся сквозь нечастую листву, щебет птиц. Если не знать, где расположены мины — то это может стать последним, что увидит человек на этом свете. Андрей осторожно обходил ловушки, двигаясь вперед и проверяя, всё ли в порядке, когда его внимание привлек стон, доносящийся откуда-то со стороны. Удивленный, он направился в сторону источника звука. Возле дерева лежал человек в немецкой форме. Если секунду назад он и был в состоянии стонать, то сейчас уже был без сознания. Пулевое ранение в бедро. По-видимому, немец пострадал не здесь — судя по весьма потрепанному внешнему виду, он долго полз по земле и потерял много крови. Андрей вскинул автомат и прицелился — кодекс предписывал убить врага на месте, даже если тот не оказывает сопротивления. Однако... Какими же зверьми должны стать люди, чтобы добивать того, кто и так ранен? Где времена ратных боев, где фраза «лежачего не бьют» имела смысл? Где воин дрался только с тем, кто может дать ему отпор? Где то чертово время, и почему сейчас он, девятнадцатилетний мальчишка, должен пристрелить такого же мальчишку, не старше, просто потому, что у него на то приказ? Немец принадлежит страшному грозному существу, именуемому «враг», и как его часть — должен быть убит. Руки Андрея вспотели. От напряжения на лбу выступила испарина, мысли путались. Надо собраться! — Черт! — с воплем парень опустил автомат. — Черт, черт, черт! За такое был положен расстрел, как за предательство Родины. Если кто-то увидит немца в охотничьем домике, то приговор будет неизбежен, не только для немца, но и для спасшего его. Именно эти мысли крутились в голове у солдата, который, уложив на свою постель и кое-как избавив парня от одежды, занимался его ранением, извлекая пулю и обрабатывая рану. Тот даже не шелохнулся во время болезненной процедуры и не пришел в себя. Влажной тряпицей Андрей обтер лицо и тело немца от грязи и земли и накрыл простыней, приложив ко лбу компресс, дабы сбить жар. Два дня парень не отходил от больного, меняя компрессы, протирая запястья и стопы уксусом, перевязывая рану. В остальное, свободное от этих процедур, время он просто сидел с чашкой крепкого чая, изучая черты лица случайного гостя. Еще совсем молодой, светлые короткие волосы, резкие скулы, в общем и целом вполне привлекательная внешность. Наверное, в мирное время отбоя от барышень не было. Ему вполне легко представился бал по окончанию школы в большом арендованном зале какого-нибудь берлинского дворца, где этот юноша танцевал с девушками, счастливо улыбаясь. В конце концов, сам Андрей как раз узнал о войне сразу после школьного выпускного бала, как и много его ровесников. Так и не успев поступить в институт. А он собирался стать врачом, интересно, кем хотел быть этот парень? Пока его гость спал на кровати, Андрей устроился на полу, соорудив себе что-то наподобие матраса из охотничьих шкур и старых полушубков. Утром третьего дня его разбудил слабый стон, и парень вскочил, тут же бросившись к немцу. Блондин что-то шептал, и Андрею пришлось наклониться к самым губам немца, чтобы понять, что тот просит. Хотя можно было догадаться и так, что воды. Парень принес просимое и напоил гостя буквально из рук, осторожно наклоняя стакан. Видно было, что немцу полегчало. Опираясь на ослабевшие руки, тот подтянулся, приняв полусидячее положение. Андрей попытался сказать по-немецки, что больной еще слишком слаб, но тот лишь отмахнулся, через силу улыбнувшись. — Я же солдат, — сказал он уже более окрепшим голосом. Солдат. Вражеского войска. В том-то и проблема. — Как только ты встанешь на ноги, тебе нужно будет уйти отсюда, иначе если тебя тут найдут... — Андрей нервно сцепил руки, сидя на стуле и глядя в пол. — Почему ты мне помог? — спросил немец, и парень поднял на него взгляд, автоматически отметив, что цвет лица раненного значительно улучшился. Он встал и подошел к нему, приложив ладонь ко лбу, и с удовлетворением констатировал, что жара нет. Немец же взял его руку и, убрав ото лба, притянул поближе к себе. — Почему? — Потому что я врач, а не убийца, — ответил Андрей, делая шаг назад, однако парень всё еще держал его руку в своей. — Ты хорошо знаешь немецкий. Меня зовут Рихард. — Нас учили ему в школе, — однако, Андрей не упомянул тот факт, что немецкий язык он с удовольствием изучал и во внеучебное время. — А меня — Андрей. — Андр... — силился проговорить немец, нахмурившись, однако вдруг улыбнулся. — Эндрю? Андрей кивнул, решив не мучить и без того еще совсем неокрепшего больного лингвистическими потугами. Он шевельнул рукой, и немец выпустил его ладонь, правда, с явной неохотой. «Этот человек едва не отправился на тот свет», — объяснил себе парень странное поведение немца и отошел, чтобы налить еще воды. Рихард лежал еще около недели, за время которой они с Андреем разговаривали — очень много и подолгу. Оказалось, что общих тем, кроме обсуждения их жизни, было предостаточно — Рихард был настоящий поклонник русской литературы, в особенности романов Достоевского, Андрей же искренне обожал и многократно перечитывал «Фауста» Гёте, Рихард сходил с ума от русской классики, а Андрей от Баха, Бетховена и Шуберта. Всё это рождало разговоры и обсуждения, которые порой могли затянуться до самого утра, и Андрей поздно спохватывался, что его гость все-таки нездоров, и ему необходим сон. Рана на ноге Рихарда тем временем успешно затягивалась благодаря грамотному уходу, и, наконец, он встал с кровати, больше не желая по его словам «изображать больного». Андрей понимал, что его гость должен покинуть охотничий домик как можно скорее — через неделю должны были прибыть солдаты, что доставляют провиант, и, не дай бог, они обнаружат Рихарда, тогда конец им обоим. Однако выталкивать в дремучий лес еще неокрепшего физически парня было бы едва ли не убийством. Да и если быть откровенным до конца, Андрею совсем не хотелось расставаться с новым знакомым: во-первых, наконец за долгое время он был не один, во-вторых, общение с ним доставляло невероятное удовольствие. Ни с кем еще ему не было столь интересно разговаривать, даже из соотечественников, а с Рихардом же темы не кончались, и время летело незаметно. Однако Рихард и сам понимал, что ему необходимо вскорости уходить. Когда об этом заходила речь, он заметно грустнел. Но дружба между врагами невозможна. — Что ты делаешь? — спросил однажды немец, подойдя и встав у Андрея за спиной. Русский же писал письмо сестре, для того чтобы передать его с солдатами. — Пишу письмо. — Своей возлюбленной? — спросил он, и голос его как-то странно дрогнул. — Нет, сестре. Рихард нагнулся над плечом Андрея, щекоча дыханием шею. — И что пишешь? От его голоса по телу русского пробежали мурашки. Его близость вызывала странные чувства, парень даже впал в прострацию на какое-то время, забыв про вопрос. Немец положил ладонь ему на плечо, и Андрей вздрогнул. — Ни о чем особенно. Я больше спрашиваю. А ты пишешь кому-нибудь письма? — Маме, но давно не писал, не было возможности. Мы отбивались от вражеских атак, а в итоге выжил только я, — он убрал руку и отошел к лежанке. Андрей неосознанно потер плечо рукой, ощущая неприятную пустоту. Обернувшись к нему, русский солдат задал вопрос, который до сих пор не решался озвучить. — Как ты относишься к этой войне? Ты патриот? Рихард пожал плечами. — Сложно сказать. Нас никто не спрашивал, когда отправляли на войну. Конечно, в нас активно взращивали патриотические корни, проповедовали, что мы самая сильная страна и должны доказать это всему миру. Только вот я слабо верю во всю эту пропаганду. И дураку понятно, что мы всего лишь марионетки на нитях политических пальцев. Геополитика, расширение территорий, захватнические действия — а что с этого всего получим мы — простые граждане? Солдаты, жертвующие здоровьем и жизнью? Нам не вручат по дворцу и сундук с золотом в награду, мы вернемся в свои дома, потрепанные бомбежками. Священность войны — это чушь, придуманная, чтобы нами управлять. А лавры и богатства получат совсем другие люди. А ты? Что думаешь по этому поводу? Андрей задумался. Во многом он был солидарен с Рихардом, с удивлением поняв, что и в этом вопросе нашел в нем единомышленника. — Если бы не напал Гитлер, рано или поздно напал Сталин. Ты прав, это вопрос разделения территорий, а не чести и достоинства. В данный момент мы оказались защитниками Родины, и мы не можем не идти на войну. Мы обязаны отстоять свою землю, и именно поэтому патриотизм так высок — мы защищаем близких. А если мы видим, как вы грабите побежденные города и села, то ярость делает нас агрессивнее. Всё это заставляет убивать — жестко и жестоко. — А ты не любишь убивать. — Нет, не люблю. — Я слышал, как ругались ваши солдаты, когда нашли в сумке моего соратника детскую игрушку, взятую в каком-то доме. Они были очень злы, расстреляли его. А дома его ждала дочка, для которой он и взял игрушку, ребенок теперь остался сиротой. Я знаю, что это всё не оправдание, но мне неприятно оттого, что нас вынуждают воевать, насильно стравливают. А ведь всё это планировалось давным-давно, не просто же так в ваших школах преподают немецкий язык, а не мировые английский и французский. — Всё это ужасно. Я не хочу воевать, не хочу больше проливать кровь. Я хочу мира. И я не хочу, чтобы убили тебя, — Андрей посмотрел в глаза Рихарду, и тот поднялся с кровати, приблизившись к нему. Немец взял его ладонь в свою и, наклонившись, приник к губам. Нежно и ненавязчиво. Андрей не стал его отталкивать, он просто замер, а потом ответил на поцелуй. И лишь некоторое время спустя он отодвинулся. — Это совсем неправильно. Еще более неправильно, нежели то, что я тебя спас. У нас за такое и расстрелять могут. — У нас к такому относятся несколько... снисходительнее. Прости, — Рихард смущенно улыбнулся и нервно запустил пальцы в волосы. — Я не хотел поставить тебя в неловкое положение. Прости, — парень торопливо вышел из домика, оставив Андрея переваривать произошедшее в одиночестве. Через некоторое время Андрей вышел на улицу, найдя Рихарда стоящим в задумчивости. Немец прислонился спиной к дереву, скрестив руки на груди. — Мне надо проверить мины, пойдешь со мной? — парень предпочел сделать вид, что ничего не было. Рихард пожал плечами. — Я не против. Они шли, шурша осенними листьями под ногами, Андрей время от времени бросал взгляды на немца, как-то по-новому отмечая его привлекательную внешность, внутреннюю самоуверенность в каждом движении, серьезность взгляда и совершенно противоречащую ему искреннюю улыбку в ответ на некоторые вопросы Андрея. Ему не хотелось признавать, что и без того шаткая и некрепкая стена стереотипов, выстроенная с таким трудом его окружением, начинает крошиться и разваливаться, стирая грани дозволенного и запретного. Одна из мин оказалась взорванной каким-то неосторожным зверем, чьи останки валялись вокруг. Андрей покачал головой, устанавливая новое устройство. — Жалко их. Из-за наших человеческих войн они расплачиваются жизнью. — Война — явно не твое, — усмехнулся Рихард, присаживаясь рядом на корточки. — Не замечал, чтобы кто-то задумывался о таких вещах. — Я не могу по-другому. Мы защищаем свою землю, но не заботимся, что в процессе этого убиваем ее детей. Но ведь мы не можем сдаться. Иначе мы лишимся свободы, ваши войска будут творить страшные вещи здесь, истребят наш народ. Мы обязаны. — Я знаю. Как знаю и то, что среди наших есть много фанатиков, добровольно идущих на войну, я не одобряю их мышления, но и я не могу равнодушно относиться, когда они падают рядом замертво, ведь они мои соотечественники, — Рихард поднялся на ноги. — Но каждый день я проклинаю тех, кто стоит во главе этой кровавой бойни. Завтра я уйду. Но он не ушел ни завтра, ни в другой день. Их беседы раз за разом сближали этих людей, волей судьбы оказавшихся в противоположных лагерях. Андрей уже спокойно воспринимал легкие прикосновения немца, однако больше не поднимая тему отношений. Но в то же время в его сознании что-то изменилось, с трудом верилось, что он нашел единственного, понимающего его во всех вопросах, человека среди врага. Врага, которого, будь он решительнее, он убил бы еще тогда, найдя его при смерти под деревом. А сейчас они вместе, как ни в чем не бывало, таскали воду в котел бани, что примыкала к охотничьему домику с торца. Речка с водой располагалась неподалеку, они шли бок о бок с ведрами в руках и мирно разговаривали о Шекспире, о теме бесконечной борьбы общества. И тут в мыслях Андрея промелькнуло, что есть у них с Рихардом что-то общее с Ромео и Джульеттой, как ни странно и неестественно это звучало. Запретное общение, запретные чувства, что медленно, но верно зарождались в душе русского, и, похоже, уже вполне крепко обосновались в сердце Рихарда. С другой стороны, как и у Шекспира, ничем, кроме драмы подобное и не могло закончиться. Андрей хотел помыться после немца, однако тот отказался идти в баню в одиночестве. Оправдав себя тем, что недавно раненому может стать плохо, парень всё же согласился быть сопровождающим. Он лениво натирал тело губкой, стараясь не смотреть на обнаженного Рихарда, чьи мышцы перекатывались под кожей при каждом движении. С трудом отвернувшись, он продолжил свое занятие, и тут почувствовал прикосновение рук и мыльной губки к своей спине. Он вздрогнул и замер, позволяя немцу то ли мыть, то ли исследовать себя. В голове роились тысячи возражений, но ни слова он не произнес, неподвижный, словно статуя. До тех пор, пока рука Рихарда не скользнула к его паху. Нервно дернувшись, Андрей развернулся и прижал немца к стене. — Какого черта ты вытворяешь? — Ничего противоестественного, — Рихард вздернул бровь. — Мы вдалеке от цивилизации, от нормального общества, от женщин. Неужели тебя никогда не снедает желание? Неужели не хочется удовлетворить свою страсть? — Не таким путем! — А каким? Что в этом плохого? Никто не узнает. Мы всего лишь дадим разрядку нашим телам и всё. — Именно поэтому. Для тебя это всего лишь секс, ведь так? — Андрей сам не знал, зачем спросил это. Надо было просто послать немца куда подальше и выйти вон, но что-то в глубине него дрогнуло, когда он услышал такие равнодушные слова. — Нет. Ты ведь знаешь, что нет. Для меня ты — нечто гораздо большее, — выдохнул Рихард и подался вперед, целуя парня. И тут внутренний барьер Андрея окончательно рухнул, словно стена, пробитая тараном, громыхая падающими камнями. Весь его самонастрой, убеждения — всё. Его целовал не просто парень, отнюдь, его целовал человек, ближе и роднее которого не было в целом свете, к которому он привязался, как ни к кому до этого. И он ответил на поцелуй — отчаянно, безумно, чувствуя вкус этих любимых губ, ловя его дыхание, словно отдавая в ответ собственную душу. Если бы сейчас рядом возник сам дьявол, угрожая Адом, он не отказался бы ни за что от этого поцелуя, заставляющего тело дрожать, а сердце биться, как ненормальное. Это было гораздо сильнее обычного влечения, насмешкой судьбы люди, оказавшиеся врагами, являлись самыми близкими друг другу, и не только душой. Андрей был готов убить себя за это, но он до безумия хотел Рихарда, его тело больше не управлялось разумом. Он пытался остановиться, но просто не мог, позволив забыть хоть ненадолго факт того, что они враги, перестать быть русским и немцем, а стать просто двумя людьми, не принадлежащими никаким делениям на национальность и даже пол. Теплая ладонь Рихарда на его щеке, пальцы парня, зарывшиеся в его мокрых от жары русых волосах, сумасшедший стук сердца обоих... И растерянность Андрея, который просто не знал, что делать дальше, ведь он никогда не сталкивался с такими отношениями. Но Рихард, казалось, знал об этом несколько больше. Он развернулся к Андрею спиной, упираясь руками в стену, тем самым показывая, что готов занять и такую позицию в их отношениях. Полностью отдаваясь врагу, он подставил спину, оказывая наивысшую степень доверия, и после этого окончательно порвались все оставшиеся нити здравого смысла, что до этого пытались остановить Андрея. Он исследовал поцелуями шею Рихарда, проводил ладонями по влажной коже чуть смуглых после прошедшего лета рук, как будто бы сохранивших тепло солнца, переместил губы на его спину, очерчивая пальцами выступающие лопатки и двигаясь к талии. Внутри него сражались желание, некоторый страх, опасение за собственное неумение и теплое чувство к этому человеку, разливающееся по жилам, подобно вину, и как бы говорящее: что бы ни произошло, Рихард его никогда не осудит. И когда, наконец, они слились в единое целое, то все сомнения растворились в огне их страсти, не менее доверительной и осторожной, сколь и пылко-горячей. Переплетение рук, сбивчивое дыхание, острое наслаждение, бегущее по жилам и похищающее, казалось, душу, невыразимая нежность на фоне настойчивости, Андрей инстинктивно делал всё правильно, доставляя удовольствие и своему партнеру. Стерлось всё окружающее, весь мир стал незначительным, он словно исчез для этих двоих, и теперь существовали лишь они, вне войны, вне разделения, вне человеческих норм и правил. Андрей был готов на любое наказание только ради того, чтобы иметь возможности касаться кожи Рихарда, исследовать его тело, погружаться, растворяясь в нем без остатка и вдыхая его запах, ловя его дыхание, целуя каждый сантиметр рук, спины, не отрываясь от этих безумно дорогих ему губ, изгибавшихся в такой соблазнительной улыбке. Он был готов исчезнуть навсегда после этой ночи, лишь бы только продлить ее как можно дольше, сначала в жарком воздухе бани, вырывавшем воздух из их легких вместе с дыханием и стонами, а потом перебравшись на кровать, запутавшись в простынях, сплетясь друг с другом телами невыносимо крепко, переплетая пальцы рук и прижимаясь разгоряченной кожей. Рассвет встретил их в объятиях друг друга, и, проснувшись, они еще долго не вылезали из кровати, обмениваясь поцелуями, прикосновениями, и легкими беззаботными улыбками, как влюбленные подростки. Хотя, по сути, так оно и было — не более, чем двое мальчишек, и случись всё в другое, невоенное время, возможно, они никогда бы не расстались. Но судьба никогда не бывает слишком щедра на подарки. Днем, выглянув из окна, Андрей заметил вдалеке три фигуры — это явно несли провиант свои. Его сердце рухнуло куда-то глубоко вниз, а горло сдавили цепкие пальцы страха — с головой провалившись в отношения с немцем, он потерял счет дням, упустив и сегодняшний. В панике он приказал Рихарду забраться под кровать и не издавать ни звука, пока солдаты будут здесь, авось и пронесет. Мужчины вошли внутрь, громыхая сапогами, и расселись на стульях, выгружая провиант из рюкзаков. — Ну что, Андрюха, докладывай, как у тебя тут дела идут? Всё спокойно? Еще не соскучился по боевым действиям? Парень улыбнулся, разливая чай гостям в жестяные кружки. — Нет, Федор Владимирович, вы же знаете, не любитель я... — Знаю, знаю, — хохотнул мужчина. — Я помню, как ты Ваньке помог, когда того пулями зацепило, из тебя врач хороший получится, когда война закончится. — Куда запасы-то положить? Под кровать может, места-то тут немного, — другой солдат, Игнат Арсеньевич, парень чуть постарше Андрея, оглядел помещение. — Да не переживайте, я сам как-нибудь, — Андрей побледнел, но старательно скрывал панику. — Да нет, нам не сложно, — Игнат встал, направляясь к кровати, Андрей подскочил, чтобы преградить ему дорогу, но не успел. Увидев под кроватью человека, солдат тут же выхватил оружие, наставив его на немца. — Вылезай, и чтобы без фокусов! — Значит, ты, Андрюшка, настолько малохольный, что решил врагов приютить? — Федор Владимирович схватил Андрея за грудки и толкнул в сторону выхода, ткнув в него дулом автомата. — Не ждал от тебя такого, ох не ждал. Не зря я говорю, что не к добру все эти альтруистические настрои среди солдат. Спотыкаясь, Андрей шел по земле, отчетливо осознавая, что жить ему осталось последние минуты. Мужчина рывком поставил его на колени, прижимая к затылку автомат. Рихарда вывели двое других, держа за руки. Андрей сделал серьезную ошибку. Нет, не тем, что он полюбил врага, а тем, что не спас их обоих, не сбежал от этого ада. Он просто не успел это понять, не успел решить, что в жизни для него важнее, у них было слишком мало времени на осознание всего. Его взгляд, направленный на немца, был наполнен болью отчаяния, всё смешалось в сознании — страх смерти, страх потери Рихарда, боль сердца, что вчера еще трепетало от счастья, от маленького кусочка рая в окружающей кровавой бездне безнадежности и войны. Он не успел подловить момент, как Рихард ударом головы сбил с толку рядом с ним стоящего солдата, отчего тот на секунду ослабил хватку, и освободившейся рукой вынул кинжал из ботинка, вонзая его во второго солдата. Собственная реакция Андрея оказалась быстрее сознания, и он перехватил автомат, который Федор Владимирович поднял, чтобы застрелить немца, дернув на себя, отчего мужчина потерял равновесие, падая. — Бежим! — крикнул русский немцу, который оглушающим ударом остановил второго солдата, пытавшегося его схватить. Они со всех сил бросились прочь, а Федор Владимирович, поднявшись, побежал за ними, чуть за ним следовал Игнат. Оба стреляли по бегущим, но неведомые силы словно охраняли беглецов, не позволяя пулям достигнуть цели и вспахивая землю возле них или пробивая стволы деревьев. Андрей хорошо знал, где расположены мины, и именно к ним уверенно двигался, огибая корни и коряги. — Стой, предатель! — закричал Федор Владимирович, казалось, прибавив шагу и вскинув автомат для новой очереди, но к его удивлению Андрей остановился. Остановился и Рихард, оглянувшись назад. — Беги, — прошептал Андрей, едва шевельнув губами. В последний раз он улыбнулся врагу, которого полюбил против всех правил и установок. В последний раз поймал его взгляд, полный невыраженных чувств и эмоций. Запечатлел в сознании каждую черточку лица. И обернулся к догонявшим его солдатам, которые больше не стреляли. Федор Владимирович был от него в нескольких метрах. Андрей сделал пару шагов назад, и солдат вскинул автомат. — Не глупи, юнец. Ты прекрасно знал, что тебя ждет, когда пригрел врага. — Мне плевать. Врагов придумывает власть. — Проклятые мальчишеские рассуждения! — сплюнул солдат, сделав еще шаг вперед. И тут под его ногой щелкнула мина. Он изумленно перевел взгляд вниз, снова подняв его на парня. В его глазах читались ненависть и презрение. — Ты подохнешь вместе со мной, сопляк! — прорычал он, нажимая на курок одновременно с шагом вперед. Мгновение пролетело подобно замедленному кадру. Толкающий его в плечо Рихард, падение, взрыв, острая боль, вспыхнувшая в ноге, крик. Только когда дым от взрыва улегся, Андрей осознал, что кричал он. Рихард тащил его по земле в сторону от образовавшейся воронки, жуткая боль буквально раздробляла ногу. В какой-то момент Андрей потерял сознание. Пришел в себя он уже в военном госпитале в ближайшем населенном пункте. Он был жив, и ему даже сохранили ногу, пострадавшую от осколка во время взрыва. Ему сказали, что кто-то донес его до госпиталя, и если бы не тот человек, то Андрей умер бы от потери крови. И парнишка знал, кого стоит благодарить за спасение, и каждый день возносил молитвы невидимым богам, чтобы немец добрался до своих и тоже выжил. Никто не знал, что на самом деле произошло у охотничьего домика, когда там обнаружили троих мертвых солдат. Как всегда, всё свалили на врагов, а Андрей молчал. Совесть порой прожигала его изнутри, словно горящими углями, он знал, что кровь соратников на его руках, но он ничего не рассказал. Он просто молча ненавидел войну, куда сильнее, нежели раньше. В больнице он провел долгое время, порой стискивая подушку зубами от боли в ноге, а порой от невыносимой тоски. Его сердце отказывалось смириться с тем, что он больше никогда не увидит Рихарда, но реальность была непреклонной и бессердечной. Если бы он погиб тогда, то не мучился бы так, но он не мог винить немца за то, что тот его спас. Никогда не плакавший раньше — ни во время ранений, ни после тяжелых боев, ни при расставании с друзьями перед войной, сейчас время от времени дорожки слез пробегали по изможденному уставшему лицу, и никто не догадывался об их истинной причине, сваливая всё на боли в ране. Запах медикаментов вперемешку с гниющей плотью витал в воздухе, крики больных и умирающих раздавались вокруг, болезненно отзываясь в ушах, и, находясь посреди всего этого кошмара, день за днем и ночь за ночью он безостановочно шептал: «Пусть кончится война». После выздоровления его отправили в тыл, давая те или иные поручения всегда грустному и задумчивому парню, который отказывался брать в руки автомат. Когда вокруг вели патриотические разговоры, он лишь морщился и молчал, а иногда вставал и уходил куда-нибудь. Никто не корил его за странности, все понимали — у каждого свои мнения по поводу войны, так как завязали ее совсем не простые солдаты. Время шло, и война, наконец, закончилась победой русских. К тому времени Андрей уже пришел в себя, стал значительно веселей, и радовался вместе с другими, на радостях обнимаясь со своими соратниками и крича «Ура!» не менее искренне, чем остальные. Потом, уже в мирное время, он узнал, что старушки в русских деревнях частенько помогали раненым немцам, а бывали и случаи, когда немцы помогали русским, и вовсе не все из них были зверьми и убийцами, часто не трогая ни детей, ни женщин. Да, они были такими же солдатами, да, они стреляли по русским и шли в атаки, а некоторые особые фанатики могли зверствовать и над мирными жителями, но были и вполне обычные люди, насильно натравленные своим правительством на русских. Такие, как Рихард. Андрей всегда помнил о нем с особой теплотой, и даже много лет спустя, когда он женился, когда у него появились дети, а потом и внуки, он никогда не забывал о человеке, занявшем особое место в его сердце. Он не мог его отыскать, и иногда было едва ли не до слез обидно, что узнай они друг друга на пару лет позже, всё могло сложиться по-другому, ведь осуждение общественности ничто по сравнению с лихорадкой войны, с ним можно смириться. Но и за то короткое время счастья он был благодарен высшим силам. Русские победили. Они выиграли у противника, жестокого и беспощадного. Они победили суровое чудовище, ощетинившееся дулами автоматов, под названием «враг», совершенно стерев отдельные лица, составляющие его, в своем сознании. И чудовище ушло, подобно побитой собаке, оставляя тела тех, кто уже никогда не вернется домой, так же, как не вернулись и многие русские солдаты. Война — это самое ужасное, что придумало человечество, и порой в голове Андрея проскальзывала мысль, что за это оно вполне заслужило апокалипсис. Но он смотрел на своих детей и отгонял эту мысль. Всё крутилась и крутилась старая пластинка, напевая что-то на немецком. Старик сидел в кресле с закрытыми глазами, а в его сознании звучал голос Рихарда, до боли родной, так и не позабытый за столько лет. Возможно, их связь была грехом, по крайней мере, именно так это истолковывали религиозные догматы, но только вот не случилось за тот грех наказания, он прожил долгую и полноценную жизнь, а значит, всё это ложь про греховность. Не меньшая, чем та, с помощью которой власть манипулировала солдатами в войне. Поэтому есть надежда, что он встретит Рихарда на небесах или в следующей жизни. Утром он уже не открыл глаз. В его руках была зажата записка, где неровным почерком уже не слушающейся руки было выведено единственное завещание всему нашему миру: «Надеюсь, что войн больше никогда не будет».