Только эвтаназия

У Мартина Фримана остаётся одно потаённое право, маленькое сокровище, о котором он никому никогда не расскажет. Он и только он может использовать притяжательное местоимение «мой» в сочетании с именем Бенедикта Камбербэтча абсолютно и безнаказанно. Хотя, кому он врёт? «Вы вынуждены довольствоваться только тем, что вам дозволено видеть. Я знаю места расположения всех родинок моего Бенедикта, а вы — нет», — продолжает самодовольно думать Мартин, с благоговейным трепетом водя пальцем по экрану планшета, пытаясь погладить сквозь время, пространство и мегапиксели крупную песочного цвета родинку на шее любимого.  «Сними эти пижонские очки — зачем ты их только нацепил?! — и прекрати позировать, безупречный... павлин!»  Картинка предательски подпрыгивает вслед за пальцем, и Мартин со вздохом гасит экран, оставаясь в полной темноте. Везде одно сплошное расстройство: грёбанные интервью для грёбанного «Фарго», грёбанный твиттер и эта пучеглазая сучара Нортон, который посмел в очередной раз раскрыть свой грязный рот на святое!.. Даже планшет — и тот взбунтовался. Знает места расположения родинок — ещё одно маленькое сокровище, которым Мартин, пусть и не безраздельно, но располагает. Фриман поёживается и плотнее запахивает полы халата. Он доигрался. Он один. Совсем один. Снова. И теперь, чёрт возьми, понимает Бенедикта, как никто другой! Скандал за скандалом по обе стороны баррикад рвут его на части. Каждый день вот уже пятый год он бежит по минному полю — начал он аккуратно, выверяя каждый шаг, но с каждым нечаянным взрывом, с каждым оторванным шматком сердца он всё с большей откровенностью плевал на аккуратность. Аккуратность — рудимент. Надо просто бежать быстрее. А теперь и бежать некуда. Тянет выпить, но глядя вновь и вновь в простреленные космической тоской шальные глаза Бена на фотографиях, видео, в прессе, Мартин вновь и вновь даёт себе зарок — уберечь себя, чтобы уберечь человека, которого уже тысячу раз провёл по краю бритвы. Знает места расположения родинок — Мартин горько усмехается и откладывает планшет — ну и куда ему теперь податься с этим знанием? В MI-6? Или может быть, на тот поганенький сайтишко, который, словно подгадав момент их с Беном размолвки, публикует вот уже месяц всякую грязь про его Бенедикта? Его ли? Они с Беном не разговаривают уже больше месяца. Началось всё когда-то с обсуждения баб, неужели всё и закончится тоже из-за бабы? Потянул же чёрт Камбербэтча брякнуть в Австралии, что они вместе смотрели «Катафалк». — Ну я же сказал «смотрел с девушкой и Мартином Фриманом», — шептал Бенедикт в трубку, слиняв от прессы в туалет, а Мартин горестно качал головой, испытывая двойственные ощущения. Как же томно и терпко Бенедикт тянет эту глубокую «а», что все оргàны планеты хочется спалить нахрен, ибо так ласково погладить самое сердце не способно звучание ни одного оргàна; и как одновременно скручивает по рукам и ногам паника. Их с Беном давно поставили перед фактом — или рот на замок, или рыть себе могилу, пытаясь одновременно откупиться и от потерявших деньги инвесторов, и от сотни доброжелателей, которые спят и видят, как бы продать такую сладкую сенсацию. «Добропорядочный семьянин Мартин Фриман трахает самого сексуального мужчину планеты Бенедикта Камбербэтча!» — прекрасный заголовок для газетной статьи... Засада со всех сторон, как ни крути. «Ты тут единственная баба. И ведёшь себя как баба», — досадовал Мартин каждую свободную секунду, ненавидя себя, не давая себе передышки. Да послать весь мир нахуй, схватить Бенедикта в охапку и увезти на какой-нибудь дикий остров!.. Только вот засудят их обоих за все сорванные проекты... Плевать на собственную репутацию, но пострадают репутации их семей, дети... Аманда... всё-таки она здесь ни при чём... Опять тупиковый вариант. Миллионный. Миллиардный. Мартин горестно усмехается и фыркает: знает места расположения всех родинок — кто бы мог подумать?.. Однажды он и правда попросил смущённо смеющегося Бенедикта улечься в одних трусах на кровать и долго елозил по нему пересчитывая каждую родинку. Это было ещё тогда, давно, в старые добрые времена, когда о них знали только они оба, когда известность ещё не срывала двери и не лезла в душу в виде назойливых папарацци, когда Аманда не пыталась вернуть то, чего не было, кнутом и пряником. Тогда они ещё делили между собой восемь квадратных ярдов одного трейлера, получали скромные гонорары и верили, что жизнь удалась.  «Ревизию устроил, паршивец! Щекотно», — хохотал ослепительно молодой Бенедикт, встряхивая каштановой шерлоковской шевелюрой, морщась и содрогаясь от каждого бережного прикосновения. «Лежи, кому сказал», — как можно суровее говорил Мартин, с того момента постаревший, как ему казалось, на несколько столетий, и мягко надавливал пытавшемуся подняться Бену между лопаток.  — Сколько насчитал? — поинтересовался Бенедикт, как только заботливые пальцы закончили повторный путь от макушки до самых стоп.  — Девяносто три, — хрипло откликнулся Мартин и затих.  —Хей, Фриман, — капризно пробурчал Бен, пытаясь вывернуть голову так, чтобы увидеть Мартина, — чего застыл? Снимай штаны, твоя очередь! Я хочу знать, что я победил! — Я забыл... — просипел Фриман, потом кашлянул и сказал твёрже: — Лежи смирно, — и аккуратно поддел пальцами резинку чёрных трусов Камбербэтча. — Вот озабоченный мерзавец! — пропел Бенедикт, картинно подпирая кулаком подбородок, как будто бы его ничего не волнует, и послушно приподнял бёдра, помогая Мартину снять с себя трусы. — Опять меня на секс разводит... — и заткнулся на полуслове, почувствовав вместо пальцев Фримана аккуратное прикосновение горячих губ, вопросительно пролепетав напоследок: — И почему я опять согласен? — Один, — прошептал Мартин, медленно отрывая губы от первой родинки на левой половинке, — два, — отрываясь от второй. Через долгих семь секунд Бен сквозь заполонивший его черепную коробку морок наконец-то понял, что происходит, и закусил ребро ладони, только чтобы не застонать, не заскулить, не завыть от взрывающих его сердце, яйца и мозги нежности, любви и желания. — Господи, что я делаю? — вопросил Мартин, огласив наличие третьей родинки на пятой точке Бенедикта. — Насколько я могу судить, лижешь мне задницу, — философски заметил Бенедикт, изо всех сил стараясь не выдать, что находится на грани. — Повернись, — от мягкого шёпота волосы за правым ухом затрепетали, а через секунду Бен встретился взглядом с шальными глазами встрёпанного Мартина и рывком впился в его губы, хватая в охапку, подминая под себя, раздирая нежелающую поддаваться рубашку. — Господи, я люблю тебя, я люблю тебя, что же ты делаешь со мной, паршивец, — скороговоркой шептал Бен, целуя лоб, — счетовод, — стягивая с Мартина через голову рубашку, — развратник, — возвращаясь к губам. — Никого никогда так не хотел, не любил, не желал. Не жил я до тебя, тварь такая. Люблю тебя так, что дышать не могу и орать хочется, и рыдать. И ничего не поможет, — вдруг замерев, серьёзно сказал Бенедикт, глядя Мартину прямо в глаза, — только эвтаназия. Мартин под ним дышал часто-часто, плохо понимая, что происходит, и вопросительно свёл брови к переносице. Он потянулся к любимому рту, но Бен крепко удерживал Мартина на расстоянии, со смесью ужаса и готовности ко всему пожирая глазами. Голый, запыхавшийся, возбуждённый, он был серьёзен как никогда. Мартин смотрел на него с восхищением, с до боли нежно сжимающимся сердцем, желая приласкать, утешить, доказать, сказать, как сильно любит, что в нём вся его жизнь, что он душе своей теперь не хозяин, отдав её Бенедикту, — но позорно молчал. Слова застряли в горле — столь безупречные в мыслях, но столь фальшиво звучащие. Бен тихо отодвинулся, расценив молчание Мартина по-своему, и сел, свесив ноги с кровати. Плечи поникли, длинные шерлоковские волосы упали на лицо, и сильный волевой Бенедикт растворился на краю кровати. Вместо него остался слабый, потрёпанный жизнью человек, обессиливший от сжигающих его чувств... Фриман чертыхнулся про себя, стянул снятые до колен брюки, трусы и виновато подполз к Бенедикту, не зная, что сказать, как прикоснуться, и молясь всем богам, чтобы любимый не ушёл. Бенедикт обернулся, и в его взгляде читалось: «Ну вот и всё, приехали. Твоя станция, Мартин, пора сходить, а я прыгну под поезд, будь уверен». Они синхронно подались вперёд и крепко обнялись. Мартин прикусил себе щёки и зажал рот ладонью, только чтобы не разрыдаться. Бенедикт всхлипнул и громко зашептал ему в волосы: — Мне тридцать четыре года, Мартин, тридцать четыре. И я люблю без пяти минут женатого мужчину, из-за которого я расстался с женщиной и который не может мне ответить взаимностью, — Бен, отстранился от Фримана и стиснул его предплечья: — Ты понимаешь всю абсурдность ситуации? Мне иногда кажется, что даже, не видь я тебя, просто зная, что ты живёшь на этой грёбанной планете и думаешь обо мне, я счастлив, как... я не знаю, с кем себя сравнить, потому что других таких счастливых не бывает. Но я не могу, Мартин, не могу. Я не такой меценат, как я думал, я не могу и не хочу делить тебя больше ни с кем. Мартин виновато улыбнулся. Душу драли кошки, ком в горле душил. Он догадывался, но до сего момента и не представлял, сколько горя таится за открытой и небрежно-ласковой улыбкой Бенедикта. И причина этого горя — он, Мартин Фриман. — Я понимаю, на что ты меня сейчас подбиваешь, — проглотив ненавистный ком обрёл голос Мартин. — Я не хочу, не могу выражаться этими лживыми словами, которые по сто раз произносил в кино и которые уже однажды говорил не тебе... Они... они лживы... — он снова осёкся, понимая, что логическая цепочка замкнулась и никак не хочет сворачиваться в спираль. Мартин накрыл ладонями острые лопатки вздрогнувшего Бенедикта, и, помолчав, выразительно смотря в сверкавшие отчаянием и ожиданием глаза, сказал, вкладывая в слова все свои чувства: — Трахни меня. Глаза Бенедикта влажно блеснули, он закрыл лицо ладонями и мелко затрясся, и Мартин, в сотый раз осознав, что предугадать реакцию любимого невозможно, кинулся обнимать его, завернул в одеяло, обвился вокруг него. — Фриман! — с почти детской обидой, глотая слёзы и буквы, в бессильной ярости зашипел Бенедикт сквозь стиснутые зубы. Из-под одеяла выглядывала только его лохматая макушка — остальной Бенедикт мёртвой хваткой вцепился в Мартина. — Трахаться, Фриман! Трахаться! У тебя семья, Фриман, дети, а я... Один. Совсем один. Не могу даже рассказать никому, что происходит. И не смогу... Каждый день начинается с мысли: «Вот на соседней кровати спит мой дорогой Мартин Фриман, самое лучшее, что со мной случилось в жизни», — а потом: «Чёрт, что я буду делать, когда он уйдёт», — и в завершении: «Это не он уйдёт, а ты. Ты пришлый, а у него семья!» Фриман! — Бенедикт показался из-под одеяла и в сердцах встряхнул Мартина так, что кровать под ними скрипнула. — Ты хоть раз думал, что нам делать, Фриман? Нет? А вот я только об этом и думаю! И все сводится к тому, что ты вернёшься в семью и забудешь обо мне, а я снова останусь один, может быть женюсь на женщине, которая будет мне противна чуть меньше других и которая никогда — никогда! — не заменит тебя. Чёрт возьми, я теперь чёртов педик и несу сейчас какую-то блядскую хуету, потому что ещё немного и с ума сойду, Мартин!.. Бен застыл с выражением отчаянной решимости, исказившим его красивое лицо. Он был похож на пущенную стрелу, на натянутую тетиву, пытаясь найти отклик в глубине глаз Мартина. И словно лопнувшая тетива обмяк и сник, стоило Фриману приподнять его подбородок и соприкоснуться лбами: — Тш-ш, — шептал он, массируя напряжённую кожу затылка Камбербэтча, — я просто хочу сказать тебе, что нет, нет, нет, понимаешь, таких слов, которыми я мог бы передать... но... я каждый, каждый день себя корю, что всё так, как есть... Думаю, что встреться мы лет на десять раньше... И... и... чёрт, Бен... Ты молодой талантливый... да что там — гениальный, парень. Ты нарасхват, ты интересен. А я... — Мартин поцеловал Бена в лоб и снова впился взглядом в глаза. — Вот замени в сценарии своих ежедневных страданий слово «семья» на слова «молодой, гениальный, востребованный» и получится мой сценарий, — Бен шумно выдохнул и наконец обнял Мартина, понимая, жалея, успокаивая. Мартин покачал головой самому себе и выдохнул: — Вот скажи мне, ну зачем я тебе сдался, старый страшный пердун? — Бен хихикнул Фриману в плечо, и сам Фриман засмеялся вместе с ним, прижимая голову любимого к своей груди: — Истеричка моя родная, куда я от тебя денусь?.. Он нашёптывал Бенедикту на ухо что-то глупое, глубокое и потаённое, о существовании чего раньше мог только догадываться. Бенедикт кивал, целовал его грудь и всхлипывал всё реже и реже, пока не отключился от утомивших его переживаний и тяжёлого съемочного дня. Мартин заснул только под утро. Всё это время он не выпускал Бена из объятий, отлучившись лишь раз за стаканом воды. Тишина ворвалась в уши набатным звоном. Прикосновения тёплых губ к щекам тонкими колокольчиками разбили покалывающие тонкую кожу сердца колья, и Фриман снова смог дышать. Бенедикт стал в тот момент всем. Он стал пространством вокруг Мартина, его телом, его сердцем. Мартин дышал его дыханием, пил его запах, тонул в его тепле. Целая Вселенная вокруг, и вся она — Бенедикт Камбербэтч. Бен пытался заслужить право быть рядом, зацепиться в Мартине, остаться в Мартине. Пытался отчаянно, слепо, всё ещё не веря, что Мартин всецело принадлежит ему с самой первой их встречи и будет принадлежать до последнего вздоха. Скованные страхом потерять друг друга люди. Один боится ослепительной молодости, открывающей все двери, молнии и пуговицы, сердца. Другой — детей, которых неизбежно оставит без отца. Крем Бенедикта после бритья с древесным ароматом... Сколько раз Мартин дурел, где бы ни находился, лишь почуяв в воздухе этот резкий аромат, и никогда не мог даже мысли допустить о том, чтобы использовать его в таком ключе... Мартин подготавливал себя сам, неотрывно глядя в подёрнутые туманом глаза Бенедикта, а потом медленно направил член любимого в себя... Они не помнили, что они врали тем, кто приходил их проведать. Они не помнили, кто приходил, не помнили их слов и голосов. Они врали профессионально, убедительно, не предполагая даже смутно, что вскоре ложь прочно войдёт в их жизнь. Им поверили. От них отстали. Повезло с выходным днём. Кончив, Бенедикт всхлипывал и затихал, уткнувшись лицом Мартину в грудь. Вроде бы, им даже удавалось поспать — они не могли различить где сон, а где явь, так были увлечены друг другом. Мартин просыпался от бережных прикосновений губ Бенедикта к лицу, к губам. Тогда он прижимал Бена ещё крепче, а тот, приникнув к любимому рту, вновь обхватывал ладонью оба их члена или, приподняв бёдра Мартина, свободно входил в него, обласканного и готового. И всё повторялось. Чувствуя, как замедляется дыхание Бена на его шее, Мартин перебирал кудрявые волосы, вновь и вновь целовал макушку. Лениво, расслабленно и счастливо. Что это было? Сколько раз это было? После седьмого они сбились со счёта. Бен... «Сколько литров спермы ты влил в меня за эти сутки? Будь я женщиной, я бы наверняка забеременел от тебя», — думал Мартин. От этой мысли он хотел Бенедикта сильнее и сильнее. И медленно умирал внутри, понимая, что так не бывает... — Девять, десять, одиннадцать, — удовлетворённо закончил Мартин и приник губами к лобку, намеренно задевая носом покоящийся на светлых кудряшках член. — Итого, сто четыре. — Тебе не надоело? Мартин поднял голову. Развалившийся на подушках Бенедикт улыбался широко и счастливо. Фриман вытянулся рядом, снова утопил макушку Бена под одеяло, а сам зарылся лицом в тёплые родные кудри — теперь отныне и навеки это была их поза, расстановка сил, выражение чувств. Бенедикт поддерживает — Мартин охраняет. Была... Фриман высунул руку из-под одеяла и долго пытался вслепую погасить ночник. Нет, он лучше умрёт, чем позволит себе оторваться от ещё влажных, терпко пахнущих волос. — Ты выучил слова на завтра? — сонно пробурчал Бен Мартину в ключицу, и тот обмер. — О, чёрт!.. — Забей, у тебя завтра нет реплик... Я просто вспомнил, с чего всё началось... Наш секс-марафон начался с моего вопроса-а-а... — окончание фразы поглотил широчайший зевок.  — Дурень, — сказал Мартин, потрепав Бена по макушке. — Пошёл ты... И почему нельзя решить их неразрешимую проблему сейчас, как тогда, притянув к себе Бенедикта, приласкав, успокоив? Проблема, столь неразрешимая тогда, сейчас кажется сущим пустяком. Время должно было расставить всё по местам, но вместо этого ситуация только больше и больше запутывалась, и с каждым новым витком удавка вокруг Мартина и Бенедикта затягивалась всё туже и туже... Да и Лондон с Нью-Йорком не соседние кровати. Началось всё когда-то с обсуждения баб, неужели всё и закончится тоже из-за бабы? Мартин совсем один в пустой квартире. Бенедикту Камбербэтчу, с его простреленными космической тоской шальными глазами, напивающемуся то ли с горя, то ли на радостях на каждом мероприятии, и невдомёк, что на самом деле, Фриманы-Эббингтоны уже месяц не живут вместе. Мартин в западне и в полной заднице. Кто он? — гражданский муж без права видеть детей, с которым изредка, обязательно обвинив во всех смертных грехах, соглашаются выйти в люди. Не потому что любят, ревнуют, хотят вернуть — а потому что контракт. И он сам вынужден говорить, что любит жену, что в семье мир и покой, не потому что так и есть — а потому что контракт. А ещё он любовник... или бывший любовник самого фантастического мужчины всех времён. «Смотрел с девушкой и Мартином Фриманом»... Они не обговаривали этой фразы, хотя подробно сообщают (сообщали?) друг другу о планах сказать то или иное в интервью, если это как-то затрагивает (затрагивало?!) их отношения. Мартина до сих пор прошибает озноб от воспоминания, как он орал на Бенедикта, какими грязными словами называл. Он не мог сдержаться. Просматривая вполглаза злополучный отчёт с Комик Кона, он набирал номер Камбербэтча, чтобы рассказать, что Аманда ушла, что окончательное решение принято, пусть и не самим Мартином, а за него. Увидел. И сорвался. «Кого ты прикрывал, меня или свою новую бабу, о которой я узнаю из СМИ, а не от тебя лично?!! Ну ты сучка ебливая, мы же не смотрели “Катафалк” вместе!!!» — Мартин бесновался, плевался ядом, вылил на Бенедикта всё, что срывало ему крышу. Умолчал только самое главное. А Бенедикт лишь молча выслушал, сказал ровно и как-то бесцветно: «Я всегда предполагал, что терпение — смертный грех», — и положил трубку. А потом вернулся к фанатам и сплясал перед ними папуасский танец. А потом в сеть слили информацию, что у Бенедикта Камбербэтча появилась тайная женщина, личность которой он не желает раскрывать. Невозможно усидеть на двух стульях сразу, гласит народная мудрость. Мартин Фриман не первый и не последний, кто попытался доказать обратное и рухнул, переломав себя и собственную жизнь. Терпение — смертный грех, и Бенедикт действительно долго терпел роль «любовницы», хотя волен был лететь куда угодно и с кем угодно. И он улетел. В квартире пусто и тихо, и пустота поглощает, обволакивает. Убивает. А в окно строго и осуждающе смотрит Лондон, хмуря низкое тёмное небо, с пренебрежением сощурив уличные огни. Телефон безмолвно и неподвижно мерцает сквозь карман халата. Номер не определён, и Фриман уже практически решает проигнорировать вызов, но думает, что это может быть дочка с новой сим-карты Аманды, и берёт трубку. — Мартин Фриман. — Алло, Мартин?.. — голос хриплый и искажён настолько, что идентификация его владельца запаздывает на несколько секунд, а после сердце Фримана обрушивается куда-то в низ живота и затаивается там. — Д... Как видишь... — Мартин, — в трубке шелестит, будто бы Бенедикт тяжело выдыхает, собираясь с мыслями. — Мы не закончили начатое. Тогда, три года назад. Мартин встряхивает головой и нервно перекладывает трубку из руки в руку. Три года назад... Что было три года назад? Признания, первый секс... О, чёрт. Мартин сглатывает и дрожащим голосом все же уточняет: — Что было три года назад? Бен снова шуршит в трубке, на этот раз недовольно: — Ревизия, чёртов Фриман, ревизия! Я сегодня стоял перед зеркалом в спортзале и могу поклясться, что их стало больше. — Кого, мать твою?! — срывая голос, орёт Мартин и устало прикрывает глаза ладонью. Звонит, чтобы поиздеваться? Чтобы позлорадствовать? Попаясничать? Что?! — Как кого? Родинок, — спокойно и весело отвечает трубка голосом Камбербэтча. Соображается туго. Мартин опускает руку с мобильником и мотает головой, ещё не понимая, что буря прошла стороной, а когда возвращает телефон к уху, Бенедикт уже мягко тянет: — Ма-а-артин, — о, это «а»! Мартин отчётливо видит, как Бен нежно ведёт пальцами по торцу телефона. — У кого-то жена по контракту, а кому-то всё самому приходится делать. И придумывать — да, да — на ходу, пока публика способна воспринимать... А «Катафалк» мы с тобой на предпоказе смотрели, глупый Фриман... — Бенедикт осекается и, устало выдохнув, произносит: — Открой дверь, я знаю, что ты один. Истеричка моя... родная... Мартина Фримана всегда завораживали женщины. Ему, обладателю невысокого роста, нравилось выглядеть гигантом по сравнению с ними, тонкими и хрупкими, чувствовать себя сказочным героем, нужным и важным, необходимым.  А теперь Мартин сгорает от нежности, чувствуя себя маленьким и хрупким в сравнении с рослым Бенедиктом. Он сходит с ума оттого, как смотрятся рядом их ступни и ладони, и оттого, что пальцы Бенедикта длиннее его собственных на целую фалангу. А ещё оттого, что этому поразительному, потрясающему человеку он почему-то нужен как воздух. С этим человеком он сам ведущий и ведомый. И он счастлив, что в большом красивом сердце Бенедикта нашлось место и для него. Лёжа в одежде на холодном полу у неразожженного камина, они ясно и ярко понимают, что ничему и никогда не позволят их разлучить, и их сумасшедшей, нарушающей все правила любви ничто и никто отныне не сможет помешать. Ни инвесторы, ни агенты, ни продюсеры; ни пресса, ни общественность; ни семьи. Ни рок, ни Бог и ни Дьявол. Ничто и никто. Даже эвтаназия.