Вместо пролога:
Союз летел в тартарары. Катился ко всем чертям. Одна за другой союзные республики брали кабинет Брагинского приступом, хотя это только так называлось, ибо его секретарша сделала это первым. Бросали на стол черные папки с документами, кипы бумаг, а он, безропотно, аки ангелок, бегло ознакомившись глазами, их перечеркивал широкой размашистой подписью чуть ли не в пол листа. Печать. Свободен. Свободен… Все эти документы одинаковы, слово в слово, и вникать тут не во что. Хотя изредка его глаза цепляются за какое-нибудь слово, он замирает, но опасно сейчас задуматься, он лишь жирно зачеркивает не понравившуюся строку, и лица присутствующих становятся бледнее, а руки предательски вздрагивают. Брагинский же криво улыбается, глухо смеется в свой серый шарф. И подписывает. Пусть подавятся. Тогда Калининград впервые завалился к нему со своей претензией. Он не был уверен, что его замысел воплотиться в жизнь, но возможно, он наконец-то обретет… ну да по порядку.РОV Пруссии:
С чего же все началось? Ну да, у Брагинского было одно примечательное изумительное хобби. Он любил делить Польшу. Хотя совсем не в Лукашевиче дело. Дело в том… Эх, знал бы Людвиг, может и не канул бы Пруссия в лету. Ах, да, в общем, после В е л и к о й О т е ч е с т в е н н о й В о й н ы — Гррааа!!! Заставляет Великого Меня так её называть! — Брагинский совсем озверел, обозвал Польшей всю Европу и, соответственно, поступил в лучших традициях гуро. Да, я утрирую! Но смысл не меняется! Мир поделили, и больше всего досталось Людвигу и мне. А точнее, мне, и не досталось, а, наоборот, все отобрали. И как Восток, я попал в социалистический лагерь, был раздроблен и дарен-передарен щедрой барской рукой. Ванька сказал, что здесь все общее, а точнее — его. Мою прекрасную столицу и до того натерпевшуюся горя во время войны, погребенную под руинами, разрушенную английскими бомбардировками, сгоревшую дотла, присвоил лично себе. Сволочь! Тц. С виду его красная чума мало чем отличалась от коричневой. Просто вектор был направлен немного в другую сторону. И вот, значит, Брагинский, великий, всеми покинутый, видит мои бумаги, и брови его потихоньку-потихоньку лезут вверх в немом изумлении. Он перелистывает страницу договора и плечи его трясутся. Переведя с бумаг на меня любопытствующий взгляд, он протягивает мне папку и говорит мягко: — Уходи и не смеши людей. Я стискиваю зубы. Скалюсь и ору: — Как же! Как только увижу твою проклятую подпись, так сразу исчезну из твоей жизни. Хотя, если хочешь, буду открытки на рождество присылать, — и бросаю папку обратно на стол. Брагинский хмурится. Мне не нравится такая перемена в нем, но отступать я не намерен. Сдался уже один раз, и что с того? Пустое место от меня осталось, лишь воспоминание! А я Великий, пусть помнит! — Обойдешься, свободен. — Нет, погоди! — я злился. — Им, значит, можно, а мне нет? Что за дискриминация? Я здесь не останусь! — Вот и вали! — Брагинский повысил голос, в глазах забегали опасные огоньки. Злится. Он взял папку с договором, постучал краем о поверхность стола, чтобы выровнять листы и тут же этой самой папкой в меня и запустил. — Только ещё явись ко мне с подобным нахальством. Белые листки разлетелись в стороны, осыпались беспорядочно на зелёный ковёр. Я взъелся: — Прекрати! Чем я хуже тех же самых лживых прибалтов?! Или твоих ненаглядных сестер Украины и Белоруссии?! Этого спесивого Грузии?! Этих, этих… Черт побери, как их?! Плевать, не важно! Верни мне мою землю! — Т в о ю… з е м л ю? — он выделил каждое слово, а глаза угрожающе сузились, губы истончились в широкую жуткую улыбку. — Какую? — Пруссию! Кенигсберг! Брагинский досадливо цокнул языком, поднялся со стула, опираясь на обе руки. Будто вырос вдвое. Жуткое зрелище, но я не намерен был отступать. Русские упрямы, они не сдаются, а за эти долгие годы я стал русским не только на бумаге. Обогнув стол, он сграбастал меня ручищей за грудки и потащил к стенке, на которой висела карта административных субъектов Советских социалистических Республик. Я не сопротивлялся, понял, что его подвигло на это. Я дал маху, а Россия чужие ошибки исправлять умеет, со вкусом и пристрастием. — Так-так, посмотрим, — томно проворковал он и провел пальцем по списку республик, находившихся в советах. — Пруссия… Пруссия… Полтавская область, Приморский край, Псковская область. Слушайте, дорогой товарищ, я тут никакой Пруссии не нашел, ни республики, ни области, ни края. — Он прижал меня лицом к стене, зло и остервенело, заломил руку за спину, так, что боль пробрала до лодыжек. Я пискнул, но он уже пришел в себя, вздрогнув всем телом и ослабив захват. Припадочный! Наклонился ко мне, так, чтобы я услышал, произнес, тихо, властно, безоговорочно: — Нет. Никакой. Пруссии. И швырнул меня на пол к бумагам, оторвав от карты нервно, как от какой-то неприкосновенной драгоценности. На меня он больше ни разу не взглянул. Провел по полотну рукой, нежно, как любовник, очерчивая границы РСФСР, обозначенной безвкусным бледно-персиковым цветом, коснулся пальцами Калининградской области, окрашенной в тот же тошнотворный оттенок. Тот же, а остальные отличались, у них была привилегия. УССР была фисташкового цвета, БССР — лавандового. Желтый, зеленый, оранжевый принадлежал балтийским республикам. Моя же земля уже давно его часть. Он дрогнул, отдернул руку от карты, как от огня. Отвернулся и вернулся на своё место за столом. Я предательски всхлипнул. Черт, он правда умеет больно бить, даже словом. Он прав, прав, прав. Горло болезненно стянули железные тиски. Все он виноват. Горячо. — Ты…ты… — слова застревали в горле, и рвали его, так как не могли уже остаться внутри. — Разрушил мой дом, отобрал мои земли. Забрал у меня все! Имя моей столицы написал кириллицей… Насадил мою землю своими выродками. Русскими, украинцами, долбаными славянами. Смешал мою кровь с грязью. Мой родной язык забыт, я уже люблю чертову водку больше шнапса, праздную твою великую победу как свою. Моя культура и религия стерта! Я превращаюсь в подобного тебе?! Еще одну тень? Ну да, конечно, то же белобрысый, с сумасшедшими глазами! Кто отличит? Черт! Хорошо, хоть ты пиво любишь, просто замечательно. Ха-ха-ха-ха!!! Ты уничтожил меня, стер с лица земли, меня не существует. Что же я тогда, что? Покойник? Призрак?! Конечно, меня же нет, меня нет…От третьего лица
Пруссия смеялся, а пол окропила вода. Соленая, горячая. Россия молча выдвинул ящик стола, молча вынул оттуда что-то на стол. Пруссия обратил на это внимание лишь тогда, когда знакомый высокий звон нарушил его монолог. Он посмотрел на Брагинского. Тот, ничуть не напрягаясь, откупорил бутылку, податливая пробка скользнула в руку с легким соблазнительным шипением. Русский наклонил горло к одной стопке, а затем ко второй, прозрачная жидкость заполнила их до краев. Только закончив таинство, он обратился к прусаку, подняв на него свои противоестественного фиолетового оттенка глаза. — Успокойся. СССР теперь тоже нет. Пруссия сжал зубы. Вот оно как… Он молча сел напротив его, поднял стакан. Было понятно, что если Россия предлагает выпить, то значит, бить не собирается. Гилберт потянул было руку к его стакану, но Иван отстранился, отрицательно качнув головой. Значит, не чокаясь? Брагинский улыбнулся, хоть в глазах и застыл холод. — Ну, за призраков.Вместо эпилога:
Выходя из кабинета бывшего СССР, Пруссия нос к носу встретился с Татарстаном. Не какая-то вам область, и даже не край — целая Республика! Почти страна. Мерзкое чувство стянуло во рту. За его спиной маячили еще несколько «субъектов»: гордец Башкортостан, сибиряк Якутия, вспыльчивый Чечня. Взгляд скользнул по бумагам, намертво зажатым побелевшими от напряжения пальцами. В темных глазах читался безуспешно подавляемый страх. Как они только смеют? Мозг под градусом соображал весело и быстро, а злость не оставляла и шанса на великодушие. Схватившись за бок и тихо простонав, он упал прямо в объятия республики и, кашляя, прошептал. — Совсем рехнулся, живодер, уже за просто так отходил чуть ли не смерти… Татарстан, нация со смуглой кожей, и до того сейчас белый, как снегурочка, медленно становился ядовито-зеленым. Его темные, слегка раскосые глаза мгновенно уставились на ничтожную свежую ссадину на лбу прусака, ту, что он получил, целуясь с картой, и оцепенение медленно и верно завладело им. Пруссия, болезненно сморщился, стараясь скрыть усмешку, охнул, резким взмахом рук вырываясь из объятий, и, пошатываясь, пошел прочь, вымучено прихрамывая на ногу. Можно еще рукой об стенку опираться, но тут главное соблюсти меру. Его провожали под молчаливые взгляды, а Птиц, сидевший на подоконнике, озадаченно чирикнув, перелетел от окна и уселся на взлохмаченной макушке уходящего альбиноса. Нахохлился. Лишь хлопнув дверью, Пруссия дал волю чувствам. Хе-се-се-се-се! Их лица стоили той помощи, что он оказал Брагинскому, пусть знает! Он же гениален! Это его лучшая роль, о Великолепный! Татарстан молча отступил от двери кабинета. Вырвал из договора какой-то листок, смял и спрятал в карман. Чечня зло хмыкнул и, грубо отодвинув собрата по несчастью, невозмутимо перешагнул порог злосчастного кабинета. Пусть подавятся.