Лучше?

Алексей Титаренко ненавидел девятое мая. Ненавидел настолько, что готов был проваляться в постели хоть до самого вечера, малодушно притворяясь больным, но он же не маленький ребенок, наконец. Он — взрослый мужчина, ему уже немного за сорок, вьющиеся волосы украсило ранней, как у многих фронтовиков, сединой. Но это не мешает ему, почувствовав на веках раздражающее солнечное тепло майского утра, перевернуться на живот и зарыться лицом — в подушку, а пальцами — в густые волосы, с отчаянной силой сжимая голову, так, чтобы внешней болью заглушить внутреннюю. Сегодня. Этот день — сегодня. Девятое мая. День победы. День памяти. День боли. День Макарыча. Тот, кого когда-то называли не иначе как Маэстро, глубоко и тяжело выдохнул, беря под контроль темные волны собственной боли. Они всегда тихонько шуршали внутри него, но бывший летчик глушил назойливый звук музыкой, песней, шуткой и смехом любимых людей. Но были дни, когда едва различимый шелест превращался в оглушительный гул, сквозь которые лишь с великим трудом пробивались звуки обычной жизни. За гулом проезжающих мимо машин он слышал громовой звук самолетного мотора, за песенкой любимой супруги из душа — звонкий, еще совсем мальчишеский голос молодого летчика, напевающего самую любимую и самую ненавистную песню в мире, а собственные мягкие шаги казались ему тяжелее из-за армейских сапог, которых на нем, конечно, не было. Или были? Если только внутри. Устало вздохнув, Леша сел на кровати и потянулся за пачкой папирос. После войны он почти совсем перестал курить, но по привычке покупал сигареты и в минуты волнения мял в ладони упаковку, машинально вставлял сигарету между губ, но не затягивался. Привкус никотина во рту вызывал в памяти слишком многое. Однако… Сегодня был особенный день, и память подогревать не требовалось. Терять все равно было нечего — сердце уже начинало ныть. Звонкий треск спички — и тонкая струйка дыма плывет по комнате, складываясь в очертания чужих профилей: приплюснутый нос Ромео, прямой, красивый — Смуглянки, смешной нос-картошка Макарыча… — Твою мать! Титаренко с силой затушил сигарету и смял пачку в ладони так, что послышался треск разрываемой бумаги. Половина папирос была сломана пополам. На громкое, злое ругательство из кухни выглянула его жена, Саша. Она взволнованно посмотрела на мужа, на валяющуюся у кровати пачку, на неровно вздрагивающие плечи, на нервно закушенную нижнюю губу… И надломленно оперлась лопатками на косяк. — Может, не пойдешь сегодня? — тихо проговорила она. — Тебе же так тяжело, Леша… Ты возвращаешься сам не свой. Потому что душой он не возвращается. Жесткий, темный взгляд мужчины несколько смягчился. Он слабо улыбнулся, благодаря жену за заботу, но затем упрямо качнул головой. — Пойду. Саша только негромко вздохнула. Она знала, что отговаривать мужа бесполезно. Леша наспех запихнул в себя заботливо приготовленную супругой яичницу, не почувствовав толком вкуса, быстро оделся и вышел из дома, точно боясь передумать или струсить. Они с Сашей жили в хорошем, красивом районе с роскошными зелеными аллеями, с ароматом заботливо выращенных в парках и скверах цветов, с ухоженными улицами и чистыми дворами. И тем больнее было идти в один из бедных, спальных районов Крыма, туда, где в панельном загаженном доме с половиной выбитых окон жил Макарыч. У двери в его квартиру Алексей остановился, собираясь с духом. Он не первый раз приходил сюда и знал, что увидит. Но все равно было… Страшно. Закрыв глаза, Титаренко вжал палец в кнопку звонка и поспешно напялил на себя привычную легкую улыбку. За дверью послышались шаркающие шаги, и на пороге предстал Макарыч. Когда-то плотный и сильный, сейчас он одряблел, ссутулился, казался ниже ростом… Большую, круглую голову его покрывали редкие клочья белоснежных, но сальных и грязных волос и эта нелепая вязанная шапочка с помпоном, купленная у какой-то торгашки на улице за гроши. Он принимал ее за фуражку своего командира. Когда он увидел Лешу, то лицо его озарилось теплой улыбкой. — Как аппарат? — Мировой… — автоматически ответил Маэстро. Для него он по-прежнему был — Маэстро. Макарыч провел рукой над его непокрытой головой тем самым жестом, каким стягивал с него летный шлем тогда, на фронте. Дурацкая шапочка с помпоном оказалась на шевелюре бывшего летчика, и тот покорно склонил голову, позволяя нахлобучить на себя эту гадость. Задавив вздох, Алексей принял из руки техника, так и не ставшего бывшим, подпаленную сигарету. Макарыч всегда ждал его с подожженной сигаретой — и тогда, и сейчас. Каждый день он ждал своего командира из вылетов, а тот не приходил ужасно долго — не находил в себе сил посещать старого друга чаще, чем раз в неделю или даже в две. Корил себя за это беспощадно, но не мог видеть эту больную поволоку в его глазах, эту болезненно-радостную улыбку. Не мог воскрешать в памяти бои и раз за разом описывать их другу, как описывал когда-то. Не мог. И все же приходил. Проходил в захламленную квартиру, привычно садился на диван, упирался рукой в колено — так, как сидел, бывало, на крыле самолета в минуты отдыха — и улыбался своему преданному технику. — Представляешь: закладываю петлю, вижу его слева. Ну, думаю, сейчас попадется, родимый. Выхожу на атаку, а тут Ромео ка-ак… Вместо меня атаковал! Желторотик вчерашний, а все туда же! Гер-ройствует… В горле першит. Он так редко курил после войны, что совсем отвык от табака, не лезет никотин в непривычное горло. И дымно, дымно в квартире… Вот и слезятся глаза. Чертовы сигареты. А Макарыч смотрит так доверчиво, с улыбкой… Он всегда так на него смотрел, как ребенок на волшебника. Маэстро сначала смущался под таким взглядом, неловко себя чувствовал: ну, ей-богу, Макарыч старше его едва ли не вдвое, а смотрит как желторотик на Александра Покрышкина. Потом проснулось и самолюбие: приятно, черт подери! — а потом и ответственность за такое всепоглощающее доверие и странную, собачью покорность и преданность. И вот из-за этой самой ответственности вечного «ведущего», что в бою, что в жизни, его руки сейчас и трясутся, как после лобовой атаки. Не уберег друга. Не уберег. После того памятного дня, когда погиб Ромео, а после они пришли на братскую (сестринскую, если уж на то пошло) могилу к девичьему полку, в Макарыче точно надломилось что-то. Он стал похож на механическую куклу. Повторял заученные фразы, движения, а порой у него словно кончался завод: он стоял и смотрел в одну точку. Он сильно похудел, начали часто трястись руки, но летчики списывали это на пристрастие техника к «лимонаду». На это никто особенно не обращал внимания — все мы грешны, как говорится, а на все остальные признаки душевной болезни… Лешка до сих пор не мог простить себя за это, но тогда была война, и не до Макарыча было совсем. После войны, конечно, спохватился, понял: не так что-то с его другом, сломался какой-то важный винтик в его мозгах. Пытался лечить, отводил к психиатрам. Они выписывали какие-то таблетки, но было видно — про себя молились, чтобы назойливый дирижер отстал от них поскорее. После войны таких, как Макарыч, много было, только они не ждали своих летчиков из вылетов, а во всех прохожих видели фрицев и кидались на них с кулаками да кричали по ночам: «Прикрой, атакую!». Психиатрические лечебницы были переполнены под завязку, а Макарыч был человек тихий, спокойный, вот и оставили его жить себе спокойно в своем иллюзорном мире, где он каждый день ждал своего командира с вылета. Наверное, он в чем-то даже был счастлив. Для него они все: и Смуглянка, и Ромео, и Маша с Зоей — все они были живы. Может, это было и лучше. Но каждый раз, выходя из квартиры старого товарища, Лешка со всей силы впечатывался затылком в закрытую дверь и бессильно то ли рычал, то ли стонал сквозь до судороги стиснутые зубы и впивался в нижнюю губу так, что зачастую рвалась кожа, и во рту ощущался слабый вкус крови. А в своей тихой, серой, захламленной квартирке Макарыч улыбался, малевал на диване, где только что сидел его командир, очередную звездочку и напевал самую любимую и самую ненавистную в мире песню — и слышались ему звонкие, мальчишеские голоса, отчаянно и весело подхватывающие удалой припев.