Жестокая реальность безумия

Эта история может быть поделена и на черный и белый, и на добро и зло, на войну и мир, но от этого ничего не изменится. Я лишь могу сказать, что в анналах истории хранится другая версия. Рождественский мультфильм, не более. Разве могла реальность так противоречить сама себе? Могла ли нарушать построенные собой же законы? Нет, свидетельства – лишь ложь, построенная на оптимистичном желании выживших Хранителей оставить хотя бы таким способом живыми своих коллег. Не друзей, ни в коем случае, ведь за детскую веру они боролись в одинаковой мере. И в одинаковой мере желают теперь, чтобы те, кого они так страстно ненавидели, в погоне за своим существованием, вернулись как свидетельство их исключительно благих намерений. Пресловутый «дух соревнования» разъедал эту компанию гораздо больше, чем было показано. Соперники и союзники в одном флаконе, Хранители пытались бороться против дьявола, затесавшегося в их ряды. Да, я же говорил, что Кромешник – чрезвычайно правильное название для того, кто затапливал разум веселого снежного духа приступами жесткости, кромешной как тьма, окутывавшая сознание раз за разом – и Ледяной Джек – одно и то же лицо? Да, счастье – любовный напиток, оказавшийся ядом, отравившим мою душу настолько, насколько возможно. Историю о гибели и любви, приведшей к рекам крови, о безрассудстве языческого поклонения общим силам, распадавшимся на части – та история, которую я готов рассказать. Этот рассказ будет преследовать лишь цель заполнения смертной тишины, которая обычно наступает сразу после падения бомбы, когда дым еще не рассеялся, когда не видно крови и руин, окружающих место падения. В этот раз дым рассеялся лишь для меня одного, лишь я один могу понять ту дикую цепь событий, что привела того, кто сидит сейчас рядом со мной, к безумию, а меня – к психопатическому безразличию. Итак, это было… Итак, это было давно. В ту пору, когда я не был хранителем, не был Ледяным Джеком, а был просто мальчишкой Джеком, жившим в обыкновенной семье. Хоть и было это в примерно восемнадцатом веке, помню я это все очень хорошо. Еще бы. Лишь ценой моих воспоминаний о родном доме и прошлой жизни мне далась та блистательная веселость, что я демонстрировал всему миру. Но вот родился ли я таким? Не знаю. Пожалуй, стоит перестать отвлекаться. Первое, что я помню – качание веток над моей головой. Мать сердится, что-то кричит, а я лежу на льду. Словно оглушенный взрывом, я смотрю на качание еловых веток над моей головой. Прохладный ветер обдувает лесную низину, небо, закрытое тучами, белое. Я лежу на холодной земле, еловые иголки колют спину. Я лежу, слушая крики матери, которая старательно изображает хорошую родительницу ради приличий. Я прячусь, глядя в осеннее небо, ощущая тот азарт, что был со мной всю мою жизнь. Мне два года. Позже год проходит как не было, мать наносит все больше ударов за выходки, за молчание, за то, что нарушаю ту тщательно возводимую стену приличий, что окружает семью, вполне уважаемую в городе семью дровосека – мою, черт ее дери, семью – пока не появляется сестра. Ее рождение было тщательно запланировано, внешность получилась такой, как ожидали, у нее не было никаких внешних изъянов, вроде моей немоты. Она была послушна, ложилась спать вовремя, никогда не смотрела часами на бег водомерок по глади близлежащего пруда, а так же любила маму и папу, и была любима ими в ответ до безумия. Помню ту дождливую ночь, когда уж подросшая сестра спросила, почему ее брат не говорит ничего. Меня тогда выгнали в темень июльской ночи, и я снова смотрел на еловые ветки, качавшиеся над моей головой в кромешной темноте, нарушаемой лишь светом из домика, светом керосиновой лампы, вокруг которой вились в своем танце ночные мотыльки. Ветви ели качались, подметая смысл слышимых мной слов. Я даже сейчас не хочу знать, что они ей сказали. Ранее родители отговаривались тем, что я просто молчалив, заменяя правду надуманными словами, позволявшими им не беспокоиться о том, что сестренка разболтает этот секрет. Я был нем. С той ночи она обращалась со мной гораздо ласковей, будто враз повзрослела с своих тринадцати. А три года спустя случилось это. В деревне, даже в век просвещения, жила колдунья. Возможно, она была просто юродивой, но… Она привела мою семью к гибели. У моей сестры тоже был изъян, не замеченный матерью и отцом. Она легко влюблялась, а, влюбившись, добивалась своего всеми возможными способами. Влюбившись в меня, словно в романтический образ, она пошла за помощью к колдунье. Та дала ей какие-то зелья, сказав одно подлить мне, другое отцу. После того, как моя образцовая сестра отравила отца и ввела меня в полуобморочное состояние, бывшее предвестником гораздо худшего, она получила первое в жизни серьезное наказание. Я вырубился, глядя на мелькающие на потолке тени, слыша крики на этот раз сестры. Мать била несчастную молча, слезы текли по ее щекам. Позже пришел в себя уже не я, а Питч. Это он видел лежащее на покрове осенних листьев изломанное тело, это он просто обезумел, круша все на своем пути. Я очнулся, глядя на кровь на своих руках. Очнулся перед свежими могилами, тремя могилами, перед которыми стояли деревянные кресты. Я увидел налипшую на окровавленные руки землю, ощутил пробирающийся под отяжелевшую от крови одежду холод, головокружение от тяжелого мясницкого запаха, оглянулся на руины своего дома, полыхающие рыжим и веселым пламенем. Я возненавидел огонь с того дня, так же как и полюбил пробудивший меня холод. На почти негнущихся ногах, находясь в сумеречном состоянии, я посидел немного на холодном камне над озером, глядя на занимающийся сентябрьский рассвет, а потом нырнул. Обжегшая легкие ледяная вода не принесла облегчения, но туман, снова затопивший сознание после нескольких попыток вдохнуть, принес с собой смертный покой. Клеймо убийцы легло на разум тогдашнего немого мальчишки Джека, заставив его исчезнуть. Остался лишь Питч да я. Мы остались одни.