Путешественник

20-ое декабря 2112-го года Нэо-Тама-щи, Сакурагаока Частная Академия Осо

     Возмущённой толпой заполонившие небо грязно-серые тучи грозно нависли над территорией престижного учебного заведения и напыщенно и уничижительно извергали из себя тонны недовольства и досады посредством тяжёлого, воинственно и назидательно хлещущего ливня. Последний по-хозяйски охаживал плетьми из ледяных капель удручённо и даже трусливо сникшие перед своеобразным правосудием лоскутки живой природы и угрюмые полотна её искусственной сестры-близнеца — человеческих сооружений и стойких голограмм. Разошедшийся не на шутку дождь почти озлобленно, остервенело стегал каменное, непреклонное и бездушно суровое здание и без устали, точно от невыразимо безграничной безысходности барабанил по его мрачноватым, похожим издали на зарешечённые, словно в тюрьмах прошлого века, пустым окнам, близ которых никто не решался и не хотел находиться. Неоднозначное настроение, царившее в атмосфере, окутывало удушающим шарфом оправданного, но не чётко обоснованного негодования безвольный и точно игрушечный бесхарактерный мир, не смевший возражать в ответ, как провинившийся ребёнок — разгневанной матери, и старательно погружало в плотные сети гнетущей серости всё на своём пути. Будто бы отчаявшаяся погода безутешно оплакивала что-то, лишь ей ведомое, и умывала бессильными рыданиями равнодушный город, распластавшийся под горделиво скрывшимся и досадующим на своих питомцев небом. Её неминуемое воздействие на людей — как бы они ни отличались по статусу и возрасту — казалось совершенно очевидным и одинаковым по своей сути. Веретеном меланхолии заправляла молчаливая тоска, а давящая на сердца впечатлительных творений божьих грусть с мелодичным и заманчивым тихим напевом готовила пряжу из нитей благосклонного к тому уныния.      И лишь один-единственный человек, чье сердце билось ровно, спокойно и размеренно ввиду выполнения верно и чинно данной ему роли, сумел избежать попадания в невидимую и навязчивую паутину всеобщей хандры и смятения. Он точно небрежно, с лёгким, незначительным раздражением отмахнулся от её сонной, мягкой и радушной иллюзии, тем самым безразлично являя миру собственное над ним естественное и закономерное превосходство, уверенно звучавшее как настоящий вердикт. Как никто другой он ясно представлял себе первоначальную причину раздосадованности природы и снисходительно, отстранённо и практически индифферентно воспринимал её бурный эмоциональный выпад — тоскливую жалобу, без сомнения, на своих подопечных, никем, кроме него, не слышимую. Тогда как непрекращающийся ливень словно обнаружил огонёк понимания его личной трагедии и неистово снова и снова подобострастно расшибался об окно, пред которым столь невозмутимо близко и доминирующе высилась фигура молодого мужчины. Слепой дождь фанатично пытался выразить сему человеку всю свою непоколебимую преданность и благодарность, желая поделиться бедой и оттого раболепски точно падая пред ним ниц — как понадеявшийся на помощь наивный бедняк перед влиятельным и безразличным к чужим горестям вельможей. Не было нужды объяснять, в чём заключалась связь гневавшейся погоды и предавшегося привычной тяжести размышления Макищимы Щого. Она была более чем очевидна: нестерпимо и опасно горьким, потемневшим мёдом в глазах сребряновласого знатока человеческих душ тягучим приговором медленно таяло глубокое разочарование — его вечный спутник.      Франц Кафка заключил следующее. У человека есть свобода воли, причем троякая. Мысли недовольствующего любителя сложных головоломок расслабленно и спокойно кружились вокруг остро волнующей своего владельца темы, услужливо предоставляя ему доступ к библиотеке феноменальной памяти: мужчине не требовалась давно прочитанная книга, дабы знать её приглянувшиеся ему и совпавшие с его собственными идеями главные поучения.      Во-первых, он был свободен, когда пожелал этой жизни. Теперь он, правда, уже не может взять её назад, ибо он уже не тот, кто тогда хотел её: тот он лишь в той мере, в какой, живя, исполняет свою тогдашнюю волю. Выразительные золотисто-янтарные очи Макищимы сузились, прикрываясь чёрными ресницами словно от усталости лицезреть в каждой мелочи признаки наскучившей ему неудовлетворённости в жизни и её нарочито вульгарной и вызывающей бессмысленности. «Каждый выбор опаивает ядом неизбежной иллюзии, что он и есть воплощение свободы волеизъявления того, кто его делает, однако же на деле именно возможность выбора демонстрирует всю несостоятельность сией несбыточной, недоказуемой теории независимости от обстоятельств. Порочный круг в своём самом что ни на есть коварном и ироничном проявлении, — насмешливость на долю секунды завладела расслабленной, но надменно сжатой линией губ молодого человека и тут же сгинула в безэмоциональности своего хозяина. — Люди очарованы сладостью обмана и его лёгкостью и не способны видеть дальше приятной им полуправды». Тяжёлый и властный взгляд мгновенно стал неприкрыто резким и пронзительным, отстранённо исследуя снующих по территории туда-сюда, как будто без заданного направления, бесполезных полицейских дронов, чьи алые мигалки казались единственным ярким пятном в этой безрадостной серости реальности, и парочку взволнованных учениц академии, остановленных сотрудником Коанкёку под преувеличенно весёлой голограммой маскота Бюро.      Во-вторых, он свободен, поскольку может выбрать манеру ходьбы и путь этой жизни. Сложно спорить с несомненной истиной: её крепкие путы жадно сжимают человеческие души, но хитро оборачиваются невидимыми и неосязаемыми, предоставляя ложное облегчение связанным и саркастично забавляясь над пленёнными, кои со всей глупостью самоуверенности ощущают себя абсолютными господами над ситуацией.      В-третьих, он свободен, поскольку тот, кто некогда будет существовать снова, обладает волей, чтобы заставить себя при любых условиях идти через жизнь и таким способом прийти к себе, причём дорогой хоть и избираемой, но настолько запутанной, что она ни одной дольки этой жизни не оставляет нетронутой. Существование нередко путается с понятием «жизни»: нынешнее поколение утопло в комфорте и услужливости благодаря непрестанной заботе о нём со стороны неодушевлённой системы и созданной человечеством порой удивительной автоматизации. Только такому человечеству не нужна настоящая воля и познания её даров, ибо всеобщим стадом они избрали единый путь и боятся свернуть с него ненароком. «Мирно стремящаяся от истока к своему устью река в состоянии лишь затронуть свои берега и их содержимое вместо того, чтобы разлиться всласть и познать собственные глубины и полноводность, пусть даже ей грозило бы сие полным высыханием. С её точки зрения, ей вовсе ни к чему торопиться и избирать путь, не обусловленный и не навязанный сушей», — хмурость мягкой и едва различимой тенью украсила аристократично бледное и эстетически прекрасное лицо Щого, прикрывшего на миг обжигающие реальность расплавленным золотом глаза и слегка склонившего голову. Жемчужные шёлковые пряди словно бы небрежно, несистематично остриженных волос в такт такому простому и бессознательному движению ласковой щекоткой коснулись его щёк, будто соревнуясь в контрасте с алебастровой кожей и невинно образуя слишком привлекательное сочетание. Как ребёнок пробует на зубок каждую конфету в вазочке и, теряя интерес ради чего-то более вкусного, сразу выплёвывает, но успевает при этом почувствовать, но не оценить лишь каплю вкуса, так человек беспорядочно и слепо ищет своё «я» в каждой сфере жизни, не забывая с невнятными извинениями перебаламутить всё, нарушая тем самым устои, и всё равно уйти ни с чем.      Это троякость свободной воли, но это ввиду одновременности и одинаковости; одинаковость по сути в такой степени, что не остается места для воли, ни свободной, ни несвободной. Приоткрыв глаза и бросив полный скрытого разочарования взгляд через плечо, где объектом его иссякающего внимания стала сидящая за холстом, ушедшая в себя и чем-то невыразимо довольная тёмноволосая ученица Осо Гакуэн, Макищима был как никогда уверен в убийственной и неоспоримой точности сего изречения. «Даже самая бесконечная цепь остаётся оковой, даже самая просторная клетка имеет границы, даже самое искреннее и обоснованное желание — яркое и на первый взгляд неординарное волеизъявление — может быть одето в роскошный наряд свободного решения, но под ним неуклюже скрывать лишь убогость отсутствия оного».      Мелодично сердитый шум захватившего себе целый день дождя дополнился резкими, гулкими нотами оскорблённо ахнувшего гордого грома, возмущённо и почти обиженно сотрясая невозмутимый и глухой к его ругательствам мир. Милостиво отвернувшись к своему немому собеседнику, разделившему с ним терпкий вкус разочарования в человеческих созданиях, Щого едва заметно усмехнулся — усмешка обманчиво смягчила тонкие черты лица, лениво пряча опасность под маской снисходительности в медовом взоре, не терявшем цепкости. Словно гигантское полотно, кропотливо расшитое вручную талантливыми мастерицами, жизнь была пронизана тончайшими и в то же время крепкими нитями самоиронии, воплощавшейся в бесконечной цикличности повторений и в видимых лишь только самым внимательным ученикам параллелях. Время же, к коему Макищима мог подобрать синоним из скользкого и бессмысленного по своей сути слова «судьба», напоминало собой необозримую холодную спираль, кольца которой, не смыкаясь, неустанно и с твёрдым убеждением воспроизводили друг друга раз за разом. Возможно, именно поэтому златоглазому ценителю прекрасного нравилась неуловимая игра жизненных перипетий. Нравились её лукавые и нагие перед проницательным доминирующим взором правила, способные виртуозно как запутать несведущих или азартных игроков, так и даже удивить великодушно позволивших увлечь себя игроков умеренно любопытных, подогревая подобным коварством не умирающий к ней интерес. «Чудны метафоры и аллегории, наполняющие книгу жизни, — блуждавшая на устах молодого человека лёгкая усмешка исчезла, вновь уступая главенствование тающему в янтаре его очей разочарованию, смешавшемуся с непримиримой скукой. — То, о чём когда-то подумал один, придёт в голову и другому, и оба сочтут свою мысль оригинальной и выдающейся. Описанный кем-то в далёком прошлом гротеск рано или поздно вопреки всему найдёт свою земную форму, паразитируя на ней и являя миру свои самые яркие и точно характеризующие качества, когда-то показавшиеся людям ненатуральными, непонятными и глупо преувеличенными. Но даже в таком очевидном проявлении они вряд ли смогут узреть истину, сопоставить факты и провести необходимые параллели, чтобы взглянуть сквозь историю». Отстранённый и режущий взгляд мужчины всего лишь медлительно и задумчиво скользил по доступным для обзора территории учебного заведения и каменно-неприветливым стенам её зданий. Макищима видел в каждой непримечательной и обыденной детали нечто большее: то, что он на самом деле видел, было ни чем иным, как неоспоримым доказательством сей мысли.      Осо Гакуэн — престижная женская академия, воспетая жёсткими рейтингами топовых школ, чтившая старые устои и следовавшая незыблемым собственным традициям — представляла из себя не более чем стилизованный под английские университеты прошлых веков исправительный монастырь, взращивающий идеальных леди и лелеющий их под сводом нерушимой и строжайшей дисциплины. «Их принцип заложен даже в названии: сложно представить себе что-то более безупречное для обычного японца, нежели замороженный, а значит, вечно прекрасный цветок сакуры», — игра слов забавляла Щого: запёкшийся несколько веков назад в фундаменте идеологии Осо сарказм по-прежнему не давал забыть о себе всякому рационально, нестандартно и ассоциативно мыслящему уму, выпячивая не самую лучшую сторону политики школы. «Колония для осуждённых быть совершенными в самом извращённом понимании сего слова», — сухая констатация очевидного для Макищимы факта.      Ни капли сочувствия или жалости не показалось на поверхности даже самых глубинных комнат сознания серебряновласого судьи человечества: о них не могло быть и речи. Подобные чувства никогда не посмели бы тронуть струны не предназначенной для их лживых и ослабляющих мелодий и безразлично отторгающей оную бесполезность души временного преподавателя искусств этой академии. Не имеет значение то, что обесценилось по собственному желанию и не противится этому, слепо называя пагубное для саморазвития заблужденье благом и искренне следуя за его манящим шепотком. Любопытствующего искателя неогранённого алмаза среди слившихся в единый поток людей не волновали однообразные представители сего вялого, застоявшегося течения: они были не более чем сырьём, серым и целым неудачным шаблоном, годившимся на использование в каких угодно придирчивому исследователю целях. Их было достаточно, даже слишком много: потеря даже самой крупной части подлежала немедленному восстановлению при помощи других таких же точно по наполнению частей. Принципиальные для стада безвольность и безропотность всегда верно служат ему защитой и делают из него практически идеальный неисчерпаемый источник для экспериментов тех, кто стоит на немного более высокой ступени развития и способен помыкать сим стадом при помощи кнута. «И заинтересован в этом как по причине собственной нужды в оном действии, так и по причине бессознательного ощущения родства со своими подопечными…» — слабая ироничная, насмешливая улыбка коснулась губ мужчины, не смея посягать на право потревожить золотистый скучающий взор.      Орё Рикако — случайно сверкнувший в безвкусной каше бижутерии из безупречных студенток фианит, самонадеянно возомнивший себя бриллиантом и безрассудно забывший о своей искусственной природе и о том, как легко подлинному ювелиру распознать ложный блеск синтетической имитации изысканной и благородной драгоценности. Оскорблённая и обиженная пренебрежением и забвением общества по отношению к творчеству своего отца талантливая и умная девушка вознамерилась вернуть былую славу и восхищение покинувшим сердца и память людей работам Орё Роичи, всколыхнуть неблагодарные, лицемерные и хилые души тем, что ещё недавно столь будоражило их. Теперь, когда полностью сложившаяся мозаика мотивов подопытной заполучила последние фрагменты после слишком честного и беззаботного ответа оной, Макищима Щого абсолютно не сомневался в собственно составленной картине произошедшего. Первоначальная, умело скрытая обманчивым сиянием очевидность подтверждалась тем, с какой простой уверенностью она скалькировала уже примелькавшиеся мужчине истории. Рикако не являлась создателем, не изобретала своё, не пыталась превзойти нашумевшего одно время родителя и наконец-то проявить себя, действуя по разумному эгоистичному желанию. Она оказалась лишь бледной тенью своего отца, отчаянно и безуспешно старавшейся сохранить то, что он успел привнести в прогнивший мир, и доказать несостоявшейся публике неправоту её, публики, неоправданного и необоснованного приговора ему и его работам.      ««В поселении осуждённых» Франца Кафки был некий офицер, страстно приверженный делу своего умершего коменданта и с твёрдой убеждённостью отстаивавший его честь перед теми, кто порочил имя начальника и посягал хотя бы мыслью на уничтожение его феноменального, по мнению сего офицера, изобретения — аппарата для изощрённой и автоматизированной казни… — играючи легко провёл параллель истосковавшийся по действительно интересным вещам Щого, прикрывая глаза, дабы насладиться обрамлённой уютной тишиной класса искусств причудливой классической музыкой звенящего погодными эмоциями ливня. — Офицер принял непосредственное участие в сотворении такой сложной и продуманной машины, аналога коей найти было бы невозможно, но истинным создателем был не кто иной как старый комендант, отработавший каждую деталь и перемеривший немалое множество ролей и профессий в процессе. После его смерти остались лишь обветшавшие устои поселения, слишком чувствительный к использованию и посему часто выходивший из строя аппарат и бесценные чертежи, которые офицер с преданностью настоящего солдата носил у сердца и не доверял никому, — когда-то прочитанная книга вновь с робким трепетом обнажала перед пепельноволосым благодарным читателем свои белоснежные страницы, занимая его воображение, и гордо сбрасывала перед жадным взором золотистых глаз последние одежды, сохранявшие доселе смысл от покушений недостойных лицезреть суть. — Страх офицера, что прекрасная и уникальная машина окончательно выйдет из строя и канет в лету как нечто ненужное, был столь велик, что затмевал собой разум и всякую логику, а желание спасти ставший смыслом его жизни аппарат пересиливало любые рамки допустимых средств, вплоть до самоунижения…»      Распустившаяся пышным цветком ассоциативная связь не требовала к себе особо бережного и восторженного обращения: как раскрывшийся на мутной болотной воде лотос спокойно и умиротворённо подставляет белоснежные лепестки солнцу, так и мысль была чиста, красива и понятна в своей естественности. Заполучившая роль офицера, погибшего в собственном автоматизированном детище, Рикако ничем по своей сути не отличалась от него. Её действия были также продиктованы неосознанным и не имеющим никакого значения для Щого — представлявшего в этой неожиданно материализовавшейся новелле не кого иного как исследующего мир путешественника, второго главного героя сего произведения — желанием сохранить жалкие крохи умершей вместе с отцом — старым комендантом — реальности, подёрнувшейся дымкой забытья. Её главное богатство составляли оставшиеся картины, написанные её по-настоящему неординарно видящим мир родителем, и их материальное воплощение в жизнь точно так же, как и чертежи начальника и их приведение в действие посредством аппарата для потерявшегося в сильной личности другого человека офицера. «И даже приговор Орё Рикако тоже, как и он, вынесла себе сама», — параллель услужливо завершила себя сама, связывая воедино ничего не подозревающую девушку и обречённого на гибель персонажа. Как и честный, прямолинейный путешественник у Кафки, Макищима считал необходимым вынести «осуждённой» приговор хотя бы перед самим исполнением оного, дабы, как истинный перфекционист, убедиться в полнейшем отсутствии ошибки. Однако на сей раз ему не нужны были особые слова: излюбленный Рикако Шекспир много веков назад вложил сентенцию для таких, как она, в многозначительные строки своего столь повлиявшего на девушку произведения. «И точно также, как и офицер, она не поймёт до конца, в чём провинилась, будет оспаривать в душе решение и даже перед смертью не получит желанного «просветления» и от своего кровожадного детища».      Уставший от созерцания природного недовольства и расшалившейся всласть непогоды Щого окончательно отвернулся от серого зарешечённого окна, бросая последний непродолжительный взгляд, полный безжалостного разочарования, на объект своих мыслей, и расслабил доселе скрещённые на груди руки, собираясь уходить. Не догадывавшаяся о размышлениях своего опасного учителя, поставившего на ней нерушимый никакими компромиссами крест, Рикако мечтательно и медленно водила кисточкой по холсту, зачем-то перерисовывая картины отца с собственных призванных воплощать их пластинированных творений. На щеках робким рассветом пробивался нежный юный румянец, вызванный достаточно явными раздумьями девушки, на губах сквозила загадочная и довольная улыбка. Увлечённая в мир своих фантазий она даже не заметила, как без единого слова прощания пепельновласый молодой мужчина в невероятно красившем его и больше придававшем ему аристократичного облика светлом костюме равнодушно покинул чеканным и размеренным тихим шагом класс, практически неслышно задвигая за собой щоджи и оставляя её наедине с собой.      Нынешняя Япония — достопочтенная и относительно всё ещё молодая страна-гений, прославившаяся ещё в прошлые века своей уникальной культурой и не стандартизированным мышлением населения, выживавшая в годы самых тяжёлых кризисов благодаря крепкой воле и стальному стержню своего народа и его правителей — напоминала Макищиме всё то же поселение осуждённых из романа Кафки. Уверенно и грациозно шествуя по пустующему и минималистично украшенному коридору, он посредством развлекающих скучающий разум рассуждений проводил всё новые и новые линии аналогий, забавляясь их простотой и одновременной изящностью. Подчинённые прочно внедрённым и непоколебимым устоям, пронзившим ядовитым током каждую ниточку этой жизни, люди были обречены на то, чтобы составить своей серой и скучной массой приготовленную для них укутывающую паутину до страшного настоящей утопии идеального государства. «Они обречены взращиваться как генно-модифицированные, безопасные и по всем параметрам искусственно совершенные, но безвкусные и полностью синтезированные по заданным параметрам овощи, отвечающие всем требованиям строгой государственной стандартизации Сибил. Обречены воспитываться, как ручные и покладистые, милые и нетрудные домашние животные, легко поддающиеся дрессировке и знающие своё место. Холёный и правильно симметричный внешний вид фруктов и лоснящиеся роскошью шкурки питомцев при полном отсутствии вкуса у первых и характера у вторых есть великая гордость феноменальной системы «справедливости и правосудия», — аккуратно и неспешно спускаясь по широкой лестнице и держа путь в учительскую, Щого походил на великодушно сошедшего со страниц нематериально написанной Вселенной книги инспектора, призванного на грешную землю проверить результат трудов времени и истории, как никем не опороченного и главного в области знания человеческих помыслов эксперта. — Важная и интересная ирония заключается в том, что тем, кому достаётся участь элиминированных или же изолированных от сообщества, действительно в угоду скорости не дают услышать приговор им Сибил». В силу того, что подопечные Сибил никогда не знали оснований для своей провинности перед жёсткой и холодной компьютеризованной системой и могли лишь предполагать причины собственной неожиданной неугодности, спорить с подобным суждением не представлялось возможным. Точный приговор не могли воссоздать даже цифры и оттенки, посему он оставался ведом лишь без промедления вычёркивавшей человека из социума системе, не считавшей нужным тратить время на оглашение и разбирательства в пользу быстроты «социальной уборки», как и всё тот же свято веривший в правильность своего судейства и убеждённый в просвещённости аппарата для казни безымянный офицер.      Лишь слегка и небрежно касавшаяся перил при спуске белоснежная ухоженная рука молодого человека прощаясь скользнула по ним тонкими аристократичными пальцами, а длинные пряди жемчужных волос покорно рассекли воздух, инертно следуя за владельцем и поддаваясь на его резкое движение вперёд. «Что ж, есть кое-что ещё», — память никогда не подводила мужчину, а разум всегда находил затерянные за настойчивыми и назойливыми вьюнками занимательные детали, придававшие смысл всей композиции. Провозглашённую совершенной машиной для правосудия систему — пусть даже компоненты её пока оставались для пытливого и любознательного Щого временной тайной — создавали именно люди, а значит, роптать им стоило не на своё исправно действующее детище, а на самих себя. Впрочем, доколе человечество не отвыкнет перекладывать вину за свои прегрешения на что-либо или кого-либо постороннего, к делу не относящегося, не перестанет искать «козла отпущения» и не остановится передохнуть, дабы оглядеться вокруг и переосмыслить собственные действия и свершения, научившись видеть цикличность поступков, им ни за что не прервать порочный круг своих ошибок. Есть цель, но нет пути; то, что мы называли путем, — это промедление. У каждого человека есть мотив, прокладывающий ему к нему дорогу, но только некоторые в силах осознать, что на самом-то деле увеличивающиеся в количестве пройденные километры принадлежат исключительно дисплею на беговой дорожке, не сдвинувшейся с места ни на йоту и даже не спроектированной для того, чтобы перемещаться. «Однако у самого человечества, как у любого другого биологического вида, нет своей цели, оно пришло из ничего и пробирается туда же, в пустоту, и там же сгинет», — войдя в просторную оборудованную всем необходимым, практически пустующую комнату для преподавателей Осо Гакуэн, мужчина спокойно прошёл к свободному месту, на ходу вынимая из кармана телефон и гарнитуру.      Макищима с удобством, какое позволял ему не самый приветливый представитель школьной мебели, устроился на офисном кресле, не спеша откидываться на его жёсткую спинку. Но даже эта мелочь — поразительно не подходящая к Щого обстановка — не владела недостижимой магией уравнения выделявшегося сребряновласого учителя искусств с остальными присутствующими здесь его коллегами. Наоборот, контраст вырывался на передний план и стремился к полному доминированию. Ученически и идеально выпрямленная спина не демонстрировала и каплю напряжения из-за данного положения в противовес привыкшим вечно сутулиться всем, а в простой и комфортной позе превалировала нарочитая расслабленность, будто он опустился в достойное его дорогое и шикарное кресло. Элегантный светлый старомодный и лишённый стягивающего движения пиджака костюм невообразимым образом неуловимо подчёркивал неповторимую и благородную особенность своего экстраординарного носителя, делая его похожим на своенравно заплутавшего во времени аристократа. Спокойная, обманчиво умиротворяющая аура безошибочно располагала к её владельцу всякого, опутывая умышленно вежливыми и ласковыми крепкими нитями харизмы, и не оставляла никому ни малейшего шанса избежать мягкого, но неминуемо подчиняющегося влияния. Уверенная безмятежность и при том превосходная сосредоточенность завершали прекрасную картину и действовали одурманивающе завлекательно. Никуда не торопясь и не придавая ни доли значения собственному воздействию на окружающих, златоглазый чародей подключил гарнитуру и подсоединился к нужному ему каналу.      Люди не вызывали у поклонника серьёзных литературных жанров никаких лишних эмоций. Для того, чтобы хотя бы дерзко посягнуть на подобное, им бы пришлось покинуть насиженные тёплые местечки и как минимум раз с риском для жизни сорвать невидимые нити, превращающие их в безвольных марионеток, чем молодой человек никогда не гнушался воспользоваться ради собственной выгоды. Нынешние поколения были лишены, казалось бы, даже зачатков заложенного природой в каждом живом существе волеизъявления. Они стали ослабленными человеческими растениями, и уже ни один из них не был способен упрямо и с вызовом любой системе и правилам пробиться сквозь тяжеленный асфальт к солнечному свету, дабы стать изумительным и трогательным исключением. Начитанного мужчину сложно было удивить подобной безмятежностью и амёбной мягкотелостью людского табуна: во все века абстрагировавшиеся от реальности гении и таланты философской мысли стенали о необходимости сосуществовать с низшими по разуму, но парадоксально высшими по статусу. Единственное, что могло действительно вызвать у Макищимы эфемерную досаду, — это факт того, что в его веке индивидуумов, обладавших возможностью смотреть дальше и выше навязанных обществом шаблонов, не встречалось, словно мир отказался производить «качественный товар», перейдя на не затратное и по-простому пустое штампование.      Кто отрекается от мира, должен любить всех людей, ибо он отрекается и от их мира. Тем самым он начинает догадываться об истинной человеческой сути, которую нельзя не любить, если предположить, что ты ей соответствуешь. Назидательный афоризм Кафки, неосторожно перебаламутивший мысли, не произвёл на Щого должного впечатления, вызвав лишь лёгкую, скучающую усмешку. Опершись локтем на стол и небрежно подперев ладонью голову, отчего шёлковые платиновые пряди будто случайно оплели красивые и утончённые пальцы их господина, он с интересом наблюдал за транслировавшимся прямо из комнаты охраны на его телефон занятным видео — разумеется, по всей Осо Гакуэн были установлены скрытые прослушивающие устройства и камеры персонально для его удобства. «Нельзя любить истинную человеческую натуру, но вполне можно ею с изумлением восхититься, как диковинным экспонатом на выставке современного искусства. Ни соответствие, ни догадка о ней не могут разжечь любви в любом человеческом сердце так же, как кожная болезнь не может породить ничего, кроме отвращения и ужаса к собственной внешности или же извращённого интереса врача», — раздававшийся в небольшой гарнитуре разговор сотрудников Бюро Общественной Безопасности привлёк не сулящее ничего хорошего беседующим внимание Макищимы. Преследовавшее молодого человека по пятам вездесущее и проницательное разочарование, до сих пор утяжелявшее взгляд и придававшее ему скрытой, невыразимой угрозы, жадно обернулось любопытством.      Венцы творенья божия никогда не затягивали в сети своей жизни, отвечающей только требованиям псевдофилософии, такую крупную добычу, как Щого, и не имели фактически и крохотного шанса изобразить из себя занятную историю, кою можно было бы использовать хотя бы для дешёвых романов. Они представляли из себя скучную и давно изученную тему для златоглазого мужчины, подвергавшуюся исследованиям лишь из абсолютно научного и дотошного интереса. Макищима хотел знать, осталось ли в людях то, ради чего человечество развивалось тысячи лет, то, что способно выделить из толпы исчезнувших индивидуалистов: свободная воля, свободное и осознанно твёрдое решение, свободное желание, умение отделять одно от другого, ясно и чётко понимать себя и мотивы своих поступков и дорожить истинно важным, вышедшим за рамки поглотивших души инстинктов. Ему не было никакого дела до демонстрации жителям Токё, оказавшегося тайными владениями пепельного блондина, их реальных сил и настоящей ценности. Он не хотел ничего пробуждать в инертных созданиях: даже самый упорный ливень не сможет пробудить умершие в земле семена растений или оживить их загубленные, затоптанные ростки. Он не хотел ничего показывать людям — он хотел, чтобы они показали ему. Показали, чего стоят и достойны ли как минимум крох уважения, и доказали, что он, возможно, недооценивает их и что они способны на большее, продемонстрировав тем самым утверждаемую ими же возвышенность человечества над другими видами. «Но они не могут. Призраки не научены жить в материальном, а люди по собственной глупости и дремучести не обладают знанием, как распорядиться духовным».      Обветшалые, заплесневевшие стереотипы управляли каждой не успевшей вовремя избежать их пагубного влияния душой. Работавшие через раз или не работавшие вовсе приметы не лишались слепого и безграничного доверия: они всецело захватили власть над разумом и прочно укрепились даже на бессознательном уровне, никто не избежал их вязкой и убаюкивающей ловушки. Люди свято и твёрдо были убеждены, что человек в состоянии измениться в ту или иную сторону под давлением выходящих из ряда вон обстоятельств. Они без предубеждения искренне верили, что показавший свою истинную натуру хороший знакомый обернулся таким чужим и непонятным в мгновение ока по некой сказавшейся на нём причине и что это действие обратимо. Им невдомёк жёсткая и пугающая их правда: человек сразу рождается определённым, а нападающие коршунами на него события призваны только выцепить его настоящее «я», не сгибаемое ничем. Как сдавленная пружинка, чем сильнее сжимаешь которую, тем больнее она выскальзывает из-под пальца, оставляет яркий кровавый след, так и ясность первоначального характера не нуждается в подтверждениях. Только и при неосторожном самом лёгком напоре нынешние люди порвутся, как дешёвая и неприятная на ощупь бумага, а не с дерзким и упрямым вызовом оттолкнут экспериментировавшего нападающего, удовлетворявшего мимолётное любопытство. Бурно пережитые события человек отмечает намеренными и символизирующими нечто неопределённое для них переменами во внешности вместо перемены своего качества, вероятно, на бессознательном уровне понимая собственную ничтожность и невозможность для такой глобальной перемены, будучи не в силах проявить себя иначе. «Смятая в ком, разорванная в клочья или же сложенная благодаря искусству оригами в красивый и правильный журавлик всё та же бумага не изменит своего цвета и материала, ибо единственное, во что она способна когда-либо превратиться, — это пепел. Пустые листы, не умеющие воспользоваться своими данными и грамотно распорядиться ими, не пригодны для работы, а если один из них попытается выйти из-под груза стопки, за ним последуют остальные. Ведь одиноко покоящийся на волнах жизни даже самый неуклюжий кораблик привлекает к себе пристальное внимание больше, нежели точно так же покачивающиеся лепестки страниц, ибо он затонет много позже их».      Социальные штампы, писаные и неписаные нормы поведения и общепринятые стандарты реакций говорили сами за себя: лицемерие глубоко пустило корни в душе человечества, уютно прижилось в нём, паразитируя на самом ценном и важном, и за долгие годы успело усыпить бдительность, присвоив дюжину оправданий своего существования и создав эфемерные причины собственной необходимости людям. Её жёсткие, крепкие, неразрываемые без помощи острейшего лезвия реальности лианы сжали сердца в той беспощадной манере, в какой удав скручивает жертву, лишая её шанса на хотя бы унизительное сопротивление. Запутавшийся в назойливом растении порока человек привык к подобной компании и условиям, научившись использовать гибкие ветви ради сомнительной выгоды и забыв о комфорте свободы от давящих на тело безмолвных живых цепей. Эволюционировав в качестве самого живучего морального паразита, лицемерие скрыто и неосознанно превозносилось и аккуратно вписывалось в культуру нации и конкретно взятого индивида, в чём-то становясь её неотъемлемой и уникальной, всецело характеризующей особенностью.      «Ложь заполняет душу человека так же, как вода — тело утопленника-самоубийцы, что в сущности одинаково, ибо в первом случае означает смерть духовную, а во втором — физическую», — хитро завуалированная в цепляющих строках идея уже другой краткой повести Кафки, не покидавшего мысли Щого и негативно относившегося к оной проблеме, точно и ярко определила рамки спрятавшейся от людского взора закономерности. Любимый человечеством ингредиент стойкого счастья, несносно требующего в жертвы иллюзию за иллюзией, на проверку был не чем иным, как ложью. Она незримо стала восхитительно виртуозной мошенницей, искусно врачуя на пару с хладнокровным и деловитым самообманом приболевших реальностью людей, вскармливая наивных пациентов с ложечки сладкими эликсирами забвения, волшебными отварами облегчения и жевательными таблетками самовнушения — немаловажный перечень необходимых отравившемуся явью вспомогательных лекарств. Опаивая подопечных своеобразным снотворным, ложь злорадно и мстительно взывала к неминуемым разрушительным побочным эффектам своего метода лечения, оборачиваясь отравой куда более низкого качества, чем обнажённая и горделиво демонстрирующая себя во всей непривлекательной красе действительность. В силу непревзойдённого мастерства убеждения людям оставалось лишь претерпевать последствия, иногда наивно не подозревавшим источник бед.      Они не верили друг другу, ревновали любимых и подвергали сомнениям каждую мелочь на уровне бессознательного и при этом страстно желали надёжности, верности и уверенности в партнёре. Они теряли близких, в процессе оплакивания внушая себе, что в случае простого расставания так всем будет лучше или что в случае смерти усопший отправлялся в «лучший из миров», и вскоре забывали об утрате, находя новых друзей и возлюбленных, заменяя одни воспоминания другими, порой не замечая, что спираль времени продолжила своё грузное вращение и предложила им то же самое, ибо другого она подарить не в силах. И хотя их несбыточными и заветными мечтами по-прежнему были драгоценные связи, при замене одного её звена на другое такое же они жестоко уравнивали и обесценивали уже то, что имели. Они считали, что у каждого из них существует некое предназначение и отказывались верить в совпадения, при том безостановочно ропща на не угодившую завышенным требованиям «судьбу». Они рождались, жили и умирали в одиночестве, больше всего на свете боясь этого умиротворённо тоскливого, но ласкового и самого искренне любящего животного, но именно в его не точенных когтях им суждено было оказываться вновь и вновь, пока их любимым врачевателем являлись ложь, самообман и лицемерие и пока эскапизм умело управлял вожжами колесницы их эгоизма. «В жилах диких зверей — низших созданий по мнению людей в сравнении с гениальной человеческой расой — течёт больше тепла и почтения в отношении собратьев, чем в сердце честного альтруиста», — золотистая карамель полыхнула ледяным пламенем презрения и откровенного непонимания, но и оно не успело взволновать душу нашедшего новое развлечение скучавшего Макищимы. Все, в том числе и ложь, служит истине. Тени не гасят солнца. Без игры теней невозможно было бы доказать существования и солнца: монета о двух сторонах издевательски кружилась на ребре, опасно покачиваясь и капризно пытаясь решить, какая из её плоскостей окончательно соблаговолит решительно явить себя свету.      Перенаправив хандрившее сегодня внимание на звучавший в наушнике разговор двух сотрудников Коанкёку относительно нынешней подопытной снежноволосого и испытуемом им три года назад, Щого не сдержал заинтригованную усмешку, завладевшую на секунду его устами, и увеличил пальцами изображение на экране телефона. Порядком приевшееся чувство разочарования уступило место очнувшемуся лёгкому интересу. Возможно, оплошавший день обещал вымолить прощение у не терпящего ошибок молодого человека, подхалимски аки хитрый продавец доставляя привередливому покровителю занимательный дар взамен испорченного.      — Щибата-сэнсэ, — дыша доброжелательностью и невинным любопытством, не удержалась подойти коллега к месту Макищимы, тут же отложившего вниз экраном смартфон. — Это музыку вы слушаете?.. Или же учебный материал?      Со всей учтивостью и очаровательно приветливой улыбкой обернувшийся к ней мужчина не преминул сразу ответить, ставя отвлёкшую его пожилую преподавательницу в тупик:      — И то, и другое.      Едва изумлённая неясной ей формулировкой женщина успела переспросить, как покровы царствующей в учительской тишины оказались кощунственным образом сорваны возгласом прибежавшего бледного молодого охранника:      — Господа преподаватели, прошу прощения! Беда! На территории школы обнаружены тела учениц!..      Поставленный по всем законам жанра спектакль был разыгран как по нотам: среагировавшие на постановку преподаватели и сотрудники должным и просчитанным по минутам образом лишний раз подтвердили и без того подкреплённые сводом доказательств мысли Макищимы, надменно окинувшего спины убегающих учителей холодным взглядом и оставшегося в одиночестве в пустом зале. Не считая нужным торопиться, прекрасно осведомлённый об отведённом ему времени мужчина вставил в консоль служебного пользования карту с утилитой для крэкинга, написанной Че Гу Соном, и властным взмахом опустил руки на панель клавиатуры: вторжение на сервер системы охраны чутко откликнулось на приказ наступать.      Предоставленного самому себе Щого одолела чистая, спокойная улыбка, коей милостиво позволили ввиду отсутствия свидетелей обнять потревоженные досадой черты классически правильного лица и услужливо освежить потемневший взор новой эмоцией. Теперь его обманчиво податливыми мыслями правила другая ассоциация, порождённая социальным статусом возможной жертвы безжалостного исследователя и изображённая как нельзя более точно в ещё одной повести любимого автора молодого человека. «Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, Грегор Замза обнаружил, что он у себя в постели превратился в страшное насекомое…» — монитор преданно и с долей высокомерия отражал на экране целеустремлённый и знающий себя взгляд Макищимы, смаковавшего подробности очередной аналогии, перескочившей из книги в жизнь.      Приключившиеся метаморфозы с главным героем книги — о причинах которых приходилось лишь догадываться и строить карточные замки предположений — полностью и в жёсткой, категоричной манере характеризовали все наихудшие пороки общества, подтверждали абсолютное несовершенство и убогость социума в противовес прославлявшемуся «врождённому» благородству человеческой души. Пугающее и противоестественное превращение человека в мерзкого гигантского таракана демонстрировало на гротескном примере ярко показательное отношение людей к тем, кто посмел отличиться от них. Кем бы ни стали отщепенцы, в глазах человечества они всегда будут выглядеть непонятными, устрашающими, аномальными и гадкими существами. Однако же на деле они сами являлись создателями собственных кошмарных воплощений, необдуманно и малодушно превращая собратьев по разуму в неизведанных чудовищ.      Признававшая лишь поначалу своего сына и брата семья Грегора Замзы в глубине души отказалась от него в тот же момент, как узрели его новый облик, не желая признавать унизительный для самого понятия «человек» факт столь кардинальной метаморфозы. С трудом мирившиеся с постигшим в первую очередь их, но не близкого, несчастьем родственники бедняги только ради приличия старались убедить себя в необходимости исполнения долга перед тем, кто жил ради них и делал всё ради их блага, поплатившись печальным концом. И постепенно из-за всё более ухудшавшегося отношения, сползавшего к равнодушному и брезгливому, семьи обратившийся неприятным насекомым главный герой по-настоящему начал становиться тем, кем его видели в реальном свете, озлобляясь из-за коробившего отчаяния и непонимания, чем он заслужил столь неблагодарное и оскорбительное обращение. Напрасно обиженный и раненый он погиб тихой, смирной и покорной смертью в пыли и грязи — его физическими и духовными убийцами стали его же оставшиеся в глазах общества благодетельными родственники.      «Латентные преступники по определению Сибил считаются не кем иным, как требующими зачистки вредителями. Стоит им отомкнуться от стройного марша своего стада, как стадо беспощадно сдвигает ряды и не даёт право возвращения, равнодушно оставляя на гибель», — потенциально опасные для спокойного и счастливого общества люди интересовали Щого гораздо больше их мирных и скучных собратьев. Латентные — приговор и в то же время яркое доказательство собственного бессилия системы — по своей сути являлись подобными мерзкими, преобразившимися насекомыми для трепетного и чувствительного, привыкшего к прекрасному человечества. И едва неминуемые метаморфозы с кем-либо имели место быть, как человек спешно изолировался — подобно запертому в своей комнате Грегору, дабы он избежал контакта со «здоровыми» — и отвергался брезгливым обществом. В игру с душами людей вступала их любимая спутница-ложь, успокаивавшая их чувство проклёвывавшейся вины и увещевавшая их разум о неотвратимости и полезности такого поступка — вычёркивания превратившегося из жизни сначала ментально, затем физически. На этом клетка для попавших в беду захлопывалась и ужималась в размерах, раболепски исчезая из жестокого мира вместе со своей ношей. «Однако же Энфорсеры… Удивительное явление: человек не истребляет в испуге рассадников болезней, а использует этих тараканов на благо системы, ликвидируя их при малейшей опасности нападения со стороны гадкого животного и уж тем более не воспринимая их более как себе равных». Такие латентные представляли для Макищимы неожиданно более изощрённый и глубокий интерес: они по собственной воле шли на поводке за господином, а на самом деле, как показал явный пример, могли сверкать ярче и сильней своих хозяев. «Что ж… Проверим».      Высосавшая будто пиявка всю нужную информацию с сервера охраны утилита оповестила об успешном завершении поставленной задачи, услужливо позволяя Щого покинуть учительскую и не смея отбирать более ни минуты драгоценного времени. Широко и свободно молодой человек прошёл к выходу из кабинета, не удосуживаясь даже оглянуться напоследок.      Узость сознания есть требование социальное. Для наблюдательного и талантливого ученика подобное изречение могло быть разве что обыденной очевидностью, простой аксиомой, не выпрашивающей особого внимания и доказательств в силу яркого ежедневного подтверждения в самых незначительных мелочах. Но для забредшего в дебри манящей философии сребряновласого исследователя загадочным венком вопросов расцветали совсем другие, жаждущие интереса к себе и срочного разрешения проблемы: «Что есть требование моральное? Чем является мотивация ментального? И, наконец, что оборачивается обязательным и беспрекословным условием для человека ради осознанного и взвешенного проявления решительной воли?..»      Знавший самый короткий путь с территории Осо Гакуэн и предусмотревший всё, что только можно было учесть и просчитать, Макищима остался незамеченным и незамедлительно оказался на улице, непроизвольно вдыхая влажный, по-зимнему прохладный воздух, с удовольствием наполняя им лёгкие. Уставший извергаться штормовым потоком ливень снизил активность и переключился на режим моросящего дождика словно ради того, чтобы ненароком не дать одинокому путешественнику вымокнуть до нитки. Слабые, сонливые капли с неслышным придыханием оросили молодого человека, моментально впитываясь в тонкий шёлк рубашки, заставляя оную стыдливо прилипнуть к коже. Уютный, освежающий и бодрящий холод великодушно преподнёс Щого своего рода облегчение и очищение, благодарно воспринятое златоглазым мужчиной. Уделив лишь пару мгновений остановке, Макищима стремительно направился по хорошо известной ему дороге, следуя собственному плану.      Пророчески звучавшие слова Кафки побеждённо таяли в сменивших направление мыслях пепельноволосого блондина. Тебе не надо выходить из дому. Оставайся за своим столом и слушай. Даже не слушай, только жди. Даже не жди, просто молчи и будь в одиночестве. Вселенная сама начнёт напрашиваться на разоблачение, она не может иначе, она будет упоённо корчиться перед тобой. Неоспоримая правда играла с завлекательными оттенками изречения, будто драгоценный камень скромно отбрасывал блики в ответ на мольбы света, но изобретательный ум Макищимы видел способ укротить и эту истину. Не было ничего предосудительного на время покидать привычное и комфортное место, если, как всякая неординарная дикая и непокорная женщина оскорбившись неявным игнорированием и безразличием со стороны своего снежновласого подопечного, Вселенная усмирит гордость ради услаждения скрытого желания повелевать душой равнодушного к ней и сама придёт соблазнять его тысячами тайн и загадок. И не было ничего предосудительного для удовлетворяющего любопытство во имя собственного эгоизма исследователя великодушно и милостиво откликнуться на её робкий безмолвный и, как ей кажется, весьма соблазнительный призыв, спровоцированный его магической и аморальной харизмой.      Пускай сама Вселенная в жарком смущении за свои недостатки пред ним, сидящим в алом, похожем на престол любимом кресле с противоречащими ей спокойствием и безэмоциональностью, и под его высокомерно хищным, подавляющим взором обнажает себя с наивным доверием. Пускай медленно и томно приоткрывает исполосованное мелкими шрамами, но по-прежнему достойное внимание тело и затем с подкупающими испугом и трепетом решительно избавляется от последних одежд, с горделивым блеском в очаровывающих всех, но не его, глазах с вызовом взирая на своего «избранного» с рвущимся в груди и плохо сдерживаемым страстным дыханием. Она на свой страх и риск нарушила его покой и сама пришла к нему, по собственной воле и желанию, твёрдо уверенная в принятом решении, несмотря на мечущиеся в её душе лёгкую панику и опасения, и не собирающаяся сворачивать с определённого пути, как бы ни было волнительно и что бы ни ждало её в результате. И именно поэтому он благосклонно и с уважением примет её преподношение, с удовольствием уделив внимание экстравагантной гостье и её нахально, бесправно посягающим на его приватность запросам. Лишь с толикой благодарности и прохладным любопытством он снисходительно и вежливо примет сей дар, как само собой разумеющееся и ему причитающееся, ощущая её нервный и судорожный вздох, стоит ему мягко и собственнически коснуться её. И присвоит без жалости и сочувствия все до её последнего вздоха и без того принадлежащие ему секреты, испив уникальное вино реальной истины и не опьянев, в отличии от поверженной жертвы, в отчаянии винящей себя, что доверилась привыкшему только побеждать и не знающему пощады. И затем, как ни в чём не бывало, он с уверенным и мягким спокойствием вновь вернётся в объятия уединения в своей комнате и опустится в услужливо принимающее его кресло, с удобством устраиваясь с обещающей стать новой забавой книгой и погружаясь в богатый и волнительный мир размышлений.

2014.05.04 — 2014.05.09

______________________________________________ Нэо-Тама-щи — «щи» подразумевает «город». Осо Гакуэн — Академия Осо,　桜霜学園 (ousou gakuen). Название академии Осо состоит из иероглифов «сакура» и «мороз/иней» (первый и второй соответственно), на этом основана вышеупомянутая ассоциация Щого. Коанкёку — 公安局 (kouankyoku), Public Safety Bureau, Бюро Общественной Безопасности. Токё — столица Японии (в самой верной транслитерации). Сэнсэ/сэнсэи — учитель, преподаватель (если вдруг у кого-то возникло недоумение при виде непривычно правильно написанного слова).