Кэтлин

Дверь бара скрипнула и впустила меня внутрь. Полумрак, пустой танцпол, бармен протирал и так блестящие ручки пивных кранов. В Бэлфасте нынче неспокойно – в Бэлфасте вечером старались не покидать своих домов. Только в углу какой-то старик искал смысл жизни на дне пинты “Guinness”. Играла тихая музыка. – Не окупаешься? – я сел у стойки, ожидая собственный бокал с темным пенным напитком. – Есть такое, – бармен грустно улыбнулся. – Сам же понимаешь, райончик. – О да... – несколько дней назад я тоже едва не пошел на свидание с Господом Богом из-за ребят в балаклавах. – А с ним чего? – Сын ушел в бригаду. Я подсел к старику и завел с ним разговор: о том, о сем, о ценах и хёрлинге, о людях через границу и людях на соседней улице... О его сыне. – Говорит, увидел девушку, гордую как королева. Позвала за собой, сказала – будем сражаться за свободу, – старик печально улыбнулся. – Когда-то мы все были такими. Помню я одну – никогда больше не забуду. У нее был легкий шаг, легче дуновения ветра, и она любила розы. Косы – как красное золото, а глаза - зеленей весенней травы. Она выходила к нам, ждущим приказа остановить еще одну колонну черно-пегих, и приносила душистых яблок, завернутых в ее красные юбки... Мы даже не знали, где она живет, – в выцветших глазах старика застыла мечтательность. Мне казалось, что я даже знал девушку, о которой он говорил. Правда, конечно, откуда, но... я встречал одну такую на улицах – в пыли и порохе Бэлфаста. Это только на первый взгляд казалось, что под ее стопами расцветают розы, а солнце продиралось сквозь вечные ирландские тучи над ее головой. По ее стопам шагала война. У нее через плечо была переброшена тяжелая винтовка, а лицо скрыла балаклава. За поясом у нее пара гранат, а патроны она завернула в новое платье. Ее улыбка - жесткая, как наждак. Ее глаза может и били когда-то зеленью под стать яркости красного золота, но стали холодны, будто болото, и косы давно срезаны – с ними долго и неудобно управляться. Она сменила алые юбки на жесткую кожу, а золотую фибулу бросила в грязь ради металлической лилии на черном берете. Я знал – она видела не моря, а океаны крови. Она своими рукавами закопала в землю своих сыновей – помнил ли старик Рыжего Хью, графа Тирконнена? А помнил Вольфа Тона и Уксусный холм, паряший в небе над Эннискорфи? Или романтиков и мальчишек, бросивших вызов Короне на Пасху шестнадцатого года? Я помнил - все они зарыты в земле, все они умерли за нее. – Мы единожды спросили ее имя - она ответила... – только в эту паузу, сделанную стариком, я понял, что, задумавшись, упустил часть его рассказа. - Кэтлин. Я ничего не ответил, я промолчал о ней – я звал ее другим именем. Я вскоре вышел из бара под мелкий дождь и неожиданную тишину Бэлфаста. Завтра я обещал быть в Дерри. Я знал – снова скоро взорвется граната или прозвучит выстрел. Я знал – я найду ее там, девчонку с глазами-болотами и платьем в порохе и пыли. Я никогда не окликал ее по имени. Я так и не смог вспомнить, что именно тогда произошло. Мы собирались пройти по городу, но остановились у баррикады, возведенной бриттами. Точнее, конечно, нас тогда остановили – водометами, газом, от которого глаза наполнялись слезами, и резиновыми пулями. Возможно, у кого-то из нас и было оружие, но я не знал об этом. Но за нашими спинами шла она - вот это я точно знал. В моей памяти остались дым и страшный шум – выстрелы, смешавшиеся с криками боли и помощи. Бриттская колонна – солдаты с автоматами наперевес, стреляющие по людям – и яркое синее небо над ними и над Дерри. Я помню, как упал мальчик передо мной – увидев автоматы, он бросился бежать. Звук настощей пули ни с чем не спутаешь – из его груди толчками исходила кровь, пока он падал на асфальт, прямо в лужу. Рядом с ним громко закричала девушка – на ее светлом платье расползалось алое пятно. Мы бросились бежать – я помню ужас в глазах парня, когда пуля прошила его шею и вышла под подбородком. Мгновение он стоял на ногах, с этой страшной кровавой дырой сквозь артерию, и будто осознавал, что произошло. Я помню, как пытались ползти люди с перебитыми ногами – из окровавленной плоти торчали кости. Я помню, как расстреляли мужчину, бросившегося на помощь раненому с белым платком в руке – прямо сквозь платок, в грудь, и белое тут же стало алым. Как падали люди, убитые пулей в спину – сперва кажется, что человек просто остановился, но... он падает не вперед – навстречу, и на спине расползается пятно. Кровь, трупы. Мальчишки и девчонки, мужчины и женщины. Священник, пытавшийся закрыть собой раненого – оба мертвы, я попытался найти пульс... Первая боль – как резкий укус комара в самый нерв, между лопаток. Потом она уже расправила лапки, как паучок, и обволакивала позвонки, протискиваясь сквозь кости и кожу. Яркое тепло крови, медленно текущей по ложбинке вдоль позвоночника. Я упал на колени и завалился на бок. Она шла по улице прямо под пули – и не останавливалась. Не скрывала лица – из-под черного берета с белой лилией на кокарде выбились пряди цвета красного золота. Она встала коленями в грязь рядом со мной – невыразимо прекрасная. Я никогда не видел ни одной другой такой – и я вспомнил слова старика. Ее глаза – зеленей весенней травы, ее кожа белее снега, а за ее улыбку можно убить. И она улыбнулась мне – как улыбается мать, чтобы унять слезы своего ребенка. Ее поцелуй – холодней родниковой воды и нежней шелка. Целомудренный и материнский поцелуй в середину лба. Я закрыл глаза. Я слышал шорох ткани, которой она укрыла меня. Я знал, каких эта ткань цветов. Она и меня похоронила... Эриу.