Правильно ли?..

Я всматриваюсь в лицо Моцарта, такое открытое и беззащитное сейчас, когда на нем нет ни одной из сотен его условных масок. Кажется, он спит, или весьма успешно притворяется. Но вернее первое предположение – предыдущие несколько часов были очень непростыми для моего вечно юного гения. Мечтательно погружаюсь в совсем свежие воспоминания. Вот Моцарт стоит передо мной, совершенно обнаженный и отчаявшийся. Вольфгангу непросто решиться – он всегда смущается, когда мы занимаемся любовью. И пусть это наш далеко не первый раз, лицо Моцарта по-прежнему выражает испуг и немой вопрос: “Правильно ли?..” Я медленно приближаюсь к нему, чуть ослабив шейный платок, и отвечаю, хоть он и не просит: - Это прекрасно, Вольфганг. А то, что прекрасно, не имеет градации “правильно-неправильно”. Он с сомнением смотрит мне в глаза, ища подвох. Мне надоедает; я уверенно провожу руками по его стройному телу, чуть вдавливая ладони в выступающие ребра. - Отпусти себя. Доверься, - шепчу я ему на ухо, обжигая дыханием кожу. Моцарт вздрагивает и поворачивает голову, неловко скользя губами по моей щеке. Вольфганг и так слишком доверяет мне – свое тело, душу и музыку. Впрочем, едва ли его музыку можно отделить от его души. Он весь – мой. И осознание этого поднимает мое самолюбие до небес. Он отдает свою музыку людям, этим бездушным скотам, которые не ценят ее и его. А по ночам отдается мне – и я ценю это, как никто другой. С нажимом кладу руки на плечи Моцарта. Он судорожно сглатывает и послушно опускается на колени. Я приспускаю кюлоты: - Возьми его. Я знаю, как ты хочешь, - смотрю в расширенные зрачки: там отражается неверный отблеск свечей. Моцарт неуверенно приоткрывает рот, но я больше не могу и не собираюсь ждать. Я и так был слишком терпелив. Сдавливаю пальцами щеки и раскрываю его губы максимально широко – мне не хочется причинять ему лишний вред, не сейчас. Вольфганг выдыхает и обхватывает мою возбужденную плоть восхитительными губами. Ему тяжело с непривычки – я никогда до этого не пользовал его в рот, но – неважно. Сейчас все неважно. Он натягивается на член, глядя на меня снизу вверх слезящимися глазами. Слезы на этом лице превосходны. Это та музыка, которая звучит только для меня. Она беззвучна – но мне слышится абсолютно неземная мелодия; лучшее из его творений. Я грубо хватаю Моцарта за отросшие волосы и притягиваю к себе еще ближе, хоть это и кажется невозможным. Он начинает задыхаться, безмолвно умоляя меня меня прекратить... и не прекращать никогда. Я выхожу из его податливого рта, чтобы в следующий момент снова загнать на всю длину. Вольфганг сводит меня с ума, молчаливым согласием позволяя делать с собой невероятные вещи. Мое семя ударяет ему в горло, он пытается сглотнуть и закашливается. Внимательно слежу, чтоб он проглотил все до капли. Не могу отказать себе в удовольствии, и напоследок провожу членом по его щекам. Моцарт закрывает глаза, но едва заметно улыбается. - Повернись, - спустя какое-то время, и чуть отдышавшись, говорю я. - Антонио, - с непонятной - как и всегда, когда он зовет меня по имени - интонацией бормочет Моцарт, - не стоит сегодня, не надо. Я удивляюсь; и уже сам, без вопросов, переворачиваю его на живот. - С прошлого раза болит, - еле слышно и смущенно произносит Моцарт; пытается перехватить мою руку, жестко скользящую по внутренней стороне его бедра. “ Прости, Вольфганг...” Мои пальцы проникают в него. Это довольно просто: Моцарт давно раскрыт и растянут под меня. Он стонет и хочет соскочить с моих настойчивых пальцев. Наивный мой. Я добавляю еще один – теперь их четыре, края растянутой дырки натягиваются на мои костяшки. Я глажу его изнутри, каждым движением провоцируя стон отчаяния и боли. Сегодня – так, Вольфганг. Я - тот, кем меня привыкли видеть: твой завистник, твой враг. Сегодня я жесток. - Сколько ты сможешь принять, мой ненасытный австриец? - спрашиваю я его одними губами. Моцарт не слышит, не понимает, как далеко я готов зайти. Дальше, чем мог позволить себе до этого. Я вытаскиваю пальцы, с удовольствием глядя, как края раздолбанного покрасневшего отверстия пытаются сжаться. Моцарт с облегчением всхлипывает и приподнимается. - Еще не время, Вольфганг, - я резким движением возвращаю его обратно. Он покорный, даже слишком. Я же хочу, чтоб Моцарт сопротивлялся, извиваясь подо мной. Задумчиво смотрю на его костлявые запястья и, приняв окончательное решение, поднимаюсь. - Куда ты? - в голосе Моцарта удивление и легкая обида. - Сейчас вернусь, - я многообещающе смотрю на него и он все понимает. Найдя моток льняной веревки и захватив апельсиновое масло, я возвращаюсь к Вольфгангу. В его глазах – неподдельный страх. - Ты мне веришь? - спрашиваю я, подумав, что, вне зависимости от ответа, выполню задуманное. Но Моцарт без колебаний кивает. - Тогда расслабься. Я ловко стягиваю его запястья, не особо теперь заботясь о том, сильно или нет. Сильно, безусловно – завтра будут синяки. Вольфганг закусывает губу. - Потерпи, любовь моя, - бормочу я, привязывая его к ножке кровати. Ничто не мешает уложить его непосредственно на кровать, но сейчас он должен чувствовать жесткую поверхность... как будто то, что я собираюсь сделать, будет недостаточно жестким. Вспоминаю, что я сам еще в одежде, стягиваю камзол, остаюсь в одном исподнем. Подумав, снимаю и белье тоже – хочется чувствовать его кожу под своей, прижимаясь до крайности близко. Плеснув на руку масла из флакона, я ввожу в него сразу три пальца. Моцарт дергается и сжимается. - Встань на колени и прогнись, - другой рукой нажимаю на его поясницу. Он покладисто принимает нужную позу. Я зачарованно смотрю, как он сжимается на моих пальцах; проталкиваю их все глубже. Четыре, пять... Моя ладонь почти до запястья оказывается внутри. - Кричи, - жестоко приказываю, вытаскивая руку, и резко вставляю ее обратно. - Кричи! Ведь никто все равно не услышит твоих криков. И тогда Вольфганг срывается, впервые на моей памяти. Я ожесточенно толкаюсь в него, все сильнее растягивая такое податливое отверстие; края воспалены и кровоточат. Завтра он не сможет не только сидеть, но даже передвигаться. А ведь завтра – премьера оперы “Идоменей, царь Критский”... какая ирония. Моцарт хрипло дышит и царапает длинными пальцами с обломанными ногтями железо кроватной ножки. - Прекрасный. Мой, - бессвязно шепчу я, заменив руку членом, мельком думая, что зря я так сильно его растянул. Но выражение неподдельного страдания на лице Вольфганга стоит моего нынешнего неудобства. Я собственнически двигаюсь, оставляя синяки на его плечах и бедрах, кусаю за шею; мои метки везде, куда я только могу дотянуться. Моцарт уже не кричит. Кажется, он сорвал голос и теперь лишь жалобно всхлипывает на каждое мое движение. - Прости меня, - извинения совершенно не искренние и он это понимает. Чувствует. Я хочу причинить ему боль – мои чувства не могут выражаться иначе. Любовь и ненависть – это ведь грани одной и той же эмоции? Кончаю в него, как и всегда до этого. Вольфганг рвано дергается и затихает. Я глажу его по спине, не спеша, впрочем, развязывать. Мое семя вытекает из его измученного отверстия. Я лениво провожу пальцами между разведенных бедер – Моцарт без сил падает на живот, иногда вздрагивая. - Все хорошо, любовь моя, - я касаюсь его ягодиц второй рукой и собираю скопившееся семя. - Финальный аккорд, маэстро, - доверительно шепчу я и толкаюсь пальцами ему в рот. - Оближи их. Моцарт послушно проводит влажным языком по подушечкам. Я вталкиваю их глубже, поглаживая его щеку с внутренней стороны. Мое семя размазано по всему телу Моцарта. И мне совершенно не хочется его вытирать. В комнате висит резкий запах апельсинов. Я встряхиваю головой и снова возвращаюсь к спящему. Вольфганг легко улыбается во сне. Что ему снится? Этого мне не узнать, а сам он не расскажет. - Доброе утро, - Моцарт вдруг открывает глаза и глядит на меня. Я чуть виновато смотрю в его лицо, оно бледное и изможденное, под глазами – глубокие тени. Следы веревок на запястьях стали видны очень отчетливо, но это ничего, он снова повяжет свои платки. Никто не знает, почему Вольфганг их носит – у гениев свои причуды, не так ли? И только мне известно, зачем они. Чувство вины при взгляде на его замотанные руки всегда становится острее. - У меня все болит, - доверчиво произносит Моцарт, с трудом поворачиваясь на бок. Я молча обнимаю его, крепко прижимая к себе. Вольфганг грустно улыбается и целует меня. - Тебе жаль? - спрашиваю я. - О чем ты? - он, кажется, искренне не понимает. - Я перегнул палку, - ровная интонация дается мне с трудом: эмоций слишком много. Моцарт еле слышно смеется, не показывая, как ему больно. - Я слишком тебя люблю, чтобы ненавидеть, - слегка невпопад отвечает Вольфганг. “Я слишком тебя ненавижу, чтобы любить”, - машинально проносится у меня в голове, но это – явная ложь. - Я тоже, Вольфганг, - неожиданно срывается с моих губ. Он счастливо улыбается и снова засыпает. А я лежу рядом и невесомо глажу его по голове.