Маленькая грустная история.

      Здравствуй, моя дорогая. Я давно хотел сказать тебе... Но рука не поднимается написать об этом. Перо перестало скрежетать по бумаге, выводя ровные слегка округлые буквы. Не может. Застыл над бумагой, раздумывая и покусывая перо. Нет, не получится сказать о том, что он жутко болеет. Да и нужно ли?.. Он хотел быть с ней честным. Но ведь если он скажет ей честно, признается перед ней во всём своем постыдном поведении и поступках, то легче то от этого никому не станет? Нет, лишь усугубит положение. Откладывает перо, закрывает чернильницу и сминает лист бумаги. Она ждет его, несомненно. Она ждет, мечется, плачет, кричит - от того, что не знает, куда он пропал. А он просто взял и трусливо сбежал. Тихо, никому ничего не сказав. Сотни раз он начинал писать с уже постылых, надоевших строк "здравствуй моя дорогая", сотни раз пытался сказать, сотни раз кричал в ночной тишине, тысячи раз произносил её имя в мольбе о спасении. Всё напрасно. Будто бы глухая стена между ним и ней, между ним и внешним миром. Никто его не услышит, кроме грубого санитарья. Нет, он сам виноват в том, что теперь оказался здесь. Он сам виноват в том, что превратил свою жизнь в глупое, никчемное существование. Кем он был? Знал ли он сам, кем он был... Он имел всё, что нужно для счастья, и был счастлив. Нет, определенно, он знал, кем был, для чего и ради чего жил. Даже сейчас он с легкой грустью ностальгирует по тому человеку, который был там, на другом берегу жизни. Который остался там, он совсем не знает о существовании вот этого вот... Если бы он знал... А что было бы, если бы он знал? Разумеется, всё обернулось бы совсем не так, как стало теперь. Он бы никогда не смотрел в сторону того самого, никогда бы не отвел взгляд от той, которой переломал теперь всю жизнь. Он бы никогда не заговорил бы с тем самым. Он бы никогда... Да что оправдываться? Сделано уже, назад не повернешь.       Это был промозглый февраль. Она, как обычно, ждала его с работы в тесной их квартирке, готовила ужин. Ох, как вкусно она готовила! Кажется, ей не было равных после матери. Мать для нас остаётся чем-то незыблемым, стойким, на века, со всей своей стряпней, нежностью и колыбельными. Она ждала, а он не торопился. Впервые ему не хотелось возвращаться домой. Как-то так получается, то ли от нашей легкомысленности, то ли еще от чего, но бывают такие моменты, когда ты забываешь абсолютно про всё. В приятной компании такое частенько случается. Из груди рвется стон. Знал бы он, знал бы... Высокий, статный красавец, с небывалого белого цвета волосами, умным взглядом и столь же завлекательными речами. Похож на какого-то иностранца. Он говорил, говорил, и его хотелось слушать всё больше и больше. Он никогда не думал, что бывают столь странные, столь красивые, такие, каких хочется слушать. Он был каким-то идеальным героем, сошедшим со страниц книг востребованных во все времена писателей. Эта идеальность должна была отпугнуть его, но... А она всё ждала, ждала его. Вздыхала тихо на кухоньке, смотрела в февральское окно. Где-то в душе заронилось семечко беспокойства и сомнения, но она старалась не обращать внимания. Он приходил изо дня в день всё позже, позже. Стал заявляться уже тогда, когда совсем остынет её стряпня, когда в комнате погаснет свет. Обычно он редко когда так приходил, только в случае особо тяжелых больных, бывали и задержки, но не было внутри чувства смятения. Она понимала - работа такая, так нужно, такое может быть. И молчала. И он молчал. Чувствовал некоторую виноватость перед ней, потому и молчал. Он уже не целовал в плечико на ночь, не рассказывал о работе, хотя и без того редко говорил что-либо, касающееся этой темы. Она знала, как трудно ему, он не хотел перекладывать и на неё весь негатив, который накапливался изо дня в день. Она не хотела ссор. Спросила на прямую, но ответа так и не добилась. - У тебя другая? - С чего ты взяла? Ты для меня одна... И больше никого. Но что-то щелкнуло, треснуло, надломилось. Скандал не состоялся, хотя был вот-вот, на пороге.       Он вновь почувствовал себя юным студентом, еще совсем-совсем неопытным, еще таким ребенком. Он перепрыгивал через лужи, в его сердце была весна, весна была на асфальте, весна была в небе, в воздухе. Весна была везде, окутывала прохладой и жизнью, вдыхала эту жизнь в него. Глаза блестели, хотелось кричать от радости и переполняющего ощущения счастья. Он покупал ей цветы, хотя приходил так же неисправно поздно. От него лишь дважды несло алкоголем, и тогда она кривила носик и поворачивалась спиной. Она никак не могла понять, что с ним происходит. Кто-то другой, не её возлюбленный теперь являлся к ней. Каждый день он рвался с работы чуть раньше, чем обычно, был более улыбчив, приветлив, чем обычно. И бежал куда-то, торопясь, напевая какую-то мелодию, даже неизвестную ему самому, под нос. Скорее, скорее бы увидеть, скорее бы услышать...       Богемные люди странные. Он никогда не относился никаким боком к богеме, но ему было жутко интересно хотя бы одним глазком взглянуть на таинство богемных вечеров в местах, где собирались художники, поэты, писатели. И теперь удача улыбнулась ему, позволяя узнать то, что не доступно обычным обывателям. Он не имел какого-либо особого таланта, кроме таланта собирать людей буквально по частям. Он рисовал на досуге, мог сочинять стихи, но по неопытности они получались корявыми, ломанными, хотя и носили в себе некую более глубокую вещь, облаченную в более-менее складную рифму. Получались у него и маленькие рассказики. И всё это было по наитию, не постоянно, с необычайной редкостью. А эти люди, а этот человек, они были совсем не такие, как он. Он сочинял стихи, вполне неплохие, но немного грустные, с неким символизмом в себе, они были созвучны чем-то со стихами Блока. Каждый день собиралась вся эта компания, разношерстная, но между собой они все были похожи, увлекали вместе с собой в какой-то совершенно другой мир и долго-долго он потом не мог опомниться. Он, кажется, как говорили, имел какие-то чувства к таинственной художнице. Она была иностранкой, только с русским происхождением, жила в Англии, приезжала сюда иногда. Но ведь это были всего лишь слухи?...       Мучение.             Мучения.                   Мученичество. Он принял его именно тогда, когда сам запутался в своих чувствах, мыслях, мироощущении. Что с ним случилось? Разве можно мужчине, который всю жизнь любил исключительно женщин, взять и влюбиться в другого мужчину? Он не хотел думать о таких вещах, он просто доверился сердцу. Он доверился сердцу, сердце же его ныло только лишь при виде её. Он всё еще любил её? Нет, скорее больше жалел. Он порывался сказать ей о том, что с ним происходит, порывался положить голову ей на колени и выложить всё. Но... Поняла бы она? Она могла бы понять. Она могла бы и не понять. Могла бы махнуть рукой, мол перебесится. Могла бы устроить скандал. Но он промолчал.       Мечется по палате, не знает, куда себя деть в этих белых стенах. Воздуха будто бы не хватает. За окном уже давно весна. Дни солнечные, но не достаточно теплые, бывают и довольно промозглые. Дерево, что у самого окна, уже давно покрылось почками. Прислонится к стеклу, рассматривает. Кажется, будто бы эти почки бархатные, молодые листья еще совсем маленькие, липкие, как новорожденные дети. Хочется коснуться рукой, но нельзя - решетка, стекло. Всё это мешает общению с внешним миром. Сколько он здесь? Счет времени давно потерян. Может даже, он начинает сходить с ума. Сам виноват, сам виноват... Когда-то его любили. Эта странная история, странные отношения, странная любовь. Теперь он задается вопросом: была ли эта любовь? Может, всё это было обычным увлечением, как богемные любят. Обычный, пускай и такой диковинный, роман. Он пылал, к нему пылали. Пылали? Нет, слишком громко сказано. Но всё было будто бы в порядке вещей. И всё, что связано с этим человеком сильно потрясло его, переломало, закрутило в вихре и... разбило о скалы. Воспоминания не греют, от них еще горше становится. Всего этого уже не вернуть. Он помнил, как было тепло рядом с ним, он помнил, как по коже скользили его пальцы и какие слова он произносил. Всё это покрылось эфемерной розоватой дымкой, что-то растворилось в памяти, но самое важное - оно осталось. Он не может никому рассказать об этом, врет и запутывается во лжи. Они не понимают, зачем врать. Злятся.       Осенью на людей всегда находит какая-то хандра. Она сначала легка и еле уловима, но с каждым днем прокрадывается в сердце всё больше и больше, завладевает всем им постепенно, плавно, без лишнего шума. Человек уже после замечает ухудшение настроения, упадок сил. Всё надоедает, хочется уже спрятаться в норку, укутаться в теплое одеяло и уснуть. Воспоминания об этой художнице мешали дышать ему, жить спокойно. Ревность душила, сомнения жгли душу, ссора за ссорой, невыносимые чувства обмана и недоверия свили гнездо у сердца. Самобичевание имело место быть. Да, наверное, эти отношения были их общей ошибкой. Да, наверное, он всё же больше любит её. В каждом стихе нет и строки, где не было бы тоски по ней. А он? Что он? Подстилка? Или жилетка для слез? Кто он? Нервы, как туго натянутая тетива лука.. <<...Все это резче выступает после 10 мг, особенно при введении под кожу; при этом болевая чувствительность резко понижается, и наступает ясная эйфория.>>       Воробьи чирикают за окном, некоторые больные, легкие и безобидные, могут уже прогуливаться в садике. Он не хочет рисковать и выходить за пределы. За пределами там такие же, как и он. Они ищут, где бы чем поживиться, и у некоторых каким-то чудесным образом получается добыть товар. Но, если подловят их подогретыми... Впрочем, ничего серьезного не может быть, кроме того как посадят их в отдельную палату на прочистку. Ужасно... Он вспоминает, как первые дни его ломало, крутило, трясло, и он готов был уже на стенку лезть, криком кричать, лишь бы дали совсем немного, совсем чуть-чуть, каплю. Смерть бывает еще и такая, тогда она подобралась совсем близко, дышала ледяным своим дыханием прямо на ухо, творила соблазн. Дикая боль разлилась по всему телу, было невозможно ни лежать, ни, тем более, стоять. Умирать он начал еще задолго до попадения в это место. Умирал он часто, много, превращаясь в нечто опустошенное, в какой-то полутруп. Он потерял её, потерял работу, потерял себя. Остался лишь один Морфий и он. Морфий избавлял от его мрачности и холодности, спасал от всего мира. Морфий заменил тепло. Без него стало невозможным ни дышать, ни мыслить о чём-то еще, кроме самого него. Отрава. Жизни нет. <<Раздражительность, агрессия, ломка мышц, тошнота и рвота.>>       Он всегда хотел быть чем-то таким добрым и светлым, иметь целый набор достоинств, а вместо того скатился дальше некуда. Он ненавидит тех, кто презрительно произносит "наркоман". Он ненавидит это слово. Он ненавидит себя. Он ненавидит Морфий и вместе с тем благодарит его. Снова садится за стол, берет перо, макает в чернильницу и хочет начать. Нет, опять не получится. Стук в дверь отвлекает. Кто вспомнил о нем? Кто решился посмотреть на то, как медленно сгорает человек здесь, в этих застенках, лишенный практически всего. Он больше не придет, и наверняка даже не знает о том, где находится теперь его любовник. Разбитый, запятнанный, иссушенный. Разве он нужен ему таким? Никому... Мысли о побеге закрадываются в голову. Но просить о том, чтоб привязать себя к постели - глупо. Нужно бороться. Хотя бы с этим. <<Морфин является сильным наркотическим препаратом и к нему быстро возникает привыкание, а как следствие развивается стойкая физическая зависимость.>>       Умереть. И прекратить всё это. Он навсегда останется его морфином, от него нельзя будет избавиться. Никак. Ровно так же, как и от самого Морфия. Это просто невозможно, немыслимо. Мучительно испытывать, чувствовать, как медленно-медленно разлагаешься. Невыносимы одни мысли, что копошатся всё время в голове. Чтение не отвлекает. Лишь усугубляет, кажется. Стены давят. Приходит какой-то с золотистыми вихрами волос. Он почти не узнает его. Это кто-то знакомый, очень сильно знакомый, но сквозь пелену лица практически не увидать. - Передай, прошу. Она, наверное, уже нашла кого-нибудь. Она красива. Молода. - Я всё знаю. Сожалеешь? Но ведь ты был счастлив? - чувствуется, как голос блондина вдруг потух. - Я? Да, был счастлив. Был... Передай. - он настойчиво сует в руку какую-то бумажку. Блондин молча убирает её в карман брюк, так же молча пристально смотрит на не бритое лицо с померкшими глазами. Глаза смотрят всё куда-то в сторону, стыдливо и трусовато прячась. Нет сил сказать прямо в эти глаза, что всё рухнуло, и что нет ни его, ни её тем более. Он сам подписал себе смертный приговор. - Обещай, что выйдешь отсюда. - Я совсем не знаю, какая жизнь там, за пределами. Она, наверное, ничуть не изменилась... Выйти на волю. Но зачем? Его нет там, его уже давно заменили.