Спасибо, Море!

Единственное, что я помню – пасмурный день в нашем городишке и крышу. Потом какие-то обрывки, клочки воспоминаний: холодная земля подо мной, упорхнувшие в небо птицы, сидевшие на проводах и чьи-то желто-зеленые, словно кошачьи глаза, что были в нескольких сантиметрах от моего лица… …Мрак… *** Живу я на берегу моря, сам, один, и даже имени своего не знаю. Люди, живущие рядом, стали звать меня Вик. Я часто прогуливаюсь по набережной и наблюдаю, как рыбаки, уморенные тяжким трудом и не менее тяжкой жизнью, занимаются своими обыденными делами: кто-то чинит снасти, а кто-то снова с бранью забивает в старой, пошарпанной лодке пробоину. Малые дети, видимо, внуки, помогают своим дедам распутывать эти самые снасти, вынимать и складывать в бочки сельдь да прочую рыбу. В здешнем краю люди выживают только с помощью рыболовного дела и море для них – главный кормилец. Работы не прекращаются до самого вечера, а по окончанию трудного дня – здешние мужики, будь то рыбаки или просто рабочие порта, собираются в прибережном баре, чтоб за кружкой пива проводить еще один день не зря прожитый день. Песни, под аккомпанемент старенького фортепиано, и хмельной хохот не умолкают до глубокой ночи, а порою и до раннего утра, когда есть, что отметить, например хороший улов рыбы или удачно проданную партию креветок. Часто мне приходилось бывать в том баре, где рыбаки шутят до утра, рассказывают басни о великом Посейдоне, сиренах и прочих морских обитателях. Вокруг пожилых и умудренных опытом моряков всегда собирается много зеленых матросов, с изумлением открывших рты и слушающих рассказы дедов о своих приключениях в море. За столиком у окна виден маяк, что расположен на утесе, прямо на краю деревни. Там я и люблю просиживать вечерами. В основном, я прихожу туда, что бы убить время и знаете, весьма неплохо получается, ведь со здешним контингентом скучать не приходится. Однажды в этом баре появился дед, он был не высокого роста, с узловатыми, руками, кожа на которых давно покрылась старческими пятнами и мелкими трещинами. Лицо его хоть и было в морщинах и тех же пятнах, однако излучало добродушие, правда с примесью какой-то тоски, что скрывалась в уголках грустных и выцветших глазах старика. Он неспешно доковылял до столика, за которым я сидел и рухнул на стул, напротив меня. - Не возражаешь, молвил он, - если я закурю? И не дожидаясь моего ответа - достал из потертого серого жилета не менее потертую трубку и коробок с табаком. Мне ничего не оставалось, кроме как согласиться, поэтому я лишь вздохнул и снова углубился в свою книгу. А старик, тем временем, набил трубку табаком и задымил, внимательно на меня поглядывая. Я читал рассказ о маяке, что так отчаянно указывал путь кораблям, дабы те не сбились с пути. А дед так и просидел весь вечер, дымя трубкой и глядя на то, как я читаю, а после забрал свою бутылку молока, поднялся, поправил фуражку и так же не спеша поковылял к выходу. - Странный он, - сказал мужик, что сидел за соседним столиком, - все время приходит и просит одно и то же: кружку пива да бутылку молока, а после уходит. Живет один на маяке, и никто и никогда не видел ни жены его, ни детей. Да и толком не знает его никто. – Как-то задумчиво проговорил мужик, а после устремил в свой взгляд в окно с тем самым маяком и совсем уплыл в своих мыслях. В тот вечер я рано ушел домой. Я шел по набережной и наслаждался красотой могучего моря. Передо мной развернулся ночной пейзаж портового городка: старые дома спали, убаюканные шумом прибоя, а ветер все пел морю свои песни, гоняя его волны к берегу. Той ночью я так и не смог уснуть, все время отчего-то вспоминались грустные глаза деда из бара. На следующее утро я все так же бесцельно бродил по набережной, правда, в этот раз странствия мои легли в сторону маяка. Вдруг вдалеке я увидел силуэт, сидящий на перевернутой лодке. Я подошел ближе и узнал в нем того деда из бара, он сидел на лодке и гладил кошку, которая уютно расположилась у него на коленях и урчала от удовольствия. Дед насвистывал какую-то незатейливую мелодию и смотрел на море. Я подошел ближе и поздоровался с ним. Дед приветливо улыбнулся, но вновь тоска заиграла в уголках его выцветших старческих глазах. Как-то неожиданно для меня, человека, испытывающего трудности в общении, у нас завязался разговор обо всем да ни о чем. Я расспрашивал деда о его маяке, о кораблях, о море, о здешних местах и всяких других мелочах. Так этот дед, звали которого, кстати, Ефим, и стал мне товарищем. С того дня мое пустое существование приобрело некий смысл, я приходил к деду на маяк и помогал по хозяйству: выполнял всякую тяжкую для старика работу, колол дрова, чинил всякие мелки неполадки в доме, помогал деду распутывать снасти, плавал с ним на рыбалку в море. Дед Ефим оказался весьма интересным собеседником, он рассказывал мне о том, как в молодости служил на рыболовном судне, о своих товарищах, об этом поселке и его истории. А на закате мы садились с ним на веранде его небольшого дома и смотрели, как красное солнце постепенно скрывается за морем, окрашивая его в огненный цвет, словно то – пылает. Так я стал помощником смотрителя маяка и по правде, не знал лучшей судьбы, чем находиться рядом с человеком, который в одночасье стал мне и отцом, и дедом, и наставником. Однажды я застал Деда Ефима, сидящего на веранде, с какой-то невероятной тоской смотрящего на алый закат. В руках он сжимал фотографию женщины, а печаль в его глазах больше не пряталась, а полностью ими владела. -Дед, что с тобой? – спросил я обеспокоенно, но он не ответил, лишь горько вздохнул и покрепче сжал фотографию женщины в своих узловатых старческих руках. Но после долгого молчания он все же начал свой рассказ: - Зоя ее звали, - говорит он, - женою она была моею… Ах, какой женщиной она была! Все мужики в округе тонули в этих глубоких как море синих глазах. Когда-то давно я встретил ее в том баре у набережной, она пела там вечерами. Влюбился я в нее, сынок, сразу, - дед улыбнулся какой-то грустной улыбкой, а печали в его глазах прибавилось, - много времени прошло, до того, как она ответила мне взаимностью, но это время было прекрасно. Вечерами я приходил в бар и слушал ее прекрасное пение, и был уверен, что пела она только для меня. А после, я провожал ее домой, по набережной, и рассказывал всякие моряцкие басни, а она все хохотала да не верила. И как-то вечером, провожая ее домой, я признался ей в своей любви и предложил стать моею супругою. Вскоре мы сыграли свадьбу, огромную и пышную, гулял весь поселок, а Зойка моя, ясное дело, была самой красивой невестой! –с гордостью заявил дедушка. Да вот счастье наше длилось не долго... – тут я заметил перемены во внешности деда, он весь будто осунулся и помрачнел, а лицо его стало до того печально, что сил не было смотреть, отчего я устремил свой взгляд в пол и молча слушал. Дед Ефим долго молчал, смотря вдаль на солнце, что уже почти скрылось за морем, и лишь изредка тяжело вздыхал. – Зоюшка моя, - горько молвил дед, - была больна и имелась лечиться за морем, - старик на секунду замолчал, а после горько всхлипнул и дрожащим, еле слышным голосом сказал, - да не суждено, видать было, море ее забрало, - и по морщинистой щеке покатилась слеза. Дальше Дед рассказывал о шторме, погубившем корабль, на котором плыла его любовь, о том, что Зою так и не нашли. Комок подкатил к горлу, и теперь я наконец-то разгадал тайну грустных дедовых глаз: он смотрел на море и ждал ее - единственную любовь своей жизни. Так и просидели мы вечер в полном молчании на маленькой веранде, глядя на бушующее море и изредка я слышал дедовы всхлипы, но не смел посмотреть на него, зная, что не вынесу встречи с этими грустными глазами. *** Дни шли своим чередом, и я все так же приходил к Деду Ефиму на маяк, помогал ему по хозяйству и долгими вечерами болтал с ним о жизни. Правда Дед как-то изменился, на его улыбку упала тень грусти, и теперь он выглядел слишком серо, или всему виной была осень, пришедшая в наш портовый городок… Я устроился на работу в порт и стал меньше времени проводить с дедом, вскоре я познакомился с девушкой, в которую почти сразу влюбился. Время пролетело незаметно, наступил ноябрь. Небо в это время было серым и тусклым, и уже две недели я не видел ясного солнышка. Как-то сидя вечером в баре я заметил, что маяк не работает, это вызвало во мне тревогу и я тут же помчался к Деду Ефиму. Дом был не заперт, я вошел и увидел лежащего на постели бледного и исхудавшего Деда Ефима. Старик обрадовался мне, правда, сил в нем было немного, поэтому он не смог подняться. У Деда был жар, оказалось, что уже четыре дня он болеет! Я чувствовал себя самым гадким в мире подлецом! Моя жизнь наладилась, и я стал забывать об одиноком старике, что однажды подарил мне смысл жизни! На следующий же день я помчался в город за лекарем, но оказалось, что тот, уехал и обещался вернуться только к вечеру. Я обыскал все аптеки и купил все необходимое для борьбы с ненавистной простудой. - Дед, вбежал я в комнату и крикнул, - я купил тебе лекарств, а вечером лекарь приедет, мы вылечим тебя, ты только держись! Но ответа не последовало… Дед Ефим лежал совсем бледный на своей постели и не реагировал на мои вопли. Купленные мною снадобья с грохотом падали на пол, а я уже стоял на коленях у кровати Деда и судорожно теребил его холодную и неподвижную руку. Вечером приехал лекарь и констатировал смерть Деда Ефима. В тот вечер мир для меня померк. Я не понимал совершенно ничего, со мной случилась какая-то чушь! Я не помнил цельной картины дня, я помнил только выцветшие глаза старца, в которых не было больше печали, таинственную улыбку и его холодную руку, бережно сжимающую фотографию супруги Зои… *** Я ничего о себе не помнил, моя жизнь была пустой, и даже имя мое мне было незнакомо. Он стал мне в одночасье и отцом и дедом и наставником. Он подарил мне смысл жизни, моей новой жизни. Как маяк дарит лучик света заплутавшему кораблю - он подарил мне надежду на будущее. После смерти Деда Ефима я стал наведываться к нему в дом, кормил его кошку да проверял исправность маяка, что стал отныне символом моей новой жизни. Я все так же вечерами сидел на веранде и смотрел на море, правда, уже без него... и однажды, перебирая снасти, я нашел в ящике с нитями записку, на которой корявым подчерком было написано: Вику Этой осенью я обрел счастье, которое ускользнуло от меня еще в молодости. Я умираю счастливым человеком, потому что теперь не одинок. На закате дней я испытал самую большую радость – у меня появился совсем взрослый сын, который стал для меня, немощного старика, поддержкой и опорой, моими руками, глазами и ушами. А что еще старику для счастья надо? Ведь счастье – это, когда тебя понимают. Благодарю тебя, сын, что подарил мне это счастье. Я оставляю тебе свой маяк и надеюсь, что ты продолжишь мое благое дело и будешь спасать корабли и человеческие души от мрака, точно так же, как спас от мрака мою душу. Дед Ефим Горе мое было слишком свежо, что бы сталкиваться с подобными вещами,и, не выдержав, я упал на пол, разразившись глухими рыданиями. Сколько так пролежал – не помню, а очнулся уже днем. *** После смерти Деда Ефима я стал больше думать о своей жизни. Именно этой, не прошлой жизни. Отныне меня покинул один и тот же сон, сотканный из обрывков моих воспоминаний о былой жизни. Мне стало абсолютно плевать, кем я был в прошлом и откуда я родом, теперь я был Виком, смотрителем маяка, и не желал большего счастья, чем никогда не вспомнить о своем прошлом. 11.05.14(с)kuklamania