Пылкий поклонник

— Я знаю, мы не должны делать этого до свадьбы, — шепчет Глускин. Его лицо близко, слишком близко, и с каждым словом на кожу Вейлона оседают капельки слюны. Дыхание, будто в насмешку, пахнет привычным, даже приятным зубным порошком, и только где-то на периферии, так невесомо, что можно списать на мнительность, можно почувствовать гниль и медь. Оно стягивает кожу, оседает горячей влагой, и Вейлон отстраненно думает, что этот мужчина может быть болен не только психически. Когда-то он был брезгливым парнем, этот Вейлон Парк. Не заходил на кухню, когда его жена разделывала мясо, принимал душ по утрам и вечерам, всегда носил свежую одежду. Не позволял Лизе, своей светлой, прекрасной Лизе, имя которой уже давно лишилось смысла, стало символом, молитвой, целовать себя. То, что осталось от Вейлона Парка сейчас, не пытается вырваться, когда Глускин наклоняется и интимно касается его губ своими. Когда тот проталкивает свой мясистый язык в его рот, когда назойливо трется им о кромку зубов и пытается переплести с языком Вейлона. Парк не может сдержать спазмов, когда он забирается чересчур глубоко, кажется, в самую глотку, но он слишком давно не ел, чтобы его по-настоящему вырвало. — Ты такая красивая, — восхищенно шепчет Глускин, оглаживая пальцами его лицо. Покрытое царапинами и залитое кровью, присыпанное пылью, будто пудрой. — Я знаю, ты еще пока не можешь зачать от меня ребенка. Но ведь мы можем показать, как сильно любим друг друга, верно? Его ладони уже под одеждой, под теми лоскутьями, что от нее остались. Прикасаются, сжимают, оглаживают. Влажные, вымазанные в чужой крови пальцы постоянно соскальзывают, и ткань тут же неприятно липнет к мокрой коже. Вейлон не верит в то, что Глускин может быть так аккуратен, он смотрит за его плечо, где на столе исходит кровью и криками очередная «невеста». Вейлон ждет боли, и ему страшно от того, что ее нет. Глускин целует его снова, но уже в шею. Обхватывает губами кадык, который дергается, будто в припадке, влажно елозит по нескольким родинкам, спускается к ключицам. Трется носом о выемку, вылизывает проступающие кости, как большой и ласковый пес. Вейлона же от этого только больше мутит, у него кружится голова от напряжения и отвращения. Глускин не останавливается. Сдергивает вниз его штаны, не церемонится с бельем. Помогает приподнять ноги, чтобы окончательно стянуть одежду. Со своими брюками он возится дольше, и Вейлон замечает, что руки у него трясутся. А после Глускин замирает, любуясь им. И Вейлон не знает, куда ему смотреть, что же хуже: этот жуткий, полный невыносимой любви взгляд или же явно предсмертные конвульсии тела на столе. Глускин опускает руку ему между ног, и Вейлон машинально сводит их, зажимается, но тот просто гладит его по бедрам. — У тебя такая нежная кожа, — голос проседает, грубеет от сильных эмоций. — Удивительная структура костей. Ты будешь идеальной матерью для наших детей. Ладони Глускина протискиваются между его сведенных бедер, обхватывают их так сильно, что кожа под пальцами белеет. Он подхватывает Вейлона под колени, разводит его ноги, резко и широко, что тому приходится обхватить его за плечи. Глускин выдыхает полустоном, в его глазах этот вынужденный жест, препятствие еще более унизительному и болезненному падению, выглядит ответом, полным неловкой любви. Он вжимается в Вейлона, трется об него, и тот содрогается, ощущая его эрекцию. Парк устало думает, что готов поддаться. Подыграть, только бы это существо, которое просто невозможно назвать человеком, позволило ему вновь провалиться в сладкое, тягучее забытье. Только бы не видеть всего этого снова. — Моя любовь, ты еще ни с кем не была, верно? Замолчи. — Ты настоящий деликатес, дорогая. Такой сладкий, нежный. Ведь, знаешь, так трудно найти честную, порядочную женщину в наше время. Заткнись. — И ты хочешь подарить свою невинность мне, милая? «Заткнись, — думает Вейлон, до боли сжимая челюсти. — Пожалуйста, делай со мной, что хочешь, но только заткнись». Он уже сломался, ему почти все равно, что этот психопат сейчас делает с его телом. Но от этой жуткой, омерзительной похоти, что Глускин выдает за любовь, изнутри поднимается жгучее отчаянье. — Ох, любовь моя, я сделаю все, чтобы тебе было хорошо. Вейлон зажимается, когда ощущает нечто влажное и скользкое у своей задницы. Главное не думать о том, что сейчас происходит. Главное, не представлять. Он зажмуривается, дышит глубоко и часто. Слышит странные звуки, что-то среднее между поскуливаниями и всхлипами, и с удивлением осознает, что вырываются они из его горла. Вейлон думает, что никогда раньше ему не было так страшно. Даже когда он слышал звук циркулярной пилы в шаге от себя; когда бился о стену печи, пытаясь не поджариться заживо; когда лестница ушла у него из-под ног, и сердце перестало биться, когда он осознал, что падает. Все это меркнет по сравнению с тем, что происходит сейчас. — Ты в порядке, моя дорогая? — губы Глускина касаются его скулы. — Пожалуйста, пойми мою несдержанность, ведь я так долго искал тебя!.. Вейлон задыхается, когда чувствует, как тот неожиданно резко проталкивается внутрь него. Неосознанно цепляется пальцами за плечи Глускина, будто ищет поддержки, прижимается к нему вплотную. — Тише, тише, любовь моя. Нужно только чуть-чуть потерпеть. Вейлона лихорадит. Все происходит слишком медленно. Ощущается слишком ярко и реально. Глускин проникает внутрь него неторопливо, так любезно позволяя своей «женщине» привыкнуть к этому неестественному ощущению заполненности. Лучше бы все прошло быстро. Больно. Нереалистично. Только бы не чувствовать, что ради спасения своей жалкой, никчемной жизни, он предает семью. Почти добровольно становится подстилкой психопата только ради одной возможности сбежать. Слишком призрачной. Слишком маловероятной. Сугубо гипотетической. За которую он цепляется всем своим существом. Глускин стонет коротко и низко, проталкивается глубже. И говорит, глухо и сбивчиво, даже не думая замолкать: — Не бойся, дорогая, ты больше никогда не останешься одна. С каждым его движением у Вейлона сильнее болит спина, непривычная к подобной нагрузке, и настойчиво ноют колени. Он может думать только о том, чтобы все это закончилось как можно быстрее. — Ты будешь дополнять меня, а я заполню эту пустоту внутри тебя. Когда Глускин входит в него полностью, на всю длину, Вейлон дергается. Прогибается непроизвольно, запрокидывает голову, болезненно ударяясь затылком о металлическую стенку. — Мы станем семьей. Не нужно открывать глаз, чтобы знать, что Глускин смотрит на него. Вейлон буквально ощущает этот липкий, жадный взгляд на своем лице. — Я хочу, чтобы ты носила моего ребенка. Ладонь Глускина ложится ему на живот. Поглаживает нежно и восторженно, заставляя ощутить в горле кислый комок тошноты. — Наши дети будут самыми красивыми, как и ты. Движения Глускина становятся все более беспорядочными, толчки сильными и резкими. Как будто его возбуждает все то, что он шепчет Вейлону. Того передергивает от одной только мысли, что этот психопат может искренне верить в это. — Я никому не позволю причинить вам вред. Вейлону хочется рассмеяться, громко и истерично. Хочется выплюнуть в лицо этому ублюдку, что, если не случится чуда, Глускин сам убьет его, как ту невесту, что сейчас лежит на столе неподвижным куском мяса. Он понимает, что эта пытка наконец-то закончилась, только когда пауза между больными фразами Глускина слишком затягивается. И только потом чувствует, как по вжавшемуся в него телу бежит сладкая, изламывающая дрожь. Когда Глускин поднимает голову, Вейлон вновь чувствует его дыхание на лице, а потом его губы на своих. И это еще отвратительнее того, что происходило раньше, потому что в этом нелепом жесте ощущается искренность. — Прости меня, — выдыхает Глускин, и Вейлону кажется, будто в голосе его проскальзывает что-то, похожее на сожаление. Он почти чувствует благодарность, задыхаясь от зеленоватого, обещающего забытье газа.