Похороните меня за плинтусом

— Когда я тебе надоем, похорони меня за плинтусом, ладно? — совсем серьёзно говорит Исин, поджимая разодранные коленки к своей груди. Он еле слышно всхлипывает и ведет себя как маленький, глупенький и сопливый мальчик. Ифань боязливо смотрит на свое горе и откладывает книгу на дубовую тумбочку, хлопая своими длинными ресницами. А Син продолжает. — И ещё, чтобы только ты знал, где я. Чтобы только ты понимал, куда я пропал. И чтобы другой никто не знал. Не надо почтового индекса и адреса, ладно? — кивает сам себе он и шмыгает красным, от слез, носом. А Фань совершенно не понимает, что происходит с его маленьким чудом, которое пахнет мандаринами. Которое так доверчиво прижимается к нему когда холодно, путаясь в бордовом пледе и улыбаясь так по-глупому, когда получается выбраться из пут и обнять его, Фаня. Он не понимает, почему его крохотный и хрупкий мальчик должен ему надоесть. Не понимает, не знает, не получается догадаться, почему он должен похоронить этого дурашку за плинтусом. Ифань смотрит долго, боязливо и непонятно. Ему вообще многие вещи непонятны. А Исин сидит на диване в растянутом свитере Фаня и снова хлюпает носом. Красные и опухшие глаза, безмолвный плач. И почему мандариновое чудище роняет кристальные слезы на бежевый плюшевый диван? Когда он успел заплакать, напридумывать всякую чушь, попросить похоронить его за плинтусом? Ифань тяжело встает с теплого кресла, выбираясь из его теплых объятий. Он не спеша подходит к своему маленькому, миленькому горю, опускается шумно и увесисто. Руки тянутся к дрожащему комочку счастья, который сейчас совсем не счастлив. — Ну что ты говоришь, чудо? — словно бархат, словно шелк, словно теплая нега звучит голос Фаня. Около уха, в голове, внутри, там, где бьётся непослушное и бойкое сердечко. Там где давно живет еще один Фань. Только маленький, ворчливый и доступный только Син-Сину. Исин жмется к своему спасителю, убийце, вору, богу, и дьяволу в одном лице. Столько существ в одном человеке. Это правда или просто доводы маленького принца? Как сложно. А слезы все стоят в шоколадных, карамельных глазах, грозясь вот-вот пролиться на мягкие, пухлые, розовые щечки. А потом быстро-быстро спуститься по шее, вызывая дрожь и скрываясь в вороте серого свитера. — Ты мне не надоешь, слышишь, милый? Ну ты же слышишь, да? — настойчиво повторяет Ифань и тормошит, кажется, безжизненное тело. — И не буду я тебя хоронить за плинтусом, понимаешь? Ведь понимаешь, да? Скажи, что понимаешь, — быстро и торопливо говорит он, прижимая к себе Сина сильнее. С каждым словом объятия становятся крепче, а дыхание ближе, и слезы скатываются. — А ты пообещай улыбаться чаще. Тебе ведь так идет, — в ответ говорит мандариновое чудовище дрожащими губами, улыбаясь. И Фань опять ничего не понимает. Его маленькую чушь сложно понять, но не трудно любить. Это только малая часть того, что он может сделать для своего незатейливого. Губы находят такие же губы, только соленые и с привкусом топленого шоколада с карамелью. Исин удивительный, неземной, далёкий, близкий, теплый, доступный, мандариновый, шоколадный, карамельный. Ифань бредит, когда шепчет свою характеристику на ушко своему осеннему-летнему мальчику, принцу. А его маленький принц смеется, хотя пару минут назад говорил про плинтус, смеется и смотрит своему… лису? он ведь теперь лис, да? если продолжит такую аллегорию, в глаза. Тянется сам, как цветок к солнцу, за поцелуем, за лучиком солнышка. И Ифань облегченно вздыхает. Вздыхает так, будто двигал тяжелую гору, но говорят, что гору двигать легче, чем посмотреть любимому человеку в глаза? Ведь это тяжело, да? Он не знает. Он ничего не хочет знать, видеть, хотеть. Син-Син забирается на колени партитуре. И все равно, что нельзя так говорить, называть так человека. Ведь это знак в спасательных таблетках под названием «Музыка». А Исину правила не нужны. Ему вообще, кроме Фаня, ничего не нужно. Он утыкается носиком в рыжевато-пепельные волосы, вдыхая, почему-то, запах сирени. Но у него аллергия на сирень. — А аллергия лечится, Фань? — шутливо шепчет Исин, чувствуя, как теплые ладони ложатся на талию, как влитые, а в грудь утыкается любимое лицо. Ответа нет. Значит не надо. А осеннему-летнему мальчику снова хочется вернуться к тому разговору, только теперь шутливо, так, помучить себя и его. — Похорони меня за плинтусом. Чтобы знал только ты, чтобы видел только ты, — он говорит еле слышно, качаясь взад-вперед, потому что так хорошо, потому что так легко, потому что так теплее душе, сердечку и тому маленькому вредному Фаню в душе. Но большой Ифань молчит, закрыв глаза. Он целует когда-то свой свитер, ощущая, как дрожь его чуда передается ему и утопает в нем. Он отстраняется от колючего свитера, и поднимает яркие, теплые глаза. Смотрит. Долго, изучает, пытается запомнить. Запомнить нежные черты, милую ямочку на правой щеке, теплые губы и те самые карамельные глаза, в которых плещется любовь. Ведь так называют этот яд, да? — Я бы тебя отпустил, похоронил, но я же, — Ифань приподнимается к Исину и теперь шепчет ему в губы. — Но я же дибил. Исин не успевает возразить, не успевает сказать, что это не так. Он успевает лишь утонуть в теплых объятиях, в совсем недетских поцелуях и захлебнуться. Захлебнуться, чтобы потом почувствовать теплые руки под свитером, горячие губы на шее и увидеть звезды, не на небе, нет, на простом потолке их квартиры. Ифань отстраняется от сладких, шоколадных, карамельных, совсем не солёных, мягких губ, чтобы вдохнуть. И почему люди должны дышать, прерываться, чтобы вдохнуть безвкусный кислород О2? Чтобы потом снова прильнуть к сладким устам, чтобы повалить свое мандариновое чудище на тот самый плюшевый, бежевый диван и прижать к себе сильно. Так сильно, чтобы ребра болели, было трудно дышать, трудно понимать мир. Исин плавится, поддается и улыбается, так по-глупому. Сворачивается, как котенок под боком у Ифаня, целует ключицы и затихает. Ему нравится вот так вот лежать. Лежать, молчать, переплетать пальцы, слушать тиканье часов и биение непослушного сердца. В прочем, оно и не должно слушаться глупых людишек, ведь да? Фань улыбается счастливо и нежно. Его сердце так же глупо стучит о хрупкие, казалось бы, ребра. Он сжимает в объятиях теплое чудо. Он млеет, но никогда ведь не скажет ему об этом. Ведь у лиса должны же быть свои тайны. Син проводит дрожащими отчего-то пальчиками по щеке Фаня и снова льнет к его губам. Чтобы прикоснуться, звонко чмокнуть и отстраниться, чтобы весело улыбнуться. Весело, солнечно, по-летнему и беззаботно. Так, как умеет только он. — Обещай, — снова шепчет непослушный Исин, — просто обещай. Ифань неторопливо кивает. Он обещает. Не знает, что, но обещает. Он прижимает к себе Син-Сина, и губы сами собой растягиваются в добрую улыбку. Улыбку, которую видит, пожалуй, только его мандариновое чудовище Исин.