***
- Симптомы те же? – устало поинтересовался Аль-Муалим у лекаря, пришедшего доложить о состоянии Альтаира. - Я совершенно не могу понять, как это произошло. Мы изолировали его от остальных, как вы и распорядились, но, похоже, что он уже был болен, когда вернулся из Акры, – отрапортовал он. Они стояли посреди кабинета Аль-Муалима, притом сам гранд-мастер ассасинов стоял лицом к окну, сложив руки за спиной и вглядываясь в серые облака, нависшие над Масиафом, а маленький, чуть полноватый и невероятно энергичный лекарь мельтешил у него за спиной, оживленно вещая и даже периодически размахивая руками от переполнявшего его волнения. - Который он по счету? – поинтересовался Аль-Муалим. - Шестой на этой неделе. Нет, я ничего не понимаю. Все они заболевали, возвращаясь из Акры. Но я не слышал ни единого слова о том, чтобы там была какая-либо эпидемия. Кроме того, болезнь, очевидно, не заразна. Сколько народу контактировало с ними, а ни один не заболел. Какая-то форменная чушь получается… - Хм… А ведь ты прав. Рафик докладывает, что в Акре спокойно ровно настолько, насколько это возможно, конечно. И что все братья, хоть есть и раненые, здоровы. Видимо, стоит пока повременить с контрактами в Акре до разъяснения ситуации, – бормотал под нос себе гранд-мастер. – Ахмед, скажи мне, нашли ли лекарство? Как ты оцениваешь состояние больных? - Ничего не могу сказать по поводу лекарства. Мы пичкаем их всем, чем придется. Иногда удается сбить жар, остановить кровотечение изо рта и носа, которое периодически случается, но если кому-то что-то и помогло, то совершенно не обязательно, что поможет остальным. Один из первых заболевших выздоровел чудом, а вот другой умер, и еще один находится при смерти. Дело решится через несколько часов, но я бы особенно не надеялся. - А остальные? – спросил старец, подразумевая, конечно, в первую очередь своего ученика и, по совместительству, главного исполнителя его воли. - Состояние еще двоих оцениваю как среднетяжелое. И если не считать Айрата, того, что умирает, хуже всего приходится Альтаиру. Он пришел весь израненный и ослабевший, поэтому болезнь развивается куда стремительнее, чем у остальных. Мне жаль вас разочаровывать, мастер, но пока прогнозы безрадостные. Он почти всё время находится без сознания. А когда просыпается — постоянно бредит. А говорит такое порой… Даже слушать его больно. - И что же такого он говорит? – Аль-Муалим даже обернулся на своего собеседника. - Проклинает себя, постоянно просит прощения, говорит, что не будет ему мира и покоя ни в этой жизни, ни в иной. И говорит он это, глядя прямо в глаза, пронзительно, как будто в душу смотрит, а во взгляде у него столько тоски, боли и отвращения к себе... И это странно. Я столько лет уже его знаю, но ни разу не видел его таким. Будто лежит передо мной совсем другой человек, а не тот эгоистичный и заносчивый тип, который… - Не надо так о нем, Ахмед. Ты не хуже меня знаешь, какие тайны человеческого сердца могут открыться во время болезни. Можно ли сказать наверняка, знал ли кто-нибудь вообще настоящего Альтаира? К тому же он сильно изменился после всего того, что случилось за последние месяцы. - Неудивительно, что вы так говорите, – усмехнулся араб, за долгие годы общения с Аль-Муалимом получивший привилегию высказывать ему почти всё, что думает, – он же ваш любимый ученик. Впрочем, может, я и не совсем прав, однако… - Спокойнее, Ахмед, – прервал его гранд-мастер, примирительно подняв руки, – пускай каждый из нас останется при своем мнении. Но раз уж болезнь не заразна, могу ли я повидать своего ученика? Маленький араб в своей излюбленной манере почесал жиденькую бородку и оценивающе посмотрел на Аль-Муалима. - Я не совсем уверен… но да. Думаю, да, – отозвался он в итоге. – Хотя я сомневаюсь, что в его состоянии вы вытянете из него хоть что-то стоящее. Вопреки прогнозу Ахмеда, Альтаир встретил их с Аль-Муалимом вполне осмысленным взглядом. Он произнес приветствие хриплым голосом, после чего, широко улыбаясь, сообщил учителю, что скоро будет готов выйти на службу, хотя весь его вид и говорил об обратном. Лекарь на это лишь закатил глаза, и, про себя заметив, что ничего-то Альтаир не изменился и всё это чушь полная, ушел в соседнюю комнату, ухаживать за оставшимися больными и ранеными. Когда он скрылся за занавеской, Альтаир криво усмехнулся и поднял измученный взгляд на наставника. - Не выйду я уже никуда. Простите, мастер. - Зачем же ты лжешь мне, если сам осознаешь свое положение? – мягко улыбаясь, спросил старец. - Потому что Ахмед и так уже слышал чрезмерно много, когда я терял рассудок и говорил то, что лежит у меня на сердце. Лучше уж ему не пытаться переосмыслить свое отношение ко мне. - Ты прав, ученик. Он хороший целитель, остальное неважно. Но что же лежит на сердце твоем? - Вина, учитель. Но вина не перед теми, кто ушел. Я умираю, я чувствую это и скоро встречусь с ними. И мне не будет покоя даже там. Я не выполнил возложенной на меня ответственной миссии и подвел вас, но даже это меня не так печалит. В ордене еще много хороших ассасинов, они закончат работу в случае моей смерти. - Тогда что же тревожит тебя, ученик? - Малик. - Малик? – переспросил Аль-Муалим. Хотя на самом деле старик прекрасно понимал, к чему клонит Альтаир. И ему даже приятно было осознавать, что ученик наконец начал понимать истинные ценности. Пусть ценности не настоящего ассасина, а лишь человека, но, находясь при смерти, ибн Ла-Ахад мог себе это позволить. - Вы знаете, о чем я. Это из-за меня Малик всего лишился, а я уже ничего не могу сделать, чтобы искупить вину. Я хотел попросить у него прощения при следующем визите… теперь поздно. Ну и пусть. Альтаир, морщась от боли, повернулся на бок и теперь лежал спиной к Аль-Муалиму и продолжил говорить, не смея и не желая смотреть гранд-мастеру в глаза. - Мне не найти покоя, пока я не примирюсь с Маликом, но коль скоро это невозможно, коль скоро он так сильно меня ненавидит, то для него и лучше будет, что я умираю… Эгоистична была сама мысль приходить к нему за прощением. Я недостоин этого прощения, недостоин мира в душе. Лучше уж так. Малик меня больше никогда не увидит, и, наверняка, это хоть чуть-чуть поможет исцелить его душу. А со смертью Робера станет еще легче. Ни руку, ни Кадара это не вернет, но хоть не придется больше смотреть на тех, кто отнял у него всё… В помещении повисло молчание. Никто не говорил ничего, каждый думал о чем-то своем или чего-то ждал. Тут из соседней комнаты раздался громкий, надрывный кашель, перешедший в хрипы. Послышалась возня, топот, шум, крики... через мгновение шум стих, только вопль женщины прорезал тишину: "Айрат! Айрат..." Голос Ахмеда прозвучал приглушенно, но и Альтаир и Аль-Муалим услышали: "Покойся с миром, брат". Еще через несколько минут всё в лазарете вроде как вернулось на круги своя. В комнате ничего, казалось, не изменилось, но атмосфера мрачности усилилась, ибо становилось уже куда понятнее, насколько может быть опасна болезнь, которую подхватил молодой ассасин, и насколько хорошо этот самый ассасин понимает, что и ему, скорее всего, не удастся избежать смерти. Помолчали еще. Наконец, Альтаир, так же, не оборачиваясь, выдавил: "Учитель"?.. - Да, Альтаир? - Когда меня не станет… – голос Альтаира дрогнул, но он продолжил, – когда меня не станет, не говорите Малику о том, что я его вспоминал. Он хороший и, в целом, мягкий человек, уж мне ли не знать. Если он почувствует вину за то, что мы так и не помирились, моя душа лишится покоя навсегда. Лучше пусть забудет меня, как страшный сон. Пусть лучше сохранит меня в памяти как врага, которого постигла справедливая кара, чем как раскаявшегося грешника, с которым он был когда-то близок. - Совсем не лучше, Альтаир. Ты знаешь это. Не дождавшись ответа, гранд-мастер направился к выходу, когда услышал прощальное, тихое «как скажете». Аль-Муалим ушел, ответив лишь мысленно: «Да. Как я скажу».***
Вечерний воздух был теплым, влажным и тяжелым. Малик стоял на крыше бюро и оглядывал просыхающие после дождя улочки Иерусалима. Жители, решившие выйти на улицу после непогоды, уже расходились по домам, лавки закрывались, глашатаи умолкали. Становилось всё тише, только иногда, то тут, то там, раздавались окрики стражников и истошные вопли нищенок, неустанно просящих пресловутую пару монеток. Этот день нравился Малику. Он не был похож на предыдущие, занятые только пыльными книгами и картами. Сегодня дела в бюро были сделаны на удивление быстро, и вторую половину дня Аль-Саиф провел лежа на подушках в блаженной полудреме, прислушиваясь к размеренному пению столь редкого в этих краях дождя, заставившего жителей древнего города спрятаться в помещениях и на время очистившего Иерусалим от скверны. За спокойным днем пришел такой же спокойный вечер, в котором не было документов, не было почтовых голубей и раздачи заданий, не было Альтаира, который уже должен был по плану вернуться в Иерусалим за жизнью Мажд Аддина, но так и не приехал. Последнее не сильно волновало Малика, скорее наоборот, он был доволен сложившейся ситуацией, ведь меньше всего на свете ему хотелось даже думать о бывшем друге, что уж говорить о личных встречах. Вдохнув полной грудью теплый и свежий воздух, Малик в последний раз обратил свой взор на вечернюю зарю, собираясь уже возвращаться в бюро. Он давно уже не ощущал на душе такого спокойствия, как в этот вечер. Ничто не тяготило его измученную душу, ничто не напоминало о страшном прошлом и безрадостном будущем. В этот вечер он впервые за долгое время мог отдохнуть от тревог, раскурить кальян и спокойно провалиться в сон без сновидений и поднадоевших кошмаров. В конце концов, он этого заслуживал. От приятных мыслей Аль-Саифа отвлек шелест крыльев, белый почтовый голубь приземлился ему на левое плечо и клюнул в ухо. Малик нахмурился. Белых голубей посылали редко, лично ему – никогда с тех пор, как погиб Кадар. Такие голуби доставляли личную почту, а серые, менее заметные – действительно важные поручения. Но поручений не было, зато был белый голубь с маленькой запиской на лапке, адресованной ему, Малику Аль-Саифу. С противоречивыми чувствами Малик развернул скатанный в трубочку кусок пергамента. Вернувшись в бюро, Малик, больно сжав левое плечо уцелевшей рукой и пошатываясь, на нетвердых ногах подошел к груде подушек и тяжело опустился на них. В записке, присланной ему самим Аль-Муалимом, значилось: «Малик, возможно, ты еще не готов впустить мир и покой в свое сердце. Пусть тебе нелегко после того, что произошло между тобой и Альтаиром, но я прошу тебя, не как своего ученика, а как члена нашего братства, оставить бюро, приехать и примириться с ним. Если не ради него, то ради твоего же покоя. Других возможностей не будет. Альтаир умирает».***
Ночная прохлада облегчения не приносила. Малик старался заснуть, но больше только ворочался с боку на бок. Мысли его метались и никак не могли выстроиться в единую систему и привести в итоге к правильному решению. Казалось, было вполне очевидно, что Аль-Саифу не следует никуда срываться и ехать, что не надо оставлять опостылевшее, но уже привычное и родное бюро, что Аль-Муалим, в конечном итоге, не давал прямого приказа, а это значит, просьбу старика выполнять не обязательно. Ему, Малику, и так хорошо, а Альтаир обойдется и без его присутствия. Не было до конца ясно, что именно не дает ему покоя, ведь всё было до смешного просто. А по сути, глава иерусалимского бюро и не должен был испытывать ничего, кроме облегчения от осознания того радостного факта, что еще один человек, виновный в смерти Кадара и всех бедах самого Малика Аль-Саифа, наконец, отправляется в мир иной. И в начале, когда только прошла волна потрясения, которое он испытал, прочитав ту злополучную записку, Малик на самом деле почувствовал только лишь облегчение. Камень на его израненной, измученной душе, казалось, стал немного легче. Ах, старый добрый ублюдок ибн Ла-Ахад. Туда ему и дорога. Пусть Аль-Муалим и заботится так сильно о душевном покое Альтаира, пусть, несмотря на то, что знает, как тяжело Аль-Саиф переживает свалившееся на него несчастье, тем не менее посылает этого проклятого голубя, это не значит, что сам Аль-Саиф обязан проникнуться. Старик говорил о долге братства, но это не важно. Так пускай же Альтаир сдохнет непрощенным, потому что лично он, Малик, никуда не поедет! Он чувствовал, что ему и без того достаточно спокойно в своем маленьком уединенном мирке пыльного душного бюро. И решив это для себя, он лишь удобнее растянулся на подушках и быстро уснул. Скорое же его пробуждение было внезапным и по-настоящему болезненным, как и всякое пробуждение после кошмарного сна. Сон, подобный этому, он видел очень часто, вновь и вновь переживая события, произошедшие в храме Соломона. Это был личный кошмар Малика, так часто заставлявший его с криком просыпаться, чтобы уже больше не заснуть, а так и лежать до рассвета, свернувшись на подушках, больно вцепившись в обрубок своей собственной руки и давясь слезами. Так было раньше, но он видел этот кошмар так часто, что начал к нему привыкать и уже почти смирился со своим прошлым и своей потерей. Это, свою очередь, привело к тому, что сон этот перестал пугать его, а потом и вовсе почти прекратил ему сниться. Вот только в этот раз всё было совершенно иначе. Это был совсем другой сон, совсем другой кошмар. Здесь он сам был на месте Альтаира. Именно он руководил операцией, он порывисто убил ни в чем не повинного старика, и именно он игнорировал дельные советы Кадара и Альтаира, гордо выпячивая тот факт, что он старший по званию. Когда присутствие ассасинов было обнаружено, Малик, широко улыбаясь, вышел на свет, приветствуя тамплиеров, и заговорил с де Сабле. Он чувствовал внутреннее ликование, ощущал вкус будущей победы над врагом ордена, клинок его требовал крови так сильно, что Аль-Саиф не мог противиться своему инстинкту ассасина. Он видел только этого человека, и только желание убить его занимало все мысли. И он знал, куда нанести удар, знал, как надо действовать. Сделав неглубокий вдох, он бросился на Робера с клинком наголо и убил бы его, но услышал чей-то предостерегающий крик, почувствовал легкое касание руки, на миг потерял координацию и не смог нанести удар вовремя. И тогда предводитель тамплиеров схватил его, произнес что-то и отбросил в сторону. Хрустнули ломающиеся деревянные подпорки, тяжелые древние каменные плиты рухнули вниз, погребая Малика под собой, но не убивая и оставляя ему возможность только наблюдать за тем, что происходит в комнате. Раздается отчетливый приказ: «Солдаты, к оружию! Убить ассасинов!», и крестоносцы бросаются в бой. Малик видит, как в битве за артефакт погибает Кадар, а Альтаир остается один на один с тремя врагами. Робер де Сабле смеется, он подсекает ноги Альтаира мечом, тот падает на землю. В момент, когда крестоносцы всаживают мечи ему в спину, Альтаир лишь беспомощно протягивает руку к Малику, с отчаянием и болью глядя на него. «Но ведь я тоже виноват. Нет, не виноват… или всё-таки виноват? Это же я пытался схватить его за руку. Если бы я его не отвлек, у него могло бы и получиться убить Робера. И, может, тогда не пострадал бы никто. Но это же не значит, что я виноват во всём. Только де Сабле и Альтаир… но ведь и я тоже. Он ведь не хотел ничьей смерти. Он же просто… Аллах, за что?» – мысли Малика хаотично роились в голове. Кошмарные видения не отпускали, с каждой новой мыслью становилось только хуже. То, что во сне Аль-Саиф оказался на месте Альтаира, на которое не хотел и не пытался никогда себя поставить, по сути, позволяло сделать один простой, но обидный вывод: Малик в такой ситуации, будь он выше по званию, скорее всего, поступил бы так же как Альтаир. Не по глупости, а из желания покрасоваться перед своим кумиром и покомандовать им. Разумеется, и самого Альтаира тогда вела не только самонадеянность, но и желание выглядеть солиднее перед Кадаром, который восхищался им даже больше, чем старшим братом. Это не делало ибн Ла-Ахаду чести, но зато объясняло многие его поступки. Что до Малика, то его отношение к Альтаиру по большей части было двойственным, но в целом положительным. Их связывали годы общения и десятки совместных миссий, и Аль-Саиф мог дать голову на отсечение, что его напарник далеко не всегда вел себя как гнусный хам и вертопрах. Напротив, он обладал такими качествами, как милосердие, сострадание к ближнему, понимание. Когда-то Малик им восхищался, мог назвать его другом. А теперь всё разрушено, мосты сожжены, и хотя заветная мечта Малика исполнилась, и он стал старше Альтаира по званию, это не принесло ему никаких положительных эмоций. Всё, что он мог, это плеваться ядом на каждую попытку Альтаира хоть как-то загладить вину. И он давно решил для себя, что даже если бы Альтаир на коленях приполз к нему с извинениями, он ни за что не простил бы его. Так казалось в самом начале, но время шло, боль притуплялась, а в душе зарождались сомнения. Отношение к Альтаиру пересматривалось, хоть и оставалось отрицательным. И всё могло измениться, если бы было чуть больше времени, а Малик еще хоть раз убедился в раскаянии опального друга. Но время дум прошло, да и ждать было уже нечего. Малик был и оставался начальником бюро Иерусалима, а Альтаир умирал в Масиафе. Чуть разобравшись в себе, Малик осознал, что не желает Альтаиру смерти. Видеть во сне, как его убивают, было страшно и больно, а знать, что скоро его и правда не станет, превращало это в пытку. Аль-Саиф уже не мог просто забыть про своего бывшего друга, не мог делать вид, что всё хорошо и правильно. Помимо прочего, разум подсказывал, что Аль-Муалим не стал бы присылать записку, если бы Альтаир действительно не нуждался в этом. И если бы Малик не нуждался. А Малику нужно было это примирение, на самом деле эта ссора тяготила его, да и полагать, что смерть ибн Ла-Ахада могла хоть что-то исправить, было глупо. Предрассветные часы были самыми холодными, и Малик зябко ежился у маленького очага, пытаясь согреться. Груз на его душе становился только тяжелее. После всего того, что он обдумал, Аль-Саиф понял, что хотел бы помириться с Альтаиром. На самом деле хотел бы. Понял, что будет мучиться всю жизнь, если не сделает этого. Но вместе с тем он понимал, что до Масиафа слишком далеко, и он уже не успеет.***
Когда первая вечерняя звезда, мерцая, появилась на небосклоне, окрасившемся на западе в красный цвет, Малик, оставив свою лошадь в конюшне, быстрым шагом направился прямо в лазарет. В душе его теплилась надежда, что он еще не опоздал, хотя на это особенно рассчитывать не приходилось, ведь он потратил на дорогу два полных дня и одну ночь, пусть и мчался во весь опор по короткой дороге, часто меняя лошадей. Он знал, что это всё равно займет много времени, но не мог не попытаться, иначе вина за бездействие навсегда осталась бы на его совести, как вина за то, что он в свое время не загородил своим телом от меча тамплиера своего младшего брата. Еще издали Аль-Саиф увидел, как двое мужчин выносят из здания лазарета носилки с лежащим на них телом, покрытым белым полотном. Оставив тело на земле у изгороди, один ушел, видимо, для разговоров с похоронных дел мастером, а второй сел на скамеечку у входа. То был Аббас, давний соперник Альтаира, в свое время сильно невзлюбивший обоих братьев из-за их дружбы с последним. При виде Малика он необычайно оживился. - Аль-Саиф, какая встреча! – с грубой радостью в голосе поприветствовал Аббас. – А я как раз думал, сунешь ты свой нос в Масиаф или нет? Как говорится, помяни черта... - Ты думал об этом? Как ты мог узнать? – Малик несколько опешил. Он полагал, что о его возможном визите неизвестно никому, кроме Аль-Муалима и Альтаира. - Как, спрашиваешь? С тех пор, как Альтаир заболел, многие только об этом и судачат. Даже на деньги спорили, представляешь? – спросил Софиан, взглянув на ошарашенного Аль-Саифа, потом на тело, лежащее на носилках, после чего продолжил говорить наигранно грустным голосом, – Знаешь, он так кричал, так звал тебя. Что он подумал, когда ты не пришел? Малик застыл, как громом пораженный. Аббас явно издевался над ним, но не шутил. А то, что смотрел он при этом на труп, могло значить, что все страдания были впустую, что Альтаир уже… Тяжело привалившись к стене, Малик возвел глаза к небу. - Так значит, я опоздал? О, Аллах, – выдавил он. Внутри него что-то словно оборвалось. Кольнуло где-то в районе сердца, в глазах защипало. Неужели Альтаир умер, не дождавшись его? Неужели всё было зря? - С каких это пор ты подался в религию, Малик? Вероятно, с тех самых, как Альтаир и тамплиеры разрушили твою жизнь. Удивительно, что ты вообще приехал, – продолжил глумиться Софиан. – Проделать такой путь ради того, чтобы помириться с человеком, из-за которого погиб твой родной брат, из-за которого ты сам стал настолько беспомощным, насколько и бесполезным, что тебя отправили работать в бюро, как какого-то старика. А ты всё равно приковылял к нему, поджав хвост. Хотел ему перед смертью ноги вылизать? Ты жалок, Аль-Саиф. - Заткнись! А не то... – прошипел Малик, дрожащей рукой хватаясь было за рукоять меча, но вовремя остановил собственный порыв и с ненавистью уставился на другого ассасина. - А не то что? - Будь ситуация иной, ты бы уже был мертв. - Ты говоришь точно так же, как и он. В этом вы с ним очень похожи. Но, как видишь, я пока еще жив. А ситуация уже не поменяется, я слишком силен для трех четвертей человека вроде тебя. - Аббас Софиан, – раздался громкий голос Ахмеда, выходящего из лазарета, – как ты смеешь так разговаривать с кем-то, кто старше тебя по званию? В ночной караул захотелось, или в карцере давно не сидел? - Прошу прощения, – выплюнул грубиян, поднимаясь со скамьи. Разумеется, в другой ситуации ему было бы наплевать, но Ахмеда в Масиафе уважали все, а Софиан ещё и был ему жизнью обязан, ведь именно Ахмед неделю назад излечил его от этой заразы, которая только что отправила на тот свет уже третью свою жертву и готовила к отправке Альтаира. Решив, что он уже достаточно подпортил всем настроение, Аббас направился прочь, по дороге толкнув Малика плечом. - И вот что, "даи", – шепнул он напоследок, – это тело принадлежит Радику, а твой драгоценный дружок пока что жив. - Негодяй, – презрительно фыркнул Ахмед вслед Аббасу, но когда он перевел взгляд на Малика, его лицо озарила приветливая улыбка. – Малик! Как я рад тебя видеть. Ну, давай, покажись старику Ахмеду. Вижу, время тебя потрепало, но да, хорош-хорош. - Здравствуй, Ахмед, – тепло проговорил Малик, принимая дружеские объятия главного лекаря. У них с Ахмедом давно сложились теплые доверительные отношения. Несмотря на существенную разницу в возрасте, этим двоим было о чем побеседовать, кроме того они когда-то вместе опекали тогда еще совсем юного Кадара. Ахмед по-отечески любил обоих братьев и недолюбливал Альтаира, считая, что его порывистое, самонадеянное и порой наглое поведение не доведет до добра. Ахмед был одним из тех, кто воочию в итоге увидел истинные последствия провала задания в храме Соломона, и именно он был тем, кому пришлось ампутировать Малику руку и видеть его страдания. Как человек рассудительный, он не винил Альтаира во всём этом, но он не мог отделаться от мысли, что лучше бы вместо Кадара погиб Альтаир, или хотя бы лишился конечности вместо Малика, или хотя бы просто пострадал. Но этот кретин тогда вернулся целым и невредимым, а вот его подопечные… - Я слышал, что говорил Аббас. И знаешь, тебе не следует беспокоиться. По крайней мере, если речь идет о заключении споров. О том, что ты, возможно, приедешь, знают немногие. Только несколько лекарей, двое больных, да сам Аббас, – взглянув на Малика из подо лба, лекарь вздохнул. – Только на самом деле именно ты узнать и не должен был. Но вот ты здесь. А это значит, что старый хрыч всё-таки тебя известил. - Мне пришла записка от Повелителя… - Я именно про него и говорю. Пойми, я рад видеть тебя, Малик. Но только зря ты приехал. - Значит, – голос Малика дрогнул, – я опоздал? Альтаира больше нет? - Шайтан с тобой, Малик. Жив этот гад. Пока жив. Я про то говорю, что не следовало тебе приезжать. Рана душевная сама по себе не закроется, а ты ее еще и бередишь. Толку тебе с этого примирения никакого. Надо отдать должное Альтаиру, он говорил именно об этом. Но Повелитель же у нас всех мудрее, ему же лучше знать… - Постой, Ахмед, – Малик вскинул руку, призывая к молчанию. Он был слишком взволнован, чтобы слушать излияния лекаря дальше. – Вы все говорите совершенно противоречивые вещи, и я уже не знаю, чему верить. Объясни мне, что на самом деле говорил Альтаир и зачем? Он правда умирает? Что с ним случилось? - У нас небольшая вспышка какой-то странной болезни. Вроде незаразная, а вот уже три жизни унесла. Из шести заболевших Аббас только выздоровел. Альтаир твой этот недавно больной из Акры вернулся, да и раненый к тому же, ослабевший. Ему с самого начала хуже остальных приходилось. Лихорадило, потом бред начался. И так уже который день. А в бреду он только о тебе и говорит. Совесть, что ли, проснулась, я не знаю. Но он просил тебе ничего не говорить, в особенности, если он умрет. - Проводи меня к нему. Пожалуйста. - Зачем тебе это? Чего ты хочешь найти рядом с постелью умирающего? Успокоение? - Я и сам уже не знаю, – ответил Малик. – Знаю только, что если с ним не повидаюсь, легче мне не станет. - Тебе и так легче не станет. Он совсем плох. Лежит без сознания. Может, еще очнется, если жар спадет, но и на это надежды мало. А выздоровления и вовсе не стоит ждать. - И всё равно отведи меня к нему. - Ладно, - сдался Ахмед. – Если тебе действительно станет легче, идем. Отодвинув занавеску, закрывающую вход, лекарь пропустил Малика вперед и вошел в лазарет вслед за ним. Они миновали общий зал, где было на удивление мало народу, только двое раненых и еще один ассасин, которого Малик не смог рассмотреть, поскольку около него толпилось несколько человек. В конце общего зала было некоторое количество комнат, также отделенных занавесками. Ахмед повел Малика в крайнюю слева. Как и в общем зале, там было очень светло из-за многочисленных свечей и масляных ламп. Ахмед считал, что лучше поддерживать в лазарете освещение постоянно, чем в случае, если больному станет хуже, носиться в поисках захудалой лучины, вместо того, чтобы оказывать помощь, поэтому светильников было действительно много, и обновлялись они часто. В этой комнате Малик, наконец, увидел Альтаира. Он лежал на низком ложе с набросанным на него небольшими подушками, глаза его были закрыты, мужчина был без сознания, но чувствовалось, что грезится ему нечто очень неприятное. Губы его беззвучно шептали что-то, а руки то и дело сжимали и комкали укрывающее ассасина цветастое темно-красное покрывало. Чуть длиннее, чем у Малика, короткие темные волосы ибн Ла-Ахада выглядели грязными и немного слипались сосульками. Его лоб, шея и плечи блестели от выступающего пота, но сам он, несмотря уже на то, что обладал смуглой от природы кожей, был очень бледен, а пальцы и губы даже казались чуть посиневшими. - Жутко выглядит, не так ли? – голос лекаря заставил Малика вздрогнуть и оторвать взгляд от Альтаира. – Легкое посинение пальцев, губ, иногда кончика носа и даже мочек ушей, сильный жар, кровь идет носом, кровавый кашель на поздних стадиях. Как подхватить ее — совершенно не понятно, откуда она взялась и почему не заразная – тоже. Хочет – лечится, хочет – не лечится. А если лечится, то может внезапно пойти в рост и выздоравливающего свести в могилу менее, чем за час. А может тяжелобольного вдруг отпустить, и он за день придет в норму, и будет всем хамить, как ни в чем не бывало. Может за пару дней доконать, а может заставить неделю мучиться, как этого парня. Не болезнь, а шайтан знает что. - Оставишь нас? – спросил Аль-Саиф и присел на большую подушку рядом с ложем. - Ты, наверное, устал с дороги. Может, лучше пойдем? Я угощу тебя молоком, раскурим кальян, поговорим. Ты ему всё равно не поможешь, так хоть себя не мучай. - Спасибо, что заботишься обо мне, но я здесь не для этого. Мне надо многое обдумать, и лучше я буду делать это здесь. - Как знаешь. Если ему станет хуже – зови. Но я распоряжусь, чтобы тебя накормили. - Благодарю, Ахмед. Пожав плечами, лекарь нехотя покинул комнату. Он считал, что так не должно было быть, что Аль-Муалим был неправ, и что Малик лишь зря мучает себя. Еще он проклинал Альтаира за то, что тот в бреду не мог сдержать то, что лежало на душе. Ахмед не хотел видеть страдания Малика, но, похоже, его никто не спрашивал. Распорядившись, чтобы Малику принесли молока и фруктов, главный лекарь вернулся к своим делам, проклиная про себя неизвестную болячку, которая унесла раньше времени жизни трех хороших парней, но оставила таких мерзавцев, как Аббас и Альтаир. Когда он, наконец, был здесь, в Масиафе, когда видел Альтаира в его плачевном состоянии прямо перед собой, Малик понял, что не может ничего обдумать. Он просто сидел и смотрел на спящего Альтаира. Даже перерыв на еду не поспособствовал появлению каких-либо мыслей. Малик просто не знал, что теперь ему делать. Он смотрел на ибн Ла-Ахада и ненавидел его. Он смотрел, и ему становилось его жаль. Он смотрел, и его сердце пронзала боль от мысли, что Альтаир может умереть. То ли три минуты прошло, то ли три часа, Малик не знал, когда громкий, надрывный кашель Альтаира вырвал его из задумчивого оцепенения. Кашель сотрясал тело ассасина, он почти задыхался. Аль-Саиф окликнул лекарей, но никто не пришел. Когда Малик понял, что помощи ждать неоткуда, он подлетел к Альтаиру и помог ему сесть. Тот закашлялся еще сильнее, но очень скоро остановился, тяжело дыша. Малик вздохнул с облегчением, но тут же нервно сглотнул, когда взгляд его упал на руку Альтаира, которой он прикрывал рот. На ней, да и на губах ассасина осталась смешанная со слюной кровь. Отдышавшись, Альтаир вновь повалился обратно на свое ложе. Покрывало на нем сбилось к ногам, и Малик увидел обнаженный торс ассасина, покрытый многочисленными шрамами. На правом боку его виднелись свежие швы, но взгляд Аль-Саифа привлек небольшой белый рубец, располагавшийся слева от пупка. Рубец этот выглядел так, словно в Альтаира всадили нож, и довольно глубоко, к тому же не очень давно. И Малик знал о происхождении данного рубца. Эту рану, с трудом совместимую с жизнью, Альтаир получил от Аль-Муалима. В тот самый день, когда они отбили Масиаф от войск Робера де Сабле, через два дня после того, как погиб Кадар. И Малик знал, что именно он является причиной той показательной казни, потому что именно он рассказал главе ордена о всех проколах ибн Ла-Ахада. Это лишь означало, что если бы Альтаир не был бы более нужен мастеру-ассасину, он был бы мертв. Из-за Малика, из-за его слов. За провал задания не казнили бы, а тамплиеров привел именно Малик, а не Альтаир. Но Малика пожалели, Альтаира же обвинили во всём. И хотя тогда это казалось справедливым наказанием, сейчас Малик со полной ясностью осознал, как сильно он ошибался насчет себя самого и своей безвинно порушенной жизни. И если Альтаира это не оправдывало, то в список виновных заносило еще и Аль-Саифа, делая его уже не праведным судьей и потерпевшим, а соучастником. Малик взял в руку кусочек ткани, лежавший до этого в миске с водой, и аккуратно стер пот со лба Альтаира. - Знаешь, мне жаль, - тихо произнес он. Альтаир открыл глаза, взглянул на Аль-Саифа и вымученно улыбнулся. - Кадар. Это ты… – голос Альтаира был хриплым и слабым, в нем смешалось облегчение и боль. – Ты пришел за мной. Значит, мне недолго осталось. Я ждал. Пораженный до глубины души Малик открыл было рот, но Альтаир лишь покачал головой. - Нет, не говори ничего. Выслушай меня. Знаешь, Кадар… Даная… моя лошадь. Ты так любил ее, так заботился о ней. Она досталась мне еще жеребенком. Она была такой красивой, такой грациозной. Белой, как снег, как белые цветы, как цвет наших одежд… Я загнал ее до смерти. Ехал из Акры, чтобы поскорее отправится в Иерусалим, чтобы увидеть Малика, попросить прощения. Я же всё понял тогда, ко всему был готов… Чем я думал, раз всё закончилось так? Голос Альтаира надломился, на глазах выступили слёзы, он сделал несколько судорожных вдохов. - Я не хотел твоей смерти, Кадар. Я не желал Малику зла. Что может быть хуже, чем остаться калекой, если ты так сильно любишь свободу?.. Любишь свою работу?.. Я хотел ему помочь, да не знал как. Единственное, что я мог, это убивать тех людей из списка, чтобы в итоге добраться до де Сабле… я только и могу, что убивать… но я плохой ассасин… так отнестись к дорогим мне существам, так отнестись к кредо! Ничто не истинно… всё дозволено… твою мать… - Альтаир, – неслышно прошептал Аль-Саиф, во все глаза глядя на плачущего друга. Его привели в полнейшее смятение не столько его слёзы и то, что он принял его за Кадара, сколько то, что говорил Альтаир. Малик и подумать не мог, что он настолько раскаивается в случившемся, что готов повесить на себя полную ответственность за случившееся. Даже если он и пребывал в бреду, это не значило, что он говорит неправду, скорее было наоборот, и это была правда в истинном своем воплощении. - Прости меня, Кадар, если можешь. А Малик… Его прощения я тоже желал, но это слишком эгоистично. А я рассчитывал на это. Каким же я был глупцом… Ему же так больно, а от прощения легче не станет. Поверь, я не хотел, чтобы он страдал… всё бы отдал, лишь бы он остался цел, лишь бы ты был жив. Поклялся, что искуплю вину, а ты посмотри на меня теперь. Я никто, загибаюсь тут, ничего не могу. Но, может, к лучшему. Может, ему так лучше. Малик меня не простит. Никогда не простит… Новый приступ кашля, куда сильнее, чем предыдущий, прервал его исповедь. Спустя мгновение, комната наполнилась людьми, Аль-Саифа оттеснили от Альтаира и он ничего не мог разобрать в этом гомоне. Он слышал только пробивающийся сквозь шум, переходящий в хрипы надрывный кашель. От этого ужасного шума Малику вдруг сделалось страшно, вспомнилась битва с тамплиерами в храме Соломона, вспомнился предсмертный крик Кадара, всплеском боли прошило левое плечо, а перед глазами вновь встал недавний ночной кошмар. Всё, что он теперь хотел, так это чтобы этот ужас, наконец, закончился, и чтобы Альтаир остался жив. Малик не готов был его потерять. Только не сейчас, когда слова уже были сказаны, но еще не приняты ими обоими. Нужно было время, хотя бы немного. Через некоторое время люди расступились и начали расходиться, а Альтаир просто лежал, прикрыв глаза и тяжело дыша. На краю его ложа сидел Ахмед, держа в руках лоскут ткани, полностью пропитавшийся кровью. - Кровь уже идет горлом, жар снова усилился. Надежды... – почти буднично начал лекарь, но поймав полубезумный, перепуганный взгляд Малика, осёкся. – Надежды мало, но он пережил еще один приступ. Кто его знает. Сейчас я уже ничего не могу сделать, время покажет. Если дотянет до утра, то, может быть, будет жить. - Лучше умру… Малик здесь… но я знаю… – раздался совсем тихий, слабый голос ассасина, – Малик не простит. Никогда не простит. Малик, содрогаясь от переполнявших его чувств, подошел к ложу и опустился рядом с ним на колени, бережно взяв своей единственной рукой руку Альтаира и прижавшись к ней лбом. Он горько улыбался, а по щекам его текли слёзы. - Малик простит... Он обязательно тебя простит... только не умирай! Альтаир, слышишь?! Только не умирай.***
Предрассветные часы были самыми холодными. Аль-Муалиму не спалось этой ночью, но в этот раз дело было не в Яблоке Эдема. В этот раз, и, возможно, в последний, его искренне волновала чья-то судьба. Судьба человека, а не инструмента. Сонные лекари, только заменившие ночную смену, вяло поприветствовали гранд-мастера ассасинов и продолжили аккуратно укладывать мертвое тело четвертой жертвы болезни на носилки. В отдельной светлой комнате царили мир и покой. Альтаир пока что был жив. Его дыхание было ровным, а лицо спокойным, более не искаженным гримасой боли. Рядом, трогательно обнимая его своей единственной рукой и, как будто пытаясь таким образом защитить ибн Ла-Ахада от карающей косы Смерти, спал Малик. Улыбнувшись, Аль-Муалим подошел к ложу, осторожно укрыл обоих мужчин узорчатым покрывалом и покинул лазарет. Еще не всё было кончено, спасительное для Альтаира утро пока не наступило, жизнь могла оборваться в любой момент. Утром Малик отправится в Иерусалим, что бы ни произошло между этими двумя вечером, и каким бы исходом не ознаменовался конец ночи, так и будет. Если Альтаир выживет, они еще успеют примириться по-настоящему. Если же нет - то, что было уже сказано и сделано, всё равно поможет обоим найти покой душевный и в этом мире и в ином. Но пока что болезнь не мучила Альтаира, а камень на сердце не тяготил Малика. Они спали рядом, спокойно, без сновидений и кошмаров, впервые за долгое время.