Прощай, любимый город

25 октября 1913 Они стояли рядом на палубе линкора «Неустрашимый», уснувшего под утро в портовой бухте Архангельска. Капитан линкора Курёхин, сощурившись, осматривал витающий в снежных облаках город и высокомерно подставлял вырезанное из мягкого фарфора лицо снежному ветру. Он был отважным капитаном, он не раз бороздил океан. Он никогда ничего не боялся и всегда был презрителен и на кого-то рассержен. Он ругался отрывисто, говорил тихо и проникновенно, а улыбался как ангел, как Николай Чудотворец, покровитель всех моряков. Годы и годы в море его таким сделали. Перед лицом нового времени, перед бурлением творимой прямо здесь и сейчас невероятной истории нужно было быть стойким. Нужно было быть твердым, когда казалось, что мир идет, качаясь, и вот-вот упадет с конца доски. Когда страны умирали и создавались на раз, а союзники заключали соглашения, только чтобы с треском их нарушить, когда повсюду могла ожидать сияющая адским огнем гладь океана и взрывающаяся под танковыми гусеницами чужая земля, не терпящая психологических атак... Доктор Фаркус плетет свои страшные козни. Акулы оккупируют трюмы. Японцы объявляют войну. Планета крутится все быстрее, и мир соскальзывает с ее края, сбивая разномастную сетку политической карты. Опасность, революция и бунт за каждым углом. Все погружается в пучину черно-белой серости и мелькания судьбоносных дней... Лишь отважные моряки сохраняют беспримерную верность Андреевскому флагу, раз больше некому. Раз правительства и сильные мира сего бьются за господство в еще не созданных доминионах и теряют свои собственные страны, тасуя их как карты. Кому верить и кого держаться в подобной неразберихе? Государь-император свергнут и убит, Ленин застрелен, Михельсон оказался подлецом и пидором и бежал в Штаты, неживая материя бьется в агонии, Германия отмечает праздник урожая, вставай, сука, Колчак приехал... В стране революция. Все приборы сбиты, склянки украдены, команда ропщет, крысы готовят тройственный союз с отрядами специально обученных морских свинок-камикадзе... Но нет поражений, как сказал бы Колчак. Есть временные трудности. Торпед и мин пока достает. Пока еще есть провизия и порох... Как тогда говорили? До последнего человека, до последнего патрона. Как же холодно в этом мире. Как плотно в этом мире оседает иней на ресницах. Как леденеют руки и стынет кровь. Мы в ловушке, капитан. Сохраняем спокойствие. Если не мы, то кто? В сложившейся ситуации каждый может задать себе этот вопрос и не получить на него ответа. Если кому-то капитан Курёхин и мог доверять в этих беспредельно холодных водах и пустых берегах, так это своему старому другу. Товарищу. Брату-капитану. Человеку чести. Человеку железных принципов. Капитан Гребенщиков умел быть последним светом и оплотом последней надежды в космическом холоде волн. Еще одна встреча равных произошла на окраине огромного северного моря, запруженного льдинами и подводными минами. На головном линкоре. Капитан Гребенщиков всегда чувствовал себя неуютно на чужих судах. Но это судно не было чужим. Никогда не было. А моря капитана Гребенщикова всегда располагались севернее. По ним можно было пробиться лишь с ледоколами. Капитану Курёхину доставались моря потеплее, но теперь и в них вода начала покрываться сединой. Капитан Гребенщиков стоял на палубе чужого корабля. Рядом с самым дорогим ему человеком на свете. Рядом со своим героем и ангелом. Этот ангел стоял, как всегда чуть ссутулившись. Архангельский ветер цеплялся за отвороты его шинели и шевелил концы белого шарфика. Капитан Курёхин никогда себе не отказывал в этом. В том, чтобы одеваться шикарно и с некой помпезностью. В этом не было особых принципов или необходимости, но он не показывался на корме без капитанского кортика и наложенных по всем правилам аксельбантов. Всегда причесанный и гладко выбритый, всегда, даже после вечности в море, от него пахло лавандой и едва уловимо — коньяком и кокаином. Это можно было ему простить. Он стоял на палубе. Так красиво стоял, что хоть клади его профиль на монеты и чекань миллионным экземпляром. Он стоял, черно-нежный, как кашемировый бриз южной ночи, серо-шелковый, как взлетающие у винтов брызги, валунно-тяжкий, как камни, пребывающие на дне океана. Его белую кожу драл ветер, но вряд ли ему удалось бы добиться хоть чего-то. Но руки у капитана Курёхина заледенели. Руки словно из ледяного мрамора. Ветер стучит барабанной дробью в борта линкора. В трюме гулко и пустынно. Матрос бьет в судовой колокол. Прощай, любимый город. Уходим завтра в море. И ранней порой блеснет за кормой... Далекий паром озаряет бухту долгим и стремительным гудком. Его рев раскатывается над городом, завывая в печных трубах. Как же много в этом мире кораблей. Даже больше, чем паровых машин... Капитан Гребенщиков уже давно мечтал о том, чтобы сойти на берег. Он не был там тысячи лет, и забыл, как выглядит родной Петроград. Капитан Гребенщиков был колоссом отечественного флота. Капитаном всех капитанов. Одним из тех, на ком все и держится. Он был хорошим другом Деникина и двоюродным братом Краснова. Но все это было не так уж важно. Капитан Гребенщиков точно знал, где его место. Внизу, в брюхе корабля и машины, в машинном отсеке, где повсюду провода, трубы и железные лопасти. Механизмы, пыхтящие двигатели, прожигающий неживую материю раскаленный пар и вечный запах дизеля. Капитан Гребенщиков смотрел на своего лучшего друга. Ему немного хотелось, словно налетевшему урагану с востока, унести Курёхина отсюда. Отсюда, с капитанского мостика, где и есть его указанное богом, провидением и отечеством место. Капитан Курёхин тревожно, но с издевкой, спокойно смотрел на мятежный город, дым над которым пробивали дождь и снег, и, заплетаясь, шумели средь участка. Капитан Гребенщиков смотрел на капитана Курёхина. И вспоминал, как хотелось бы видеть его не здесь. А как тогда, десятком лет ранее, когда войны уже погромыхивали, но еще не так властно, и два капитана уже знали друг друга сто лет. Знали, но впервые встретились и познакомились в Петрограде. В доме офицеров, под грохот труб и фанфары оркестра. Там чествовали героев только что завершившейся разгромной маленькой победоносной войны с Манчжурией. Войну выиграли моряки и их заливные крейсеры. В просторных залах, в помпезных парадных, в пещерных переходах и на главных лестницах, затянутых в алый бархат и цвета государственного флага, сам государь-император вручал им высокие награды. Героям своей страны. Героям своего времени. Капитан Курёхин уже тогда был красив, словно гжельская игрушка. Красив и неприступен, как каменные крепости Кронштадта, встречающие шквальным огнем шестой американский флот. Капитан Гребенщиков уже тогда был идеалом моряка. Старым морским волком. Любимцем государя, символом народного единства народов Прибалтики и Южной Колумбии. С капитаном Курёхиным они уже были знакомы. Воевали вместе под Варшавой и шли друг у друга на поводу в Бискайском заливе. Так уж складывалась судьба, что они ходили по одним морям, регулярно вытаскивая друг друга из западни. Капитан Гребенщиков любил своего капитана с того самого мирного дня победы в войне с японцами. Среди родного Петрограда и его упоительных вечеров. Лошадиное ржание доносилось со двора, кучера как всегда ругались. Щелкали хлысты, а на подступах к городу гремели салюты. Вместе с остальными гостями, героями и их поклонниками, выйдя посмотреть на фейерверки, капитаны смотрели друг на друга. Строгое лицо Курёхина освещалось зеленоватыми вспышками. С неба случайно падали звезды и оседали на его ресницах. Он пил шампанское и мирно и морозно улыбался, снова позабыв о выправке. Он был достоин если не вечной любви, то вечной памяти. Капитан Гребенщиков мог дать ему это. Ведь одна война закончена, но завтра априори начнется другая. Они на берегу лишь на несколько дней. Долг позовет скидывать мины в пасть неохватным пенистым безднам. Открывать беспорядочный огонь по невидимым противникам. И тонуть, камнем идти ко дну, как настоящие моряки это и делают, когда погибают. «Среди рассеянной Москвы, при толках виста и бостона, при бальном лепете молвы ты любишь игры Аполлона. Царица муз и красоты, рукою нежной держишь ты волшебный скипетр вдохновений, и над задумчивым челом, двойным увенчанным венком, и вьется и пылает гений. Певца, плененного тобой, не отвергай смиренной дани, внемли с улыбкой голос мой, как мимоездом Каталани цыганке внемлет кочевой». Капитан Гребенщиков мог часами читать Пушкина, был бы благодарный слушатель. Курёхин, присев на парапет мраморной балюстрады, с тихой улыбкой смотрел под ноги и крутил в пальцах ножку бокала. А за окнами дрались за господство в небе салюты. И это было так странно, в полутьме и зимней прохладе, аккуратно пролезающей сквозь покрытые узорами окна. Гребенщиков читал стихи, лелея своё капитанское сердце, полное невысказанной романтики. А Курёхину в глубине души это было чрезвычайно нужно. Немного разговоров не о кораблях и море. Немного слов о высоком, о доме и нежности. Он никому не позволил бы так с собой говорить на подобные щепетильные темы. Но в тот день между ними возникло некое духовное единение, которое не забывается на протяжении морских миль. Кто еще будет пересказывать тебе стихи? Кто еще будет готов их слушать, не упуская с лица снисходительной улыбки?.. В Архангельске холодно, чайки замерзают на лету и разбиваются о водную гладь. Капитан Гребенщиков, и Пушкин ему в этом первый советчик, чувствует себя преданным псом. Уже не отечеству. Уже Курёхину. Это что-то неправильное и странное — испытывать такие чувства к мужчине? Не важно. Гребенщиков слишком благороден и принципиален, чтобы об этом задумываться. Поэтому он просто чувствует. Что хочет припасть к его руке. Мечтает раствориться и просто промолчать, забыться, умереть, уснуть и видеть сны, быть может... Потому что капитан Курёхин, хоть и слишком чистюля, идеал капитана. Такого, какие с картинок. Рисованные, стройные, с мягкими чертами лица и серыми глазами, за неимением синего и зеленого в здешних потоках света. И Гребенщиков на его фоне чувствует себя псом. Благородным и храбрым, но недостойным такой высоты. Ведь и капитан Гребенщиков не изменяет своему образу. Он стоит, словно укутавшаяся в мох и папоротник скала. С обросшими волосами, бородой, ощетинившийся, с парой крупных цыганских серег в левом ухе, с плотным и нетающим слоем белого инея на ресницах. И его сорокалетнее тело и душа занимают все больше и больше места в этом безумном, безумном мире. Под слоями байки и войлока морских шинелей, фуражек и аксельбантов и их черной-белой мягкости теряется рвущаяся к поэзии душа. И дремотно бодрствует огромный кожаный зверь, разучившийся быть как Larus hyperboreus, научившийся быть Pygoscelis antarctica. Разучившийся быть стройным за годы строевой службы на толстой цепи. И даже теперь, когда свободен в открытом море, все равно заперт. Сам себя закрывает в тяжелых бронзовых стенах машинных отделений и торпедных отсеков. Там ему проще маленьким, но ярким светом из-под крышки компаса спасти свою душу, в окружении клыкастых подводных мин и ощетинившихся торпед, он бесстрашен и прост, среди осьминогов, моржей и сардин... Резкий звонок. - Машина, - голос капитана Курёхина на той стороне воды. Голос, заставленный сесть и стать глуше. Голос злой и ненавидящий всех тупых животных вокруг. - Капитан, - Гребенщиков прижимает к изломанному морозом уху трубку, чувствуя ее холод. Он не то, что Курёхин. У него получается говорить вежливо, почти нежно. Почти ласково, - Меркурий (ваша планета, капитан, вы под ней родились) уже в седьмом доме. Как у нас с курсом? - Капитан Гребенщиков опускает ресницы и склоняет голову. Слишком тяжел иней, слишком далек человек, окатывающий его официальностью. - Курс проложен. Минируем отход. Встреча состоится в Лас-Пальмосе, - Курёхин не любит меркантильность и темноту. Но именно в ней, во тьме, холоде и невежестве он находится, когда прижимается лицом к лакированному железу. Когда спрашивает себя самого, как давно он не был дома, и где вообще его дом. Нет никакого дома. Есть только один свет. Свет, льющийся с той стороны воображаемого кабеля. У капитана Гребенщикова в руках. Сгусток солнечной энергии озаряет его лицо снизу вверх. Курёхину не забыть той архангельской картины, что имела место в машинном отделении линкора «Неустрашимый» после того, как они сошли с палубы в трюмы... Капитан Курёхин уверяет себя, что должен быть сильным и твердым. Что должен быть оплотом государственности в этом море хаоса. Куда идти ему, кроме как в хранящие свет руки? На звук самого приятного на земле голоса, созданного, чтобы читать по памяти Пушкина и вежливо раздавать приказания матросам. Может быть, все дело в нем, в голосе? У Гребенщикова на подводной лодке вся команда ведет себя идеально. У Курёхина только снует без дела, пьет и ропщет... Они шли в Лас-Пальмос разными курсами. Шли долго, вступая в сражения с американцами и соскребая с бортов взбесившихся медуз. Капитан Курёхин шел вокруг Скандинавии. Капитан Гребенщиков крался вдоль берега Индии. А на календаре стояло вечное двадцать пятое октября, изредка сменяемое двадцать четвертым. 31 декабря 1913 Встреча в Лас-Пальмосе была запланирована и заключена на небесах. Два капитана встретились и не могли расстаться. Среди тепла Средиземноморья, в пыли, оседающей с перьев разъевшихся чаек, в гомоне толп мятежников, осаждающих крепости Сиракуз. Они заказали заставленный фруктами шикарный стол и сидели за ним долго-долго. Пока все вино не было выпито. Пока артисты на сцене не закончили свой прекрасный, но немного затянутый танец. Пока не появился курьер от доктора Фаркуса. Пока турки уговаривали японок съесть лимон, а маленькие черноглазые девочки бегали вокруг стола. Обсудить было нужно многое. Страшные планы злодея, ситуацию в стране, дальнейший план действий, марокканских боевых карликов и провокационные заявления Ллойд Джорджа. Капитаны ходили по светлому ресторану и пролетам отеля, заложив руки за спину и не надевая фуражек. Ходили мимо спящих девиц и разросшихся апельсиновых кустов. Капитаны ждали Колчака или созревшего урожая, но ни то, ни другое так и не оправдало ожиданий. Но разве было капитану Гребенщикову хоть какое-то дело до фруктов и до тепло-серого испанского моря? До бесконечной музыки, до заносчивых американцев, роняющих монокли? Обсудив все дела, нужно было подорваться уходить, пока еще не все потеряно и ничего не приобретено. Долгое рукопожатие, «до встречи на головном линкоре», солнечный свет, оседающий под его ресницами и окрашивающий серые глаза во все оттенки мальдивских морей. Гребенщиков слишком долго держал в своей его руку. Слишком долго смотрел в глаза, слишком почтительно скользил следом. Гребенщиков был при всем параде, в антарктически-белой форме. Курёхин в своей, черной, слегка проигрывающей на фоне этой чаечной белизны. Им было хорошо вместе. Будто идущая по кругу танцевальная музыка не кончалась, а день не клонился к закату. Оба капитана улыбались своим одним на двоих мыслям и уместным шуткам. И слишком внимательно рассматривали черный лист фотографии с семью белыми отметинами, извлекая из этого документа все больше и больше информации. Дело было не в тайных посланиях. Их руки встречались. Их пальцы сталкивались, бросаясь в одним направлении по рентгеновской черноте. Они были все ближе друг к другу, будто бы этому благоволил сам Лас-Пальмос. Лас-Пальмос, город, созданный на небесах. А потом танец на сцене оборвался. Все гости заведения старательно аплодировали, а капитан Курёхин долго приговаривал, как это замечательно и прекрасно. И улыбался подозрительно счастливо. Капитан Гребенщиков сделал то, что должен был. Резко засобирался уходить. Он долго жал руку Курёхина, а потом ушел, оставив капитана в компании светлоголовой проститутки. Нужно было идти, распустив все паруса и набрав семь футов под килем, в Бразилию. В Рио-де-Жанейро. Время решительно, время не ждет. Но уже на своей подлодке, уже укутавшись в свои виноградные лозы, капитан Гребенщиков понял, что забыл фуражку. Там, на столе в кабаке. Точно. Черная фуражка Курёхина лежала на столе, набитая подгнившими фруктами, и другая фуражка, лебедино-белая, должна быть там же. Это не может быть совпадением, за ней нужно вернуться. Еще Бунин об этом предупреждал в «Темных аллеях». И капитан вернулся. А возвращаться, как известно, плохая примета. Нужно поглядеться в зеркало. Капитан Гребенщиков не знал зеркал прекрасней и прочней, чем глаза Курёхина. А в них просто так не посмотришься. В них утонешь, как в море мелкого гравия, и нет никакого спасения. Только вниз, к воспоминаниям об обучении в морских училищах, патриотичным песням, к теплу далекой родины, заключенной в одном сердце, к мыслям об идеальных людях, идеальных во всем. Курёхин был идеален во всем. И в этот раз на Пушкина темной испанской ночи не хватило. Сам Лас-Пальмос этому благоволил пахнущими грейпфрутами побережьями и облаками взбитых сливок с юга. Весь залив был запружен небольшими лодками с белыми парусами. С балкона номера отеля они напоминали стаю чаек. И испанский ветер только и мог, что залетать через открытое окно и задувать пожар едва изобретенного электричества. Гребенщиков, сидя на краю расстеленной кровати, курил вонючую матросскую самокрутку и рассказывал про Сингапур. И про последний день девятьсот тринадцатого, который стал самым лучшим днем нынешнего столетия. Капитан Курёхин слушал все это, почесывая подбородок, и ничего не отвечал. Молча рассматривал светящуюся, словно луна в лунном свете, спину и водил кончиками пальцев по сливающемуся с ребрами позвоночнику. 14 января 1914 В трюмах жарко. В торпедных отсеках подводных лодок нечем дышать. Снова. Переходя в еще более теплые моря и держа курс на Бразилию, Гребенщиков раздевается. Слои потяжелевшей одежды валятся неподвижным комом мертвых змей. И теперь он по пояс раздетый в машинном отсеке. С растрепанными волосами, как у дикаря, но со слишком изнеженной от тепла кожей. Весь в мазутных разводах, с сочащейся из пор вареной нефтью. И со своим телом, большим и мощным, мягким и сильным, полным той непостижимой и не очень приятной мимоходом Каталани мужественности, о сути которой можно рассуждать вечно. Как рассуждать о фотографии картины, которую никогда не видели. Капитан Гребенщиков закуривает и долго трясет спичку. Слишком долго. Это жест мнительных людей... Капитан Гребенщиков живет от встречи до встречи. Расстались в Петрограде, в Архангельске. Расстались в Лас-Пальмосе. Теперь курс на бухты Бразилии, где очень много диких обезьян. Может быть, там... До боли в сердце. До химических ожогов на пальцах. До пуль, сбивающих пробки со склянок. Каждый звук голоса, каждый шаг по облитому дождем и шампанским пирсу. Это Гребенщиков так любит. Словно это болезнь. Жестокая болезнь, забившаяся в перикард сердца доброкачественной опухолью. Что только и остается доброй, от воспоминаний. Что Курёхин ходит перед строем, раскатывая всех в пух и прах и требуя набросить шинель. И Гребенщиков любит, пока весь мир своей стремительно развивающейся историей несется в неизвестную пропасть, поглощающую всех мужчин Мировой войны, уже не важно, какой по счету. Гребенщиков вздыхает и вытирает масляные руки тряпкой. Он в этих жарких краях побрился и теперь стал выглядеть нежнее и будто женственнее. А та звезда в руках оказалась лишь маленькой арктической аномалией. Прихотью солнечного света, северного сияния и светло-серых глаз, а вовсе не тайным оружием. И будто бы все это имеет смысл. Кипящая неживой материей, вступившей в реакцию с планктоном, водная гладь не страшна подводным лодкам. Да и только смелым покоряются моря. А море прячется за туманами, в небо серое, в тучи рваные, за горизонт вдали... «Мой капитан, такой далёкий, милый, друг мой, слышишь. С глубокой нежностью, я думаю о вашей жизни. И если б знали вы, я всё бы отдал за то, чтобы увидеть вас, услышать, прикоснуться к вам, мой милый. Мой капитан, я точно знаю, что когда-нибудь мы будем вместе, и не на этом свете, а на том. Мой капитан, я буду ждать тебя, я буду ждать всегда...»

***

Капитан Курёхин так и не выбрался из Лас-Пальмоса. Навалились сотни проблем и неувязок, о которых он мог часами разглагольствовать, вышагивая перед выстроенной командой. Нужно было двигаться в Бразилию. Не менять курс ни одну йоту... Но сколько бы он не говорил, язык акул для команды был понятнее. Линкор «Неустрашимый» пал жертвой крабов, местных агрессивных племен и небывалого для этих широт холода. На самом деле все было по-другому. Линкор «Неустрашимый» оказался спасен. Поскольку идущая к берегам Бразилии российская подводная лодка подверглась массированной атаке шестого американского флота и была потоплена, как и большинство других судов Антанты, которые занесло в те края. Капитан Курёхин узнал об этом, лишь когда очистил от моллюсков все дно, когда включил сигнальные огни, задраил люки, заткнул выхлопные отверстия, поднял якорь, заминировал поле, выпустил торпеду, вышел в открытое море и дорвался до Петрограда. Там он узнал о славной смерти героя и лучшего из сынов отечества и не поверил. Или на фоне вот уже много лет как развивающегося маниакально-депрессивного психоза и кататонической шизофрении, а также злоупотребления медицинскими препаратами он немного сошел с ума, окончательно уйдя во тьму фантасмагорического Петрограда. Капитан Курёхин не заметил, как потерял свой корабль, как был переведен в запас. Он больше не ходил в плавания. Он пропал отовсюду, он ушел в подполье. Окунулся в политику, где безумие только на руку, он готовил одно за другим покушения на Ленина и террористические акты. Экспериментировал с радиоволнами и алхимией, с непонятными женщинами и перемещающимися по тоннелям призраками. В этих исследованиях ему непременно и безмолвно помогал Гребенщиков. Теперь уже не капитан, а беглый белый поручик расформированного лейб-гвардии полка. В белой рубашке и мундиром на одном плече, не расстающийся с гитарой и поющий странные песни. Курёхин пристрастился к кокаину, сбытом которого в Петрограде руководил, и вскоре стал подозревать, что его Гребенщиков — вымышленный. Но в то, что смерть настигла капитана у берегов Бразилии, так и не поверил, предпочитая ждать его на Охтинском мосту по ночам. Прогуливаться там, как бледный призрак, в длинном кожаном плаще, хмуря тонкие брови и негодуя на Финский залив.