Лиса и ласточка

Она похожа на лисицу - молодую, диковатую, тощую, промышляющую пропитанием в колючих зарослях недружелюбного журналистского мира и прекрасно преуспевающую в том, чтобы высвободиться из крепких объятий кустарниковых ветвей с куском мяса в зубах и удрать до момента, когда кровопотеря от калечащих ее иголок станет критической. Она хитра, но одинока – корыстолюбивый эгоизм не годится в магниты. У нее много врагов и совсем нет друзей, зато есть ум, смекалка и наглость. Удачи она обмывает, неуспех проклинает, лелеет репутацию беспринципной сволочи, жертвует ужинами ради очередной пары модных туфелек и никогда ни за что не просит прощения. Ее зовут Фредди Лаундс, и имя, совсем мужское, она носит с гордостью, словно солдат – ордена. Как и свои волосы - огненную гриву, маяком сигналящую о приближении хозяйки. Сейчас она сидит, закусив губу и накручивая на палец медную спиральку локона, вся в жадном нетерпении, что скрыто понимающей любезностью, и самом своем прилично-дорогом костюме – Фредди бы честолюбиво хотелось, чтобы костюм заметили и оценили. Это, может, и срабатывает с мужчинами (особенно если воротник блузки расстегнут пуговицы так на четыре), но напротив нее - юная девушка, занятая совершенно иного рода проблемами, и до чужих декольте и костюмов ей, в общем-то, дел нет. Фредди любит позерство, пусть оно у нее и не всегда получается. Фредди любит и Эбигейл, свою самую удачную находку, что обещает с лихвой возместить все колючки, когда-либо нацепленные, и все царапины, пачкающие багрянцем рыжий мех; эту милую, испуганную доченьку серийного убийцы-каннибала, девчушку с чистыми глазами серны и буйно цветущим букетом психических расстройств; этот заламинированный в кровавый пластик пропуск в мир богатства, славы и выкорчеванных кусачих зарослей. Фредди любит ее холодной нежностью бизнесмена, выводящего завитушку подписи на безупречно выигрышном для него контракте, и радостью естествоиспытателя, открывшего новый вид. В нахальных глазах Фредди лицо Эбигейл превращается в знак доллара. Голодающим часто грезится еда, что поделать. - Я помогу тебе, - обещает Фредди. Слова отзванивают падающими монетками. Лисье, изворотливое, лживое коварство рвется из улыбки женщины, как из полувскрытого конверта. Эбигейл не видит. Она слишком еще ребенок. Ласточка с подрезанными крыльями, бледное создание, выращенное в неволе, дитя без родителей, несчастный человек. Брошенная, преданная, обманутая. Доверившаяся. Эбигейл верит, хотя, по логике вещей, после произошедшего с ней должна не верить никому. Она думает, что ее рассказ – освобождение. Она стискивает руки на острых коленях, вздыхает, сглатывает, собирается с силами; папоротники в кадках в больничной комнате отдыха шуршат резными листьями на невидимом ветру - еще одни внимательные слушатели. - Я не должна была рождаться на свет, - просто говорит Эбигейл. – Но мне никто не предоставил права выбора. Звучит. Это предложение Фредди непременно сделает эпиграфом. - И от этого очень плохо. Понимаете? - Да, конечно. Я понимаю. Фредди пишет книгу - историю Эбигейл Хоббс. Смерть и страдания, переплавленные в миллионы. Фредди не сочувствует, нет, ей некогда: в уме она считает банкноты. Зеленые и шуршащие, они веером ложатся вокруг – лесной мох для лисицы, верная среда обитания, и капли сопутствующей крови на них – не более, чем ягоды брусники. - С этим «очень плохо» я жила, сколько себя помню. Поэтому теперь говорю и говорю, пока оно целиком не выльется. Если расплачусь – просто дайте платок. В оконные стекла бьется осень. Пациенты лечебницы чаще всего умирают именно в это время года, поэтому ласточка, такая маленькая и искалеченная, под особым наблюдением врачей. Вот и сейчас они смутными пятнами грудятся неподалеку, неодобрительно поглядывая на Фредди. Расковыривает раны, бесстыжая журналюга... Но ничего не попишешь – такова воля Эбигейл: самой распоряжаться своей болью. И она распоряжается, чуть заметно шевеля сухими губами. Не плачет. Слово за словом, строка за строкой - течет ее память, выливается «очень плохо», превращается в текст. Сдержанное ликование бьется под черной щеточкой ресниц склонившейся над бумагой Фредди. Лиса слушает, лиса ловит. А ласточка рассказывает – как металась и страдала, как били ее бури, житейские и злые, как привязывали к лапке нить, чтобы сотворить из ласточки приманку, и как вела ласточка тех, кто был похож на нее, в капкан ловца-отца. Ласточка невинна, хоть и выпачкана в крови, как заправский мясник – она не убивала, она лишь служила манком. Ей было больно за тех, кто умирал из-за нее. По ночам она рыдала в подушку – оплакивая. Фредди жалостливо кивает и словно невзначай касается руки – сломанного птичьего крыла. Играть, так хорошо. С чувством. - Спасибо вам, - тихо благодарит Эбигейл. Суррогат сострадания она принимает за правду. Они гуляют по больничному парку, и ласточка зябко ежится под синим шарфом. У маленькой птички шрам на шее – отцовская метка. - А у вас есть шрамы? Есть, глубоко-глубоко. Фредди свои шрамы никому не покажет. Казалось бы, могла объяснить их просто – нельзя шнырять в зарослях, не ранясь при этом. Да вот только эти отметины появились задолго до лисьей работы. - Вам врали те, кому вы верили? О, Фредди могла бы ответить. - Вы кого-то теряли? Несомненно, могла бы. - Или вас тоже предал родной и любимый? Но не станет. - У меня все гораздо скучнее. Просто однажды обожглась утюгом. Вот, смотри, - и демонстрирует предплечье с тонкой темной полоской рубца. Снова ложь. Парк засыпают листья, а скоро будут сыпать дожди. Лисицы умеют плавать, пусть и не любят. А ласточки? Эбигейл собирает кленовые звезды в охапку. - Листья – почти что цветы, - замечает она. – Надеюсь, мои медсестры не будут сильно ворчать, если я поставлю их в вазу. Над пышным лоскутным букетом глаза – черные и застывшие, как все дожди, когда-либо шедшие над землей. Фредди мокнет в осенних туманах. Вечерами она пьет «Хеннеси», чтобы спать и не видеть снов. Эбигейл в этом помогают таблетки – разноцветные кругляши, заботливо оставляемые докторами. Не-свои сны – еще одна тема для разговоров. Но эти Фредди не записывает. - Вижу маму и отца, - делится Эбигейл. – Они там молоды и счастливы. Им, наверное, хорошо без меня, как и здесь было бы... Фредди видит пустоту. Пустота ее устраивает. Лучше, чем приходящие покойники. Наверное... - Не утверждай так, если не знаешь точно. - Я почти уверена. - Почти – не совсем. Они говорят с тобой? - Иногда. - А что говорят? - Что любят. - Вот видишь. Лисий хвост никнет от налипшей на мех влаги. Лисье настроение сжирает туман. А бутылка стоит дома, в секретере, и больница – не место для возлияний. Эбигейл спит, закопавшись в гнездо из одеял. Тихий час. Птичьи пряди марают белую плоть подушки тенями. «Мои миллионы, - нежно думает Фредди, поглаживая клетчатую тетрадь. – Каков сценарий для Голливуда! Снимут – выйдет блокбастер». Ласточка ворочается в тяжелой дреме. Ее усыпил дождь, убаюкали лекарства, и где-то там, в затемненном сознании, призраки уже улыбаются и шепчут: «Люблю». Фредди такого ни наяву, ни в бреду никто не говорил. Немного обидно. Она пьет кофе – раз «Хеннеси» дома. Глоток за глотком, эту вязкую, безвкусную больничную бурду, чуть ли не насильно вытрясенную из кофейного автомата. Сторожит сон своего золота. Гоняет от дверей медсестер («сама справлюсь») и загодя готовит колкости, которыми любезно одарит Уилла Грэма и этого докторишку, что непременно припрутся под вечер. Вечно портят весь сок, два полудурка. - Эй, Эбигейл, - делится Фредди. – Они ненавидят меня, твои покровители. Они знают, что я – лиса. Но они не поймают меня, нет, они не охотники. Охотником был твой отец... Разве что Грэм подсечет ее на удочку. Крючком за губу. Фредди шепчет и ошибается – один охотник все же есть, и он следит за ней куда более пристально, чем врачи – за Эбигейл. Фредди ошибается, и блаженны неведающие – могут попивать больничный кофе и мечтать о Голливуде. До поры. Ласточка общается с призраками. О хорошем говорят – вон, какая счастливая. А у Фредди никогда даже призраков не было с их «люблю», не то, что живых людей. И в этом – ее шрамы. Еще они играют в домино. Черно-белые костяшки в худых пальцах Эбигейл – будто выдранные клавиши миниатюрного пианино, и на стол они ложатся с чуть заметным звоном, а у Фредди не звучат никак. С музыкой она с детства не в ладах. Наверное, не судьба касаться возвышенного тому, кто регулярно роется в чужом несвежем белье. И читают книги - Эбигейл любит сказки. - Не по возрасту, - чуть стесняется она. – Но люблю их за «и жили они долго и счастливо». Поэтому Фредди со странно одержимым упорством однажды шерстит свои книжные полки и находит там старый сборник сказок братьев Гримм. - Только у них не всегда про «долго и счастливо». - То, что грустно, я пропущу. Говорят, что тянутся к тому, кто может дать защиту. Эбигейл льнет к ней, как вьюнок. Ощутимо радуется, когда Фредди приходит. Как-то обмолвилась, что без ума от рыжих вьющихся волос – и багрянец, затемнивший лисий мех, впервые был вызван не кровью из боевых ссадин, а... смущением? Как-то взяла за руку – мягко и прохладно. Как-то сказала, что верит, и вот – до сих пор не сменила мнение. - Они все могут твердить, что угодно - что вас нельзя слушать, что вы меня губите... А я – верю. Ведь у вас такие светлые глаза. И нападает оторопь, и гаснет расчетливость – что, что ты там увидела, девочка, под этой маской? Этого нет... Фредди вздрагивает ресницами, изгибает брови. Отшатывается, когда ее обнимают. Но разжать чужие руки не может. Суррогат сострадания Эбигейл принимает за правду. Кажется, то же самое скоро случится и с Фредди. И что же тогда – к черту деньги? Несомненный выигрыш, золотой билет, жмется к лисьему плечу. Доверительно, близко, открыто. Маленькая ласточка Эбигейл. Фредди гладит ее по волосам. Фредди впервые грызут сомнения.