Две пропавших контрамарки

– Джон? Джон Уотсон? Да постой же! – откуда-то из толпы, всегда заполнявшей мостовые Лестер-сквер в середине дня, послышалось радостное восклицание.       Доктор Уотсон остановился, удивленно оборачиваясь, и увидел ловко пробирающегося к нему между экипажами и пешеходами Майка Стемфорда. Наконец тот вынырнул на небольшое свободное пространство и широко развел руки в приветственном жесте: – Как я рад тебя видеть, дружище! – Здравствуй, Майк! – Джон, зная привычку старого университетского приятеля слишком бурно выражать свои эмоции, предусмотрительно протянул руку для рукопожатия, опережая грозящее публичное объятие. Стемфорд с энтузиазмом затряс ею, готовый, наверное, оторвать её от усердия, и продолжил свое громогласное приветствие: – Давно же мы не встречались – года два, а может и больше! А ведь раньше были не разлей вода, и клялись всегда поддерживать нашу компанию любителей пива, йода и хлороформа. – Да, помню, – улыбнулся Джон, с удовольствием вспоминая шутку студенческих лет. – Но признай, тогда и забот у нас кроме этого, особо не было. – Ну, это как посмотреть. Может, и не было, но разве курс профессора Мартинса по анатомии у кого-нибудь повернется язык назвать легким делом? – Да, тут ты прав.       Майк сразу же самодовольно усмехнулся, как делал всегда, когда с его мнением соглашались. – Неплохо было бы поболтать, вспомнить старое, обменяться новостями. Как насчет сегодняшнего вечера? Помнишь наш любимый паб около университета? Давай, встречаемся там в восемь, а потом как пойдет, хоть до завтрашнего утра.       Джон попытался слегка охладить пыл уже всё решившего Майка: – Да, было бы не плохо. Но только не сегодня вечером. – И чем это ты так занят? Неужели работа круглые сутки? По-прежнему мнишь себя спасителем человечества или просто решил побыстрее разбогатеть на всяких твоих экспериментальных микстурах и притирках? – Нет, это не по работе… – Джон слегка замялся, и Майк тут же понимающе закатил глаза: – Что? Опять театр? До сих пор? Ну никак не ожидал от тебя такого! – Да дело вовсе не в этом…       Но Майк уже не стал слушать дальнейших объяснений: – Джон, друг мой, ну сколько же можно! Я думал, что это была дурь романтичного студента, впервые увидевшего на сцене девиц в полупрозрачных греческих туниках, и вмиг потерявшего голову от их прелестей, но теперь-то? Думаю ты уже и не на такое в реальной жизни насмотрелся. И сколько же можно поклоняться далекой Мельпомене, пора бы остепениться и подумать о чем-нибудь более приземленном. Давай я познакомлю тебя со своей кузиной. Честно тебе говорю, без родственной предвзятости – она просто красавица. Блондинка, и глаза ярко-голубые, прямо как у тебя. Уверен, ты будешь от неё без ума уже через пять минут разговора. И деньги на билеты тратить не придется, – Майкл расхохотался, весело подмигивая слегка растерянному Джону. – Спасибо за заботу, но я действительно сегодня очень занят, – решительно прервал этот приступ неуместного сватовства Джон. Возможно, это и прозвучало довольно резко по отношению к добродушному Майку, но Уотсон совершенно не собирался объяснять своему простоватому приятелю, что увлечен он вовсе не симпатичными девушками, а кое-кем другим.       Майк что-то обиженно проворчал по поводу нарушения данных слов, и Уотсон, пытаясь смягчить свой раздраженный отказ, тут же пообещал: – Но завтра или послезавтра я с радостью приму твое предложение. Тогда и встретимся. А сейчас извини, я спешу, – и Джон притронулся к своей шляпе в прощальном жесте. – Ладно, тогда я завтра сам зайду к тебе. Адрес всё ещё прежний? – Да, Бейкер-стрит, – уже на ходу крикнул Джон, ныряя в спасительную толпу. ***       Закончив обход своих многочисленных пациентов (в чем-то Майк был прав, подозревая Уотсона в стремлении взять на себя чересчур много ответственности за других людей), Джон наконец-то дождался наступления времени, предназначенного только для себя.       Близился вечер и всё пошло по уже заведенному распорядку: Джон направился на цветочный рынок. Для него это обычное действие превращалось в почти мистический ритуал, настолько придирчиво он разглядывал каждый цветок, бутон и даже лепесток, чтобы будущий букет оказался достоин того, кому предназначался. Сейчас его выбор пал на прекрасные нежно-сиреневые фрезии, источающие тонкий чарующий аромат. Он быстро расплатился с цветочницей, стараясь не давать воли голосу рациональной экономии, настойчиво пытавшемуся определить размер бреши, пробиваемой сегодняшними тратами в месячном бюджете. Ведь столь прозаические вопросы не имели никакого значения по сравнению с его всепоглощающей страстью, тем, ради кого все это и совершалось, с Джеймсом Мориарти.       «Великолепный Мориарти», как называли его в театральной среде и в прессе. Гениальный актер и привлекательнейший мужчина Лондона. Театр «Лирик», в котором тот выступал, давно стал для Джона вторым домом, где он старался увидеть своего кумира в каждом спектакле. С того раза, когда Уотсон, ещё будучи студентом, практически случайно попал сюда на премьеру популярной пьесы и впервые увидел местную звезду, он потерял покой. Не будучи до этого сколько-нибудь разбирающимся в театре человеком, он превратился в заядлого любителя. Хотя его увлечение скорее распространялось не на всё драматическое искусство, а на одного конкретного его представителя, Джон старался об этом не задумываться.       Доходов начинающего врача без постоянной клиентуры не всегда хватало, но он мужественно выкраивал шиллинги и пенсы, экономя на еде и отоплении, чтобы купить заветный билет. Места на балконе были дешевле, и часто Джону приходилось большую часть представления проводить стоя, выглядывая над неудачно оказавшимся на предыдущем ряду верзилой. Но доктор старался не обращать на такие мелочи внимания, ведь он и так знал практически наизусть каждую фразу, каждый взгляд и сцену, разыгрываемую под слепящими софитами. А Мориарти неизменно блистал как в роли притягательного, опасного и порочного Дориана Грея, так и в образе благородного Робин Гуда.       Сегодня публика вновь рукоплескала ему, особенно после финальной сцены попытки уничтожения дьявольского портрета, по нескольку раз вызывая на поклон даже после закрытия занавеса. Джон, за столько времени хорошо изучивший все театральные тонкости, сразу после окончания пьесы направился к выходу, чтобы успеть проскользнуть до основной волны зрителей и пробиться за кулисы. Там особо преданные поклонники удостаивались счастья (естественно, за определенную мзду, перекочевывающую в карманы пронырливых администраторов) несколько минут лицезреть своего кумира в непосредственной близости. Джон тоже с замиранием сердца ждал того момента, когда сможет вручить свой букет.       Однако доктор с сожалением замечал, что цветы, щедро вручаемые поклонниками, быстро превращались в общую благоухающую охапку, и даже при всем своем желании верить в заинтересованное внимание и идеальную память Джеймса, в реальности Джон не надеялся, что тот через несколько минут сможет различить, от кого из них получен какой подарок. Поэтому Джон, чтобы придать своему букету индивидуальность и отразить обуревавшие его чувства, стал прикалывать к нему открытку. И если сначала он ограничивался лишь несколькими строками, то со временем эти записки становились всё объемнее. Уотсон открыл в себе настоящий писательский талант, щедро питаемый его увлеченностью. Оды, сонеты и мадригалы без труда выходили из-под его пера, прославляя властителя сцены. Хотя как бы ни были хороши его стихи, он, несомненно, проигрывал тем почитателям, которые подсовывали вместе с букетами в тонкие аристократические руки роскошно упакованные свертки и коробочки. Уотсон мог лишь догадываться, что в них находилось, но иногда после этого кто-то из щедрых дарителей направлялся дальше и проскальзывал в артистическую уборную, высокомерно закрывая дверь перед носами оставшихся за бортом неудачников. В такие моменты сердце Джона разрывалось от острой ревности и, чего уж скрывать, зависти, и что бы там внутри не происходило, это казалось ему самым важным в жизни.       Джон погрузился в невеселые раздумья и чуть не пропустил тот момент, когда в конце коридора раздался шум, и поклонники напряглись в ожидании. Достойные серьезные джентльмены вмиг превратились в нетерпеливых взволнованных юнцов. Редкие дамы, решавшиеся пренебречь условностями и пробраться за кулисы, тоже не уступали в выражении восхищенных вздохов и восклицаний. И вот появился ОН. Несмотря на сценический костюм с пятнами бутафорской крови на груди и растрепанные волосы, Мориарти всё равно выглядел бесподобно. Стройный, гибкий, порывистый, с почти черными пронзительными глазами – он в любом состоянии притягивал к себе всеобщее внимание.       Когда он, уже нагруженный ворохом цветов, врученных в зале, поравнялся с Уотсоном, возникла небольшая давка и какой-то господин в коричневом котелке, до этого весьма громко разглагольствовавший о своих возвышенных театральных вкусах, грубо отпихнул доктора и бросился наперерез, пытаясь сгрести актера в крепкие объятия. Лишь на мгновение Джон уловил в глазах Мориарти искру растерянной брезгливости, и тут же, подобно рыцарю из сентиментальных романов, был готов на всё, лишь бы оградить господина своего сердца от волнений. Ловко развернувшись, он подхватил подвыпившего мужчину под локоть, с силой оттягивая его от предмета бурного поклонения. Однако тот был почти в невменяемом состоянии и не желал выпускать добычу из рук, схватив Джима за ворот белой батистовой рубашки. Раздался звук рвущейся ткани, и доктор, оставив все сомнения, применил не совсем джентельменский, но весьма эффективный прием, выкручивая руки дебошира за спиной. Тот рассерженно чертыхался, требуя от него уважения к своему титулу, а от зазнавшихся актеров большей уступчивости и благосклонности. Сцена уже грозила обернуться неприятным скандалом, но тут, расталкивая людей, рядом появился всегда сопровождавший Мориарти крепкий мужчина (вероятно, камердинер, но Джон в этом иногда сомневался, глядя на его почти военную выправку). Волнение быстро улеглось, и инцидент был улажен. Высказывать возмущение этому здоровяку уже не решился никто.       Джеймс обвел презрительным взглядом притихшую толпу и уже было двинулся дальше, когда, будто что-то вспомнив, обернулся и протянул руку, забирая довольно потрепанный букет у замершего Джона. А потом слегка наклонился в его сторону и насмешливо прошептал своим непередаваемым, сводящим с ума сотни людей, голосом прямо в ухо: «О, вы ещё и воин, Джон Уотсон, а не только поэт. Ну спасибо».       Джон широко раскрыл глаза, пораженно осмысливая услышанное. Мориарти знал его имя! Хотя он всегда подписывал свои стихи, но даже не надеялся быть запомненным. Казалось, сегодня наступил счастливейший день в его жизни. Хотя, вероятно, (даже скорее всего), это был жест простой ничего не значащей любезности, но Джон был счастлив уже и этим.       Мориарти уже давно скрылся за дверями гримерной, а доктор всё ещё стоял в блаженном трансе. Только ощутив плечом довольно неучтивое постукивание приступавшего к вечерней уборке рабочего, он встрепенулся и пошёл к выходу.