Счастье?

Вокруг была кровь. Но к ней Иван привык, утопая в ней едва ли не всю жизнь. За это время кровь успела стать чем-то вроде наркотика, сбрасывающего в безумие, будящего страшные воспоминания. Будто отчаянная попытка защититься обернулась противоположностью. Ивану было смешно. Он стоял в голубом небе, измазанным багровой кровью, и смеялся. Так весело и искренне, так по-настоящему и вменяемо, как никогда прежде. А потом упал на колени. Густая челка упала на необычно яркие фиалковые глаза. По щеке, запачканной кровью, потекла слеза. Краски стали слишком яркими, а ощущения- слишком настоящими. Иван вдруг краем сознания понял, что спит. А потом проснулся. Сердце бешено билось. Дыхание сбилось. По виску стекал холодный пот. Тело била мелкая дрожь. Но Ивану не было страшно. Он медленно повернул голову. Нет, на соседней подушке не было испуганных багровых, словно кровь во сне, вырванных глаз. Там были бешено мечущиеся глазные яблоки под закрытыми веками. Там была блестящая от пота кожа, неровное глубокое дыхание и белые, как снег волосы. Там были сжатые губы и нахмуренные брови. "Тоже кошмар?" - подумал Иван. Протянул к лицу Гилберта руку. Нет, со внезапными нападениями жестокости он бороться не может. Коснулся века, чуть надавил на глаз, желая вырвать... Гилберт вздрогнул и проснулся, ошалелыми глазами глядя на Брагинского. Тот отвел руку и теперь сжал ее на горле. Гилберт смотрел в лицо русского, не желая заглядывать в глаза, и ждал. Иван поморщился, убрал руку, слыша, как восстанавливается хриплое дыхание и видя, как проступает четче красный след на шее Байльшмидта. Альбинос вскочил с постели и подошел к окну, развернувшись к кровати спиной. - Гил? - позвал юношу Иван. Гил коснулся шеи, потер след ладонью и тихо ругнулся. - Чертов Брагинский, - Гилберт злился. Закипал с каждым словом все больше. - Долго еще наши совместные пробуждения будут начинаться с того, что ты пытаешься меня убить?! Их отношения стояли на грани. Они только сошлись, но... Иван не умел быть нежным. Гилберт не умел принимать такие отношения безропотно. И скандал был такой же неотъемлемой частью каждого утреннего пробуждения, как и попытки Ивана убить прусса. И прусс злился. Прусс не понимал такой любви. Прусс не хотел ее принимать. Иван промолчал. Гилберт схватился за штору, желая отдернуть ткань, но в последний момент замер, опустив голову. Иван увидел на его руке и запястье царапины. Глубокие, еще свежие. Иван откинул голову на подушки, хрипло спросил: - Зачем? - Что "зачем"? - рыкнул в ответ Гилберт. - Зачем ты себя резал? Гилберт затих. Иван тяжело вздохнул, слез с кровати, подошел к Гилберту, обнял и уткнулся носом между лопатками. Гил обмяк в его руках. - Пусти, - вяло затребовал красноглазый. - У меня голова кружится. Конечно, это была отмазка. Как и сотни других каждое утро. Но Иван послушался. Взял Гила за локоть, потянул на кровать, уложил на холодные простыни и навис сверху, скользя сухими, потрескавшимися губами по скуле, ероша бледными пальцами белые волосы, массируя кожу головы. Прусс поддавался. Прусс отвечал. Прусс разрешал и не злился. А Иван вдруг подумал, что, наверное, так будет всегда - он будет просыпаться от кошмара, убеждаться, что это все же был сон, а не реальность, пытаться нанести вред Гилберту, который от этого и будет просыпаться, потом брать себя в руки, выслушивать истерики Гила, успокаивать его, а потом, как удачное завершение, - трахаться. Что - это и есть то счастье, к которому Брагинский так стремился?