Тамо далеко

Это было, кажется, так давно – улыбки и смех, радостные лица. Весна тогда только-только одержала победу и разлетелась легкокрылой птицей по полям и долинам, заставляя траву прорастать из-под влажной, теплой и одуряюще пахнущей прелой листвой земли, а людские сердца биться глухим, быстрым набатом, возвещающем о расцвете природных сил. Могучий Дунай просыпался от зимнего сна и, лениво потягиваясь, скидывал с себя ледяное покрывало, разливаясь чистыми, голубыми водами по сербской земле, а его младшие братья и сестры звонкой капелью бежали орошать светло-зеленую молодую поросль. Даже холодные, суровые горы, сверкавшие снежными вершинами, казались приветливей и добрей. Еще бледное, по-зимнему неяркое солнце в тот роковой день неохотно ползло по стеклянно-голубому небу, постепенно окрашивавшемуся в золотые и оранжевые тона. Сербия, устало прищурившись, смотрел на угасавшее вдали светило, жадно вдыхая стылый воздух, в котором уже отчетливо были слышны новые, весенние запахи. В постепенно тускневших солнечных лучах, отливающих рыжим золотом, его худое лицо с хищным орлиным носом будто заострилось и потемнело, а в темно-каштановых волосах заплясали едва заметные медные искорки. Казалось, он был совершенно спокоен, и только капелька пота, выступившая на лбу, выдавала тревогу. С самого утра серб чуял какую-то незримую опасность - интуиция, отточенная бесконечными войнами на Балканах, вопила во весь голос, заставляя Вука непроизвольно напрягаться и рыскать по сторонам настороженным взглядом, становясь похожим на хмурого, взъерошенного волка, с такими же тоскливыми, недоверчивыми глазами. Неизвестность терзала Мишича, отчего тот не находил себе места, вздрагивая от малейшего звука. Пытаясь успокоиться, Вук на миг отвернулся от окна и, резко дернувшись, задел рассохшуюся деревянную раму, оцарапав до крови плечо. Ругнувшись и покачав головой, Мишич нервно потер ушибленное место и успел шагнуть в сторону старого дубового шкафа с книгами, находящимся рядом с расшатанной белой койкой еще советских времен, когда на горизонте вспыхнула звезда. Одна, вторая, третья… Самолеты. Сербия пошатнулся и упал на колени, дрожа от оглушившего его, точно увесистой кувалдой, ощущения темной, властной, всесокрушающей силы, пришедшей на его земли. К горлу подкатила тошнота, а голова будто раскололась надвое, гудя чугунным колоколом. Пошатываясь от внезапно нахлынувшей слабости, на негнущихся ногах серб успел выбежать на улицу, когда на Белград, его красу и гордость, его сердце, упали первые бомбы. Последнее, что он запомнил, перед тем как его отбросило взрывной волной от упавшего на соседнюю многоэтажку снаряда, – снежно-белые и бурые перья, плясавшие в мгновенно накалившемся воздухе, наполнившемся криками и стонами сотен раненых и испуганных жителей, да немигающий взгляд пронзительно-желтых орлиных глаз. И вымазанные кровью когти, раздирающие грудь и впивающиеся в еще трепещущее сердце. Последующие месяцы Вук навсегда хотел бы вычеркнуть из своей памяти. Запачканный своей и чужой кровью, с нестерпимым кожным зудом, вызванным смертоносным ядом, с горящим и сгорающим сердцем серб метался по своей земле, с волчьей яростью накидываясь на врагов и чувствуя, как изнутри его грызет застарелый, давно позабытый за чередой мирных дней страх. Это был неодолимый, грозный своею бесконечностью ужас, вновь разбуженный для того, чтобы покорить и поработить людские души. Все смазывалось в какую-то цветную бессмыслицу, хаотичную картинку, из которой порой вытаскивались и представали перед внутренним взором то лежащие вперемешку и раскромсанные до неузнаваемости желтоватые трупы, над которыми жужжали мухи, то разрушенные дома с красной черепицей, на пороге которых сидели люди с отупелым от шока выражениями лиц, то изнасилованные женщины и девушки, в предсмертных судорогах корчащиеся на промозглой земле, то малютки, свернувшиеся в клубочек, да так и не очнувшиеся ото сна. Пахло дымом, кровью и сладковатыми испарениями гниющей плоти. Нескончаемым казался оглушительный треск орудий, заглушавший глухой ропот могучего Дуная, скорбно несущего мутные, ядовитые теперь волны. Некогда гордо шумевшие листвой, раскидистые дубы поникли, будто стремясь уйти под землю и переждать там ужасы войны. «Где же ты, брат?» - мысленно кричал Сербия, раз за разом вновь устремляясь в бой, - «где же ты, Россия?» И сухими горячими губами шептал, силясь закончить, песню: "Русы не имают страх!"- Живо преданье в веках... Память святую хранит Горных отрогов гранит. «Где же…» "Тамо, далеко..." – Где тих морской прибой, Там где-то сербское войско Бьётся с несметной ордой. «…где же ты…» …Снова на поле На битву вышла рать... - Прости меня, товарищ… Брат… Россия? - Ура! – кричала, бросаясь в заведомо неравный бой, горсточка добровольцев, всеми правдами и неправдами сумевшая прийти сюда. Защищать. Снова, как когда-то давно, когда еще Турция был Османской империей. Снова, как тогда, когда Германия был Рейхом. Пусть их какая-то неполная тысяча, жалкие поскребыши некогда могучих колонн предков – разве только это может остановить их?! Иван виновато опустил глаза, когда серб с недоумением взглянул на группу добровольцев. - Я мог бы прислать больше, будь у меня сила… - Я… не виню тебя, - вырвалось у Вука. – Ни в чем. Я рад любой помощи. Серб завороженно смотрел на смущенного Ивана и не верил своим глазам. Этого ведь не может быть. Не может быть, чтобы Россия, вечный заступник балканских народов, каждый раз спасавший от беды, не помог ему. Не может. Но, глядя на ввалившиеся щеки и темные круги под некогда яркими, а теперь помутневшими, наполненными безысходностью фиолетовыми глазами, на новую седину в волосах и на пятна крови, проступившие на все той же старенькой шинели, серб поверил. И, потерянный, устало присел на трухлявый пень, бывший некогда красивым раскидистым дубом, подметавшим небеса. Где-то в лесу победно выли волки над поверженным медведем. Русских добровольцев сербы прозвали «Белыми волками», и каждый из них стоил десятерых, ибо и поныне ходят легенды о тысячах, сражавшихся на стороне сербов, - хотя было-то всего несколько сотен. Иван, услышав сплетни, лишь горько усмехнулся: «Полярных волков на свете осталось не так уж и много. Слишком уж развелось на них охотников». В ответ на едкие слова Мишич, пожав плечами, отвернулся, не в силах смотреть на исказившееся лицо русского, все еще пытавшегося шутить над собой. И, скрипя песком и придорожной пылью, растворился во тьме – караулить. А потом наступило утро и солнце вновь поползло, еле волоча ноги, по небу, будто не желая видеть битв и сражений, закрывая лицо когда грозовыми тучами, когда – дымом орудий и сожжённых домов. Они сражались бок о бок – Вук и Иван, исчерпывая себя до дна, до той грани, когда при виде горы трупов сердце уже не трепещет в отчаянной попытке выпрыгнуть из груди. Скаля зубы в безумной улыбке, вперед вырывался русский, по старой, неистребимой привычке вызывающий огонь на себя, за ним едва поспевал серб, зло сверкая темными глазами. И вновь шел брат на брата, сосед на соседа, сплетаясь в единый ревущий клубок на поле битвы и в горячке боя не щадя ни своих, ни чужих, щедро поливая кровью стонущую от бомбежек землю. А затем, воя от боли, перевязывали свои раны и хоронили павших. Ольга и Наташа помогали Вуку, Гилберту, Ивану, Гераклу и Ратмиру, отчаянному темноволосому черногорцу с серо-зелеными глазами. После череды жарких схваток им казалось – Приштина все изменит. И Иван, расправив плечи, гордо входил тогда в Косово, вместе со своими солдатами сидя на бронетранспортере и скупо улыбаясь обрадованным людям, выбежавшим встречать их. И Артур, опоздавший всего лишь на день, кусал губы и нервно прохаживался по запыленным взлетным полосам «Слатины», со дня на день ожидая появления русских войск. Но президент поостерегся, не стал давить на венгров, не пускавших на свою территорию, пожалел солдат, увязших в Чечне. И войска, готовые ощетиниться тысячью смертей, готовые помочь братьям-славянам, отступили. А потом пришла зловещая тишина. И солнце, склонившееся к закату, впервые безбоязненно вышло из-за туч, лучами рассекая дымовую завесу. И Америка, победно вздымая вверх автомат, уверенным шагом подошел к сербу и положил руку на плечо, крепко, до синяков, схватив его. Мишич повернулся – и встретился взглядом с мертвенным взором желтых глаз. Орел хрипло закричал прямо в лицо Вуку, будто насмехаясь: что, мол, не помогла тебе русская двухголовая курица? Больше не летать ей высоко по небу, да и тебе, волк, воли не видать! Сглотнув, серб прошептал, опустив голову: - Хоть попрощаться… дашь? Америка, прищурившись, посмотрел на него и кивнул: давай, что ли. Все равно уже мой. С потрохами. И Вук, чуть сгорбившись и шаркая ногами, подошел к стоявшему Ивану, вокруг которого сгрудились Ольга, Наташа, Гилберт и Геракл – родичи. Кто по крови, кто - по вере. Русский порывисто обнял серба и еле слышно прошептал: - Прости… Вук вздохнул и проговорил внезапно пересохшим ртом: - Ничего. Ты… спой. Спой мне, Йован… Напоследок. Иван отважился, наконец, взглянуть прямо в глаза Вуку. И, видимо, что-то углядев там, утвердительно кивнул. Он прокашлялся, помолчал несколько мгновений, и, почувствовав, что изнутри рвется зревшие столько времени слова, запел. Неуверенно и тихо: Ты прости, что я не всё отдал из того, что мог, Что спешил и что не подождал в суете дорог. Нам бы лето вместе провести по грибным местам. Ты прости меня, мой брат, прости, через край устал. При первых звуках песни Гилберт вздрогнул. Он знал ее. И, снова услышав, в который раз подумал, что слова как раз про них с Людвигом. Только… смысл чуть другой. Но все равно – не успел спасти. Уберечь. Наставить и вразумить. И, отчего-то настороженно-пугливо поозиравшись по сторонам, Гилберт подхватил песню, и теперь они уже пели дуэтом: Иван низким, мягким, вязким, словно темный мед, голосом, а Байльшмидт – хрипловатым баритоном. Что имеем, знамо, не храним - истина стара. Неподатливую жизнь-гранит маяли с утра. Ты меня когда-то отпустил в небо на чуть-чуть. Ты прости меня, мой брат, прости, до сих пор лечу. Наташа и сама не знала, почему ей так жгуче, до слез захотелось вернуть – хотя бы на миг - старые времена, что она, помявшись, присоединилась к мужчинам, токующими тетеревами певшим и забывшим обо всем. Теперь их было трое, вдохновенно задравших головы к небу, будто выговаривавших далекому Богу свои обиды. А Ольга кусала губы и порывалась запеть, как пела когда-то давно – как пела испокон веков, - и не могла выдавить из себя ни слова, лишь невразумительное бульканье и хрип. От бессилия и обиды брызнули слезы – две слезинки из левого глаза – и, прочертив дорожку на лице, почти мгновенно высохли, оставив едва заметный след. И отчего-то захотелось задушить проклятого Гила, заливавшимся соловьем вместе с братом, будто имел на это право! Когда она сама и словечка-то промолвить не может! Раскрасневшаяся Ольга, упирая руки в боки, мрачно потупила взгляд - будто стыдилась чего-то. Плачет небо Над каналами В зной и стужу. Ваша светлость, это видно по Вам. Вечный ребус: Почему смерть Щадит ненужных? Кто ей дал права?.. Гилберт пел с надрывом, будто хотел выплеснуть все свое раскаянье, высказать выстраданное за много лет запоздалое прозрение, иначе как бы не задохнуться от собственного плача, долго зревшего и прорвавшегося-таки наружу. Наташин голос бился в судорогах, дрожал и звенел, замысловато выводя арабской вязью мелодию, пытаясь прорваться сквозь какое-то неодолимое препятствие, разделившее некогда неразлучных людей. Иван же, полноводной рекой разливавший песню, выплескивал душу, выворачивая ее наизнанку в безнадежной попытке найти ответ на так и не прозвучавший вопрос. Просыпаться тяжело от сна, трудно было нам. Только-только подошла весна к светлым берегам. Я дорожки к дому замостил, топором стучал. Ты прости меня, мой брат, прости, что не так скучал. Людвиг жадно вслушивался в песню, ловя малейшее слово. Его голубые глаза были широко распахнуты, а сердце отчего-то стучало быстрее. Немец вновь испытывал то грандиозное, непередаваемое ощущение погружения в нечто таинственное, но очень важное, невыразимое обычной речью. Он не впервые слышал знаменитое славянское пение, но каждый раз был новым, и только горечь и ревность омрачала восторг – Гил, добрый, славный, старый, старший брат уже никогда не вернется, отдав практически все свои земли младшему, любимому Людвигу, с напускной веселостью сказав: «На кой черт ходячему трупу земли? Памяткой будет. Обо мне». Немец считал, что смирился с этой потерей, и только вид Байльшмидта, некогда сухаря и педанта, поющего вместе с теми, кого – в другой, позабытой жизни – преследовал, острым ножом ранил душу, ибо показал – не успел узнать до конца, не понял, потому что – не хотел. А теперь было слишком поздно, и Людвиг, окаменев, стоял и слушал, и, кажется, впервые был готов надрывно заголосить, прося вернуться. Плачет небо Над каналами В зной и стужу. Ваша светлость, это видно по Вам. Вечный ребус: Почему смерть Щадит ненужных? Кто ей дал права?.. Бервальд, пришедший, как и Людвиг, вместе с Альфредом, молча стоял, чуть прикрыв глаза, тем самым как бы отдавая честь стойкости противника. Американец же, переминаясь с ноги на ногу, нетерпеливо ждал, когда эти сентиментальные славяне перестанут голосить дурниной и наконец-таки оторвутся друг от друга. Хотя в глубине души, в самом потаенном уголке, скреблась и шуршала черная зависть – а ведь с ним так никогда не прощались… И вряд ли простятся. …Сколько Богу надо извести непростых ребят? Ты прости мне, брат, что я спасти не сумел тебя. Наташа, устало поникнув, умолкла первой, за ней следом, прерывисто дыша, закончил петь Гилберт. Иван же негромко, словно убаюкивая младенца, дотянул до конца последнюю ноту. И – затих, прикрыв глаза и покачав головой, словно удивляясь чему-то. А затем все трое, не сговариваясь, развернулись и молча, не оглядываясь, зашагали на восток, в сгущавшуюся темноту, дышавшую холодом и сыростью. Прилетевший с седых гор ветер развевал и путал, сплетая вместе, волосы. И небо, полыхавшее красным с золотом пламенем, постепенно угасло, меняя цвет на темно-синий, а затем на чернильный оттенок. Ольга, неуверенно и боязливо оглянувшись на Альфреда, побежала догонять их. А Геракл, равнодушно глядя по-кошачьему зелеными глазами, скрылся за дубом, растущим на южной стороне и – исчез. Сербия, постаревший на десятки лет, потерянно стоял и пытался сглотнуть комок в горле. Морщинки в уголках покрасневших глаз стали намного резче, и тень набежала на исхудалое, угрюмое лицо. На запыленных щеках виднелись две светлые дорожки слез, все бежавших и не могущих остановиться. Вук даже не пытался вытереть их. Он смотрел и смотрел вслед уходящим, родным фигурам, троим силуэтам, постепенно исчезающим во тьме, - пока Альфред, наконец, заметивший, что серб не двигается с места, не встряхнул его и не отправил работать – помогать наемникам перетаскивать боеприпасы. А ночью, ворочаясь и беспокойно бормоча во сне, Мишич все-таки закончил песнь. И ветер подхватил слова, понес в поля и долины, и трава, серебрясь в лунных лучах, нашептывала их могучему Дунаю: "Где же Святая, ты, Русь?" - В сердце у сербина грусть... Где же громада твоя?! "Живела Русия..." И сердце, всегда неистово пылавшее во времена невзгод, догорело - и рассыпалось пеплом. В разрушенном храме в Косово одиноко и глухо прогудел позеленевший колокол. Примечание: "Белые волки" - подразделение войска Республики Сербской, прославилось своим отменным упорством и большой выносливостью: солдаты спецназа выжили после жуткой метели на горе Бьелашница, где проживают только дикие белые волки, в честь чего и получило своё название. «Белые волки» участвовали в многочисленных сражениях и операциях, в том числе на Мошевском холме (на Нишицкой равнине). В подразделении значительный процент бойцов составляли добровольцы из России, Польши, Румынии, Украины и других стран. Марш-бросок на Приштину — операция сводного батальона ВДВ ВС России, входящего в состав международного миротворческого контингента в Боснии и Герцеговине (город Углевик), в город Приштина (Косово), целью которой было взятие под контроль аэропорта «Слатина» (ныне Международный аэропорт Приштины) раньше британского подразделения KFOR, совершённый в ночь с 11 на 12 июня 1999 года. Наряду с американцами участвовали немецкие и шведские наемники. На стороне Югославии были выходцы из стран СССР - в основном, русские, украинцы и белорусы, а также греческие наемники. Использована песня А. Розенбаума "Прости, брат" и стихи А. Крылова "Тамо далеко"