Серебристый туман

Оставлены за кадром последствия отгремевшей финальной битвы: развороченные невероятными всплесками энергии крыши и тела, жёсткость и холод обломков бетонных плит, липкий запах крови, переходящий в привкус, и всё ещё напряжённо трепещущая тишина. Боли уже нет, хотя по волосам стекают красные капли, правый глаз никак не удаётся открыть, а руки до самых плеч обожжены. Вандервайс неуклюже приподнимается и усаживается на краю крыши, тупо уставившись в одну точку на соседней стене. ...Куда он подевался? Звон кристальных веток в остекленевшем воздухе, хруст крошащихся кусочков пустоты, лёгкий шелест её разлетающихся блёсток. Под нахальным взором опостылевшего беспредельно-одинакового чернильного неба и острого месяца пустыня поднимает мутные столбы из мелких песчинок, старательно, не торопясь. У неё есть на это целая вечность. И на то, чтобы секунда за секундой, век за веком, сводить с ума и белых существ, и белых богов. Застилая рыхлым саваном окровавленные следы, змеёй заползая в прорехи, вгрызаясь в матовые чёрные кромки, осколками-брызгами просачиваясь во внутренности и застревая в мышцах, напоминать, что все они безнадёжно мёртвые, что ни бездонный неутолимый голод, ни смутно схожая с поиском смысла жажда новой силы не позволят им окончательно вырваться из костяных клеток-масок и застывшего в тлене иссушенного загробного измерения. Васто Лорд лучше других осознавал бессмысленность этой потусторонней пародии на жизнь. Крики, вой и писк, треск панцирей и костей поверженных противников, освежёванных голыми руками — такими тонкими, почти детскими, подумать только, перепачканная одежда — какая досада, и почему-то не приедавшийся, единственный вкус монструозной плоти. Во всех направлениях идентичные и мгновенно заметаемые выдуманные тропы, редкие скалы с пещерами — столь же мраморно-бледные. Но в один прекрасный день — прекрасный ли? тот ещё вопрос — он разглядел за пеленой песчаной бури фигуру, отличную от тех, что встречались прежде на каждом шагу, с интригующе-чуждым рейатсу — и доселе незнакомое любопытство отразилось в фиолетовых глазах. Стоило ли тогда идти следом за нездешней тварью, слушать рассказы о непонятных великих планах, ступать на широкую лестницу замка, путешествовать по причудливому лабиринту коридоров? Возможно, происходящее напоминало некий зов с той, позабытой стороны — болезненно, неуловимо тихий и вдобавок мудрёно зашифрованный. Иное — голубое небо дурачило тёплым сиянием и мирной чистотой, которые сперва почудились неожиданно живыми, но на деле являлись абсолютно искусственными. Пустошь по крайней мере честна, но возвращаться туда уже неинтересно. А обитатели белокаменной цитадели, похожие на него самого, удивительно спокойные, подозрительно осмысленные, будто бы даже... На малую толику — человечные? Откуда вообще взялось в голове это слово? И что же они обрели? А что они отдали? Мерзкой, удушливой пустоты, заставляющей рывками втягивать смешанный с духовными частицами воздух в поисках добычи, тягучей бесполезности каждого небрежного жеста, бреши в псевдо-неуязвимом теле-душе высшей формы пустынной жизни, отпечатка безысходности на радужке, извечного ненасытного нетерпения — нет больше, ничего нет, не осталось. И мыслей не осталось, воспоминаний, разума — всё поглотил неведомый, но не страшный, отупляющий, но спасительный серебристый туман. Такова цена патологической беззаботности и зажатой в чужих когтях фантастически возросшей мощи. Бродит он теперь по бесконечному пространству гладкого пола и высоких стен, мимо новоявленных собратьев — им, вероятно, повезло заключить более выгодные сделки, заглядывает в многочисленные комнаты... В одной из них темно, но ощущается чьё-то присутствие — и арранкар медленно шагает во мглу, тут же потревоженную проникнувшим из коридора светом, и рассматривает глуповато-невинным взглядом сидящего в кресле. — Здравствуй, Вандервайс. Он не знает, сколько прошло — несколько часов или несколько недель, он больше не понимает, что такое время, и не чувствует его течения, но примется с верностью щенка сидеть в углу этой комнаты, обхватив руками колени, идти туда же, куда и это занятное существо, по возможности не теряя его из виду, он даже каким-то чудом запомнит его имя, а вся прочая информация не задержится, не усвоится, пусть он и попытается с остатками внимания прислушиваться к голосу своего нового... Кого? Если и сохранилось — ничтожное, недосягаемое, ловчее любых бабочек выворачивающееся из-под пальцев в миллиметре от прикосновения — из предсмертной памяти, далёкой, как противоположная грань никому не нужной проклятой вечности, подавленное знакомое ощущение. Замечает. Хорошо относится. Оберегает. Вот так банально, вот так просто. Неужели? Всего лишь... А разве этого мало? Едва различимые крупицы рейатсу ещё можно узнать, и Вандервайс, пошатываясь, неуверенно идёт по их призрачному следу. Очередная разломанная крыша залита кровью, которая уже темнеёт и сворачивается... Он слишком давно перестал воспринимать смерть (вторую?) всерьёз — настолько много вокруг было убийств (уничтожений, пожираний?), таким естественным залогом собственного выживания (продления его имитации?) они стали. Однако сейчас от неопределённого, неоформившегося он всё же не может отделаться. Что-то не так. Чего-то не хватает. Странное чувство пробивается сквозь серебристый туман. — Каана~аме? *** Маленькому арранкару совершенно безразлично, какие дела вдруг привели шинигами в тусклую пустыню, станут ли те за ним гоняться после всего. Ему, наверно, даже понравилось в живом зелёном мире, в невидимых тоннелях тропинок и улиц, на плывущих линиями аллей кривых плитках, в чьих трещинах осторожно селится трава, подгоняемая мягкими прохладными лапами ветра. Они стремятся ещё и сорвать да унести подальше обыкновенную белую кепку, что прячет осколок маски. Справа и слева заросли́ цветущими сорняками свидетельства финалов чьих-то историй, в витиеватую ограду вплетаются назойливые вьюнки, даты, камни, имена. Эта жизнь тоже давно закончилась, хоть мальчишка с дырой от цепи судьбы под футболкой и кажется таким настоящим. Тем, у кого достаточно духовной энергии, чтобы его увидеть, разумеется.